Секунда между нами

– Только сочельник! – уточняет она, подняв палец. – Я работала, не забывай.

Он закатывает глаза.

– Да-да. Я помню, что ты лучше меня, – говорит он совершенно беззлобно, глупо при этом улыбаясь. – Как бы там ни было, – продолжает он, поежившись, – здесь страшный дубак. Поехали отсюда!

Она подкатывает к нему свой велосипед с таким видом, словно до сих пор не может поверить, что он здесь.

Провожая их взглядом, я раздумываю, смогу ли отправиться за ними. И бегу по асфальту мимо припаркованных машин, вдоль поросшей травой обочины. Но через какое-то время они вдруг растворяются во тьме прямо передо мной, и я чувствую, что тоже растворяюсь и исчезаю. В голове крутятся ее слова, произнесенные в раздевалке: об Австралии и о том, что она отказывается там работать. И вдруг меня осеняет: Дженн отказалась от переезда на другой материк ради меня.

Ради меня она отказалась от другой жизни.

Когда у меня в голове снова начинает стучать, я смотрю вниз и вижу на земле ярко-красный лепесток от пуансеттии, которую я ей подарил. «Это рождественская звезда», – скажет Дженн, прежде чем водрузить горшок на кухонный подоконник.

То было незабываемое Рождество.

Эта мысль обожгла меня.

О боже!

Нет… нет… нет…

Шесть

2002

РОББИ

В небе взрываются красные искры. Фейерверки.

Снова темнота. Пронизывающий холод.

Я в кромешной темноте, если не считать огромного костра впереди.

Оттуда доносятся гудение и треск, языки пламени поднимаются в ночное небо, и запах дыма проникает в мой нос.

Снова эта пульсация в голове. Я прижимаю ладони к вискам.

И вдруг страшная мысль волной обрушивается на меня.

Вся жизнь проносится перед ее глазами.

Из моей груди вырывается стон, грудь пронзает такая боль, словно кто-то с силой давит на нее. Все вдруг кажется каким-то сюрреалистичным. Этого просто не может быть.

Или может?

Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне: может.

Наверное, грузовик занесло на льду и он выехал прямо на нашу полосу. Она увидела, что он несется прямо на нее, и решила, что сейчас умрет. И теперь вновь проживает моменты своей жизни. Черт! Я слышал о таких вещах – это называется «околосмертные переживания». Околосмертный опыт.

Да, точно.

Но почему я тоже вижу все это?

Вот дерьмо…

Я пытаюсь выровнять дыхание.

Надо остановить это. Если получится разбудить Дженн и вытащить нас из ее воспоминаний, то, может, я смогу перестроиться вправо, на другую полосу. Влево нельзя – там бордюр, стена, а дальше дома – верная смерть.

Но если мы застряли где-то между временами, откуда мне знать, что все может вернуться на круги своя? Откуда мне знать, возможно ли вообще что-то изменить?

У меня кружится голова, подкатывает тошнота.

Нужно найти ее, срочно.

Я пробираюсь вперед, то и дело спотыкаясь. Повсюду дети и взрослые, все носятся туда-сюда, кричат, визжат. Снова звук взрыва за спиной. Я резко оборачиваюсь и смотрю вверх: по ночному небу на мелкие кусочки разлетается синий фейерверк. Кажется, я попал на школьную Ночь костров. Мимо меня проходят подростки в камзолах и шляпах. Но их лица размыты. Что за ерунда? По спине пробегают мурашки. Я смотрю на взрослых, которые стоят в сторонке с пластиковыми стаканчиками в руках. То же самое.

Вспышка света – и чуть поодаль, в темноте, я замечаю фигурку с бенгальским огнем в руках. Девочка. Быстро пробираюсь сквозь толпу. Я знаю ее – это Дженн. И мое сердце переполняет радость.

Я бегу к ней со всех ног, становится трудно дышать. Она уже выше и старше той Дженн, которую я видел на кухне. На ней шерстяная шапочка с большим помпоном. Из-под теплого полупальто выглядывают длинные худые ноги. На вид ей лет тринадцать, как и другим подросткам. Она выглядит такой одинокой, замкнувшейся в себе.

Бенгальский огонь еще горит, но осталось уже меньше половины, и она не сводит с него глаз. Огонь как будто притягивает, гипнотизирует ее, она будто в трансе. Да что с ней такое?

– Дженн, – говорю я, хотя знаю, что это бессмысленно. Я ведь уже пробовал. – Дженн! – почти кричу я.

Она не двигается, не отрывает взгляд от огонька.

Подхожу ближе, кладу ладонь ей на плечо, чтобы она почувствовала мое прикосновение, но она даже не шевельнулась. Она не догадывается, что я здесь, рядом.

Я в ужасе. Меня бьет дрожь.

– Ты должна меня услышать, должна!

Огонь опускается все ниже и ниже, оставляя обугленную палочку, а на ней нет перчаток. Где ее родители? Почему она здесь одна?

Несмотря на ужас и панику, я начинаю кое-что понимать.

Должно быть, это происходило после того, как ушел ее отец.

Огонь добирается до самого низа и сердито трещит. Я не понимаю, что она делает? Ведь она может обжечься.

– Брось это, Дженн. – В моем голосе появляются металлические нотки, но она не поднимает головы, не слышит моих слов. Она просто смотрит на эту догорающую палочку. – Ну давай же. Брось это, Дженн. – Я пытаюсь снова и снова. Хочу встряхнуть ее, чтобы она оторвала взгляд от огонька и услышала меня.

Когда огонь с шипением доходит до самого конца, искры вспыхивают прямо над кончиками пальцев. Она начинает плакать, слезы заливают ее лицо. Прежде чем искры успевают обжечь ее кожу, я протягиваю руку к догорающей палочке.

И все вокруг погружается в темноту.

Шесть недель спустя

ДЖЕННИ

На елке беспорядочно мерцают гирлянды. Верхние светятся плавно, а нижние мельтешат как сумасшедшие, даже больно смотреть. Мама повесила гирлянду вчера, в сочельник, – это довольно поздно.

Папа всегда приносил и устанавливал елку в начале декабря. Они вместе, только он и Дженни, ходили в садовый центр, и она выбирала самую лучшую, самую высокую елку из всех – для гостиной с высокими потолками. И у дерева обязательно должно быть что-то особенное – кривая ветка или пятнистый ствол. Она не любит, когда все идеально. Дома они вместе украшают елку, потягивая горячий шоколад под рождественские песни, причем непременно старые. Самое чудесное время в году.

Она снова смотрит на часы – крупные, фиолетовые, папа подарил их в октябре, на ее тринадцатый день рождения. К горлу подступает ком. Только час дня, времени еще достаточно. Он придет. Он должен прийти на рождественский ужин.

На мгновение она перескакивает в тот день, когда он ушел – без записки, без предупреждения. Это было в сентябре, когда листья только начинали желтеть. В то утро она выбралась из теплой постели и опустила ноги на коврик из овечьей шерсти, – папа купил его у фермера на севере. Она была взволнована: наступила суббота, а в субботу они собирались на весь день отправиться в замок Кульцеан. Папа наверняка уже на кухне, готовит сэндвичи, а мама, скорее всего, еще нежится в постели перед началом нового дня. Спускаясь по лестнице, Дженни ожидает услышать привычные утренние звуки: шум чайника, позвякивание посуды.

Но, добравшись до последней ступеньки, она обнаружила, что в кухне тишина. Там никого нет. Она взглянула на старинные часы в коридоре. Сонные стрелки показывали восемь часов утра. Не может быть, чтобы он еще был в постели.

Она снова поднялась по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и где-то в глубине ее души задребезжал тревожный звоночек. Она медленно приоткрыла дверь, чувствуя неловкость из-за того, что входит в спальню родителей, хотя уже не ребенок. Она скользнула взглядом по их кровати, куда в детстве забиралась каждое утро, – в этом сонном уголке было особенно уютно на рассвете.

Мама лежала с закрытыми глазами, подложив крепко прижатые друг к другу ладони под щеку, как ребенок, который притворяется спящим.

Но папы не было.

– Мам, – тихо позвала она.

Никакого движения. Веки у мамы были припухшие, словно она плакала всю ночь.

– Мама, – повторила Дженни уже громче и заметила какое-то движение. Мамины губы приоткрылись и сомкнулись, как у рыбки. Она хотела сказать что-то еще, но остановилась на полуслове. Потому что простыня на папиной стороне кровати была тщательно разглажена и подоткнута под подушку. Как будто он уже все заправил. И хотя Дженни понимала, что он мог быть в другой комнате или вообще выскочить за молоком, она содрогнулась от вида аккуратно заправленной кровати.

До нее вдруг доносится запах гари, и воспоминания рассеиваются. Дженни подскакивает, выбегает из гостиной и мчится по коридору на кухню. По радио играет «I wish it could be Christmas every day»^[7], из кухни валит густой дым. Кашляя, она пробирается на кухню.

– Мама?

Она видит, как мама достает из духовки зеленый противень и с грохотом ставит его на край столешницы.

– О нет, только не это…

Мама выглядит такой растерянной в своем нарядном красном платье и босая. Она высоко подняла руки в кухонных рукавицах, будто собиралась исполнить в этом дыму какой-то странный танец.

– Я все испортила! – кричит она сквозь слезы, опуская руки.

Дженни подходит к плите и протягивает руку, чтобы включить вентиляцию, как делал папа тысячу раз. Она обводит взглядом кухню: повсюду грязная посуда, в кастрюлях и сковородках на плите что-то булькает. Из кастрюльки на краю плиты пахнет подгоревшей картошкой, и у Дженни в животе все сжимается. Почему она оставила маму разбираться со всем этим? Как она могла?

Но она что-нибудь придумает. В последнее время она почти всегда сама готовила еду. Открыв холодильник, Дженни внимательно проверяет его содержимое. Она представила, как будет гордиться папа, узнав, что у нее все под контролем. Еще он извинится за то, что не выходил на связь, но ведь он так далеко, проектирует какое-то новое потрясающее здание. Он скажет, что это секретный проект и даже семье нельзя ничего говорить, поэтому и уехал без предупреждения. Еще он скажет, что там не работал телефон и не было никакой возможности писать письма, но теперь он вернулся и больше никогда их не бросит. Он скажет все это, как только вернется.

Он должен вернуться.

Наконец Дженни берет с полки остатки курицы и кладет на стол. Можно сварить макароны и добавить немного соуса. Да, это подойдет. Сняв фартук, висевший на кухонной двери, Дженни обвязывает его вокруг талии.

– Мама, пойди приляг и отдохни, – она старается говорить как отец, – а я принесу тебе чаю.

На долю секунды ей показалось, что мама скажет «нет». Уголки ее рта подрагивают, она издает какой-то нечленораздельный звук, а потом поджимает губы. И наконец кивает. Она выглядит очень уставшей, под глазами фиолетовые круги, и Дженни начинает волноваться. Вернется ли мама к работе? Есть ли у них вообще какие-то деньги?

– Какая ты у меня умница, – говорит мама, подходя к Дженни и целуя ее в щеку. – Прости, я все испортила. Я такая неловкая. Я просто… пытаюсь справиться со всем этим. Наверное, мне стоит прилечь ненадолго. А потом я вернусь и помогу тебе.

– Все нормально, – с жаром отвечает Дженни. – Я все сделаю, не беспокойся.

Снова кивнув, мама выходит. Дженни осматривается: кругом полный хаос. Она вздыхает. Работы непочатый край. Но она постарается сделать все как можно лучше – ради мамы. Она идет к окну, чтобы проветрить помещение. Но, взявшись за ручку, замечает, как прямо перед ее глазами появляется запотевший круг, будто кто-то с другой стороны дышит на замерзшее стекло.

Ее сердце подскакивает в груди. Она снова отключается.

Дженни рывком распахивает окно.

Семь

2015

РОББИ

Пульсация. Я прижимаю ладони к вискам. Сверху из окон на странные раздвоенные колонны льется свет. Прищурившись, я оглядываюсь вокруг. Вижу многоуровневые витражи и огромный орга́н. Просторное, напоминающее пещеру помещение, вытянутое по четырем сторонам, словно крест, и повсюду бродят, можно сказать, дрейфуют люди.

Их лица опять размыты, но я замечаю, что люди в шортах и платьях, то есть одеты для жаркой погоды, с солнцезащитными очками, поднятыми на голову. Одни прохаживаются с фотоаппаратами, другие сидят на скамейках в первых рядах, сложив ладони в молитвенном жесте. Кафедральный собор.

Это место действует умиротворяюще, и я тоже успокаиваюсь.

Потом я вдруг вспоминаю, – и это все равно что проснуться утром и узнать плохие новости.

Например, как восемь месяцев назад, когда Дженн меня бросила.

Во всем этом для меня еще так много непонятного. Почему я вижу ее воспоминания? Почему они перескакивают из одного времени в другое? В одно мгновение я в ее детстве, а в следующее – мы уже с ней вместе.

И каким это образом я мог выбить у нее из рук бенгальский огонь? Раньше у меня не получалось сотворить нечто подобное, я даже не смог открыть чертову входную дверь!

Но сейчас это уже неважно. Главное – найти ее и предупредить о том, что нас ждет. Объяснить, что это все нереально, а вот грузовик – вполне реален. Я знаю, она где-то здесь. Она начинает чувствовать мое присутствие. Я понял это по ее лицу, когда она посмотрела на меня через кухонное окно.

Или сквозь меня.

Надо только понять, где она. Что это вообще за место? В воздухе ощущается какой-то запах, что-то похожее на благовония, которые Фай зажигала в комнате, когда красилась в розовый и слушала Metallica.

Это Саграда Фамилия, кафедральный собор в Барселоне.

Точно! Я помню, как мы приезжали туда всей семьей, когда я был подростком. Но если это воспоминания Дженн, почему там оказался я?

И вдруг я понимаю, когда и в какой момент ее жизни это происходило. Дженн ходила туда одна. В наш первый совместный отпуск за границей.

Давай, Робби, думай. Где она? Собор огромный, он как лабиринт. Лавируя между туристами, я смотрю поверх голов – черноволосых, каштановых, белокурых, седых, – разбросанных повсюду, словно стеклянные шарики. Голоса со всевозможными акцентами сливаются в единый поток. Но ее нигде нет. О боже! Это все равно что искать иголку в стоге сена.

Спокойно. Конечно, если я сюда попал, значит, рано или поздно она тоже здесь появится. По крайней мере, так происходит каждый раз. Подняв голову к величественным сводам, я инстинктивно понимаю, что это лучший план. Другого у меня и нет.

Слышу испанскую речь неподалеку. Мысленно возвращаюсь в тот отпуск. Мы встречались тогда месяцев девять. Сначала неделю шатались по югу Франции, а потом на несколько дней остановились в Барселоне, большего нам обоим не позволяла работа. Мы перемещались либо на поездах, либо на арендованных машинах, любуясь по пути выжженными пейзажами. Гуляли по набережным в Ницце, пили дешевое вино на мощеных улочках Монпелье, бродили по Ла Рамбла, держась за руки, – в общем, вели себя как настоящие туристы, которыми, собственно, и были.

Она определенно пожалела, что доверила мне забронировать жилье в Барселоне. Кажется, район назывался Грасиа. А наш отель оказался полной катастрофой. Но, прожив там три дня, мы даже полюбили это место. Кровать была продавлена посередине, и мы скатывались друг к другу прохладными ночами. За бутылкой вина мы с азартом играли в карточные игры, а ближе к ночи выходили гулять. Вода в душе была либо обжигающе горячей, либо обжигающе холодной. Помню, в последний день отпуска она вышла из ванной, закутанная в розовое полотенце, кожа раскраснелась, глаза уставшие после прошедшей ночи. Испанское солнце светило сквозь кружевные занавески, и ее плечо покрылось затейливыми узорами. Внизу на улице болтали прохожие, шумели машины, а у нас был еще целый день, прежде чем мы полетим домой следующим утром.

– Ты вообще планируешь вставать? – поддразнивала она меня, вынимая из шкафа длинное зеленое платье. Она скинула полотенце, которое приземлилось в лужицу натекшей воды, и натянула платье на загоревшее тело.

Лежа в постели, я закрыл лицо руками. Я чувствовал себя разбитым, меня мучила жажда. Комната сияла, будто поверхность солнца. Слишком много сангрии вчера вечером. Слишком много пива в ночном клубе, куда мы отправились позже.

– Боже, я как будто в аду, – простонал я, не открывая глаз.

– Бедняжка, – ответила она, обернувшись ко мне. – Давай тогда поедим чего-нибудь перед Саграда Фамилия, и тебе полегчает. Это всегда помогает.

У меня упало сердце. Я совсем забыл, что в тот день мы собирались осмотреть собор.

Творения Гауди казались мне немного странными, к тому же я все это видел раньше. Но я был готов пойти туда, – пока не случилось это жуткое похмелье. Толкаться среди толп туристов – последнее, чего мне хотелось в тот момент.

– Может, мы сегодня просто посидим на пляже? – предложил я. – Мы ведь оба без сил. Можно просто перекусить, выпить пива. Что скажешь?

Она подошла, чтобы взять с кровати расческу, волосы у шеи были еще влажные. Слегка приподняла брови:

– Знаешь, я чувствую себя вполне нормально. Я ведь не пила в клубе, ты не помнишь?

Этого я не помню. Зато отлично помню, как пил шоты. Очень много шотов.

– Сегодня наш последний день здесь, – продолжила она. – А весь пляж мы обошли вчера.

– Разве тебе там не понравилось?

– Понравилось, – улыбнулась она и начала расчесывать мокрые волосы. – Но мне очень хочется посмотреть собор. Может, сходим сначала туда, а потом на пляж?

– Тебе реально охота тащиться в этот собор? Ты уверена?

Весь отпуск мы провели на одной волне: ели, осматривали достопримечательности, снова ели, пили, занимались ленивым курортным сексом. Много курортного секса. Мы ни о чем особенно не задумывались. Но сейчас что-то пошло не так.

– Да, уверена, – ответила она. – Другого шанса не будет.

– Ну конечно, будет. Мы приедем сюда снова.

– Послушай, Робби, – сказала она, держа расческу перед собой. Я сразу почувствовал, как она напряжена. Она никогда не называла меня просто по имени. А если и называла, то с нежностью говорила «Робби Стюарт». – Я правда очень хочу туда сходить. Я долго этого ждала.

– Но почему? – спросил я, потирая переносицу. – Ничего в нем такого уж особенного нет, он, наоборот… несуразный какой-то.

– Потому что… – Она замялась, будто собираясь что-то добавить. – Потому что просто хочу. Понятно тебе?

Протерев глаза, я посмотрел на нее. Это уже начинало меня раздражать. Ненавижу делать что-то из-под палки. Я сел на кровати среди белых скомканных простыней.

– Тогда почему бы тебе не сходить туда одной, если так хочется? А я пойду на пляж. Можем встретиться позже.

Она даже растерялась.

– Ты серьезно? – пробормотала она. – Это же наш последний день.

– И что? Я просто не хочу туда идти, вот и все!

– Но это очень важно для меня. Именно этот собор важен для меня.

– Знаешь, я тоже в отпуске, – отрезал я, все больше раздражаясь. – Завтра вечером мне уже надо работать, а у тебя еще один выходной. И я просто хочу отдохнуть. Что в этом такого?

Я и сам слышал холодность и скрытую провокацию в своем голосе. Но ведь это просто еще одна церковь, еще одно странное каменное здание. В чем проблема?

– Ладно, – помолчав, ответила она. Ее лицо окаменело. – Делай что хочешь.

Она взяла сумку и перекинула ее через плечо. Затем, прихватив солнцезащитные очки, лежавшие на прикроватном столике, направилась к двери. Уже взявшись за ручку, она на мгновение замешкалась, но потом толкнула дверь и вышла в коридор. Едва дверь захлопнулась, я представил, как она идет по коридору, расстроенная и одинокая, и, несмотря на свое раздражение, я знал, что был неправ.

Только не понимал почему.

Неожиданно лица вокруг становятся четкими: можно различить губы, глаза, носы, – как и у девушки, за которой я иду. Она так близко, что я мог бы дотронуться до нее. На ней струящееся зеленое платье и жакет с длинным рукавом, подчеркивающий стройную фигуру. Она выглядит просто великолепно – такая свежая и красивая.

Это она.

Я быстро иду за ней следом к входу в собор.

– Дженн! – окликаю я, но она продолжает идти. – Дженн!

Никакой реакции.

Мы останавливаемся под невероятным куполом собора, который переливается желтым и золотым, словно гигантский подсолнух. Она запрокидывает голову, обнажая белоснежную шею, подставляет лицо свету, но, несмотря на благоговение, которое охватывает ее, как и всех туристов в этом месте, я вижу, что она напряжена, а в глазах прячется грусть.

– Дженн, ты должна меня услышать, – говорю я, касаясь ее руки.

Она вздрагивает и с тревогой смотрит на руку.

Она чувствует меня.

Да, Дженн, да! Я здесь!

На мгновение мне кажется, что все получилось. Нахмурившись и приоткрыв губы, она смотрит прямо на меня. Потом встряхивает головой и проводит ладонью по уставшему лицу. Бросив последний взгляд наверх, она поворачивается и идет сквозь толпу к открытым дверям в задней части собора. Черт. Я снова бросаюсь за ней, пробираясь сквозь толпу, но она двигается слишком быстро. Между нами и вокруг нас слишком много народа. Мне ее не догнать.

Ради всего святого.

– Дженн! – кричу я на весь собор. Но она продолжает идти. Она понятия не имеет, что происходит. – Вернись!

ДЖЕНН

Когда она возвращается в отель, уже вечереет. Асфальт под ногами начинает остывать, солнце устало опускается в свое песчаное ложе. Ей очень нравится, что на юге Европы такая четкая граница между днем и ночью, а солнце восходит и садится в одно и то же время, – в этом есть какая-то стабильность и предсказуемость. А еще ей нравится, что здесь на плотном черном небе звезды сияют чуть ярче. В Шотландии свет и тьма постоянно будто борются друг с другом. И ни один день не похож на другой.

Она проходит через обшарпанный гостиничный вестибюль, шлепая сандалиями по бело-голубой плитке, и думает, где сейчас Робби. Наверное, на пляже.

И что, сидеть и ждать, пока он вернется? Ну уж нет. Сейчас она примет душ, переоденется и пойдет гулять одна. Она не собирается тратить последний вечер впустую, оплакивая Робби.

Вот только на душе тревожно, – она никак не может расслабиться. Она постаралась насладиться последним днем в одиночестве, и у нее это, в общем-то, получилось. Но в голове роилось слишком много мыслей, которые постоянно отвлекали ее. Это их первый совместный отпуск за границей, и он многое значит для нее. А для него?

Она поднимается по лестнице, пересекает узкий коридорчик, который ведет к старой деревянной двери их номера, и входит внутрь. И вдруг видит его на балконе, за тонкой пеленой колыхающихся кружевных занавесок. Замерев на мгновение, пока он ее не заметил, она внимательно его разглядывает. Он крепко держится за балконное ограждение, его шея кажется напряженной.

Она проходит через комнату и отбрасывает занавески. Услышав звук ее шагов по терракотовой плитке балкона, он оборачивается.

– Прости меня, – произносит он. По его нежным карим глазам она понимает, что он искренне сожалеет о случившемся и ждет ее уже довольно долго. А еще она догадывается, что он так и не понял, в чем проблема. И она, вероятно, должна объяснить, почему ей было необходимо пойти в этот собор. Хотя какое значение имеет причина? Почему он просто не может принять, что мне это было нужно?

– Я немного посидел на пляже и ушел, – говорит он.

– Слишком жарко? – Она заставляет себя улыбнуться.

Он медленно кивает, а потом берет ее за руку.

– Прости, пожалуйста, – повторяет он. – Я очень тебя люблю. – И он дважды сжимает ее ладонь, посылая ее телу сигнал любви, которая через руку распространяется дальше, проникая в каждую клеточку ее тела. Напряжение между ними становится для нее невыносимым. Все это как-то неправильно, ведь всего лишь маленькая ссора, разве нет? Такое время от времени случается с каждой парой. И у нее камень упал с души, когда она увидела его здесь.

– Я тоже тебя люблю, – отвечает она и прижимается к нему.

Три недели спустя

РОББИ

Снова свет, тепло. На этот раз я в саду. В дальней стороне сада высокие деревья, перед ними аккуратно подстриженный широкий газон. Я играл здесь, когда был ребенком. Это мой дом. Розовое небо над головой, в воздухе витает стойкий аромат барбекю.

Звон столовых приборов. Я осматриваюсь.

Это моя семья. Родители, мы с Дженн, мои сестры и малыш Струан. Макса почему-то нет.

– Было очень вкусно, любовь моя, – говорит мама отцу через стол. – Ты превзошел сам себя.

Ее светло-каштановые волосы аккуратно спадают на плечи, а мятного цвета рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами открывает треугольник кожи, порозовевшей после дня, проведенного на улице. Все оживленно разговаривают, в приглушенном свете поблескивают пустые бутылки из-под Dom Pérignon.

Это тот самый ужин, который состоялся вскоре после того, как мы с Дженн вернулись из Испании. Кажется, в августе.

Но почему Дженн запомнила эту сцену?

Я начинаю понимать, что воспоминания, к которым мы возвращаемся, связаны с какими-то особенными, важными событиями: наша первая встреча, ее первое Рождество без отца, наш первый отпуск в Барселоне. Очень много первого.

Когда я дотронулся до ее руки в соборе, она вздрогнула – это совершенно точно. Может, она и не слышала, как я ее звал, но определенно почувствовала мое прикосновение. Не знаю, как именно, но, кажется, я начинаю влиять на ее воспоминания все сильнее.

Что еще я могу сделать? Схватить бутылку шампанского? Черт, я бы сейчас не отказался пропустить бокальчик. Это было бы очень кстати. Подхожу к столу, пытаюсь схватить бутылку, но она не двигается с места, стоит точно приклеенная. Или у меня просто нет сил. Пробую взять бокал – у мамы, у Фай, наконец, у Дженн, но все тщетно.

Ничего не получается.

– Дерьмо, – говорю я, отходя от стола.

Никто даже не поворачивает головы.

Никто меня не слышит.

Я ничего не понимаю.

– Знаешь, пап, – слышу голос своего второго «я» и резко поднимаю глаза, – есть новая отличная техника приготовления мяса на гриле. Хочешь, я тебе как-нибудь покажу?

– Ух ты, – смеется Фай на другом конце стола, – а я и забыла, что у нас в семье есть собственный Джейми Оливер^[8].

Черт их всех дери. Вечно одно и то же, даже в воспоминаниях. Никто в этой семье не воспринимает меня всерьез.

Папа делает глоток вина, глядя на меня из прошлого. Его лицо чуть порозовело от солнца, а в глазах, под копной волос цвета соли с перцем, читается скука.

– Звучит заманчиво, попробуем в другой раз.

Как и следовало ожидать, он переключается на Фай:

– Значит, Макс всю неделю на конференции в Нью-Йорке?

– Ага, – отвечает Фай и отхлебывает из своего бокала. – Семь полных дней и ночей. Конференция, похоже, солидная.

– Это прекрасная возможность для него. А как у тебя сейчас с работой, Кирсти? – спрашивает отец, переключаясь на своего второго любимчика. – Есть какие-то шансы стать младшим специалистом?

– Официально нет, – улыбается Кирсти, и уголки ее глаз приподнимаются, как у мамы. – Но обещали, что в конце года все получится.

– Умничка, – кивает папа. – Mackenzie Brown очень повезло, что ты у них работаешь. До сих пор помню, как я у них стажировался. Отличные ребята. Отличная компания.

О боже. Все настолько плохо, насколько я помню. В чем его проблема? Он все еще воспринимает меня как ребенка, хотя я уже взрослый человек. На тот момент я уже несколько лет работал поваром в ресторане. И это не какое-то дурацкое хобби.

Дженн слегка сжимает под столом ногу Робби.

– Черт! Можно мне хоть на пару минут забыть о работе? – ворчит Фай, глядя в телефон. Экран сердито вспыхивает в ответ.

– Тише. Твой сын может услышать, – обрывает ее мама, кивком показывая на Струана. Но тот лишь расплывается в улыбке.

– Ой, он слышал и кое-что похуже.

– Ради бога, Фай, разве это нормально?! Ведь ты психолог, в конце концов, – говорит мама, вставая из-за стола.

Фай качает головой, делая очередной глоток вина.

– А мы тут недавно как раз смотрели передачу про психологию. Помнишь, милый? – обращается мама к отцу. Классическое отступление.

Папа смеется.

– Ну, если это можно так назвать, – говорит он.

Мама с надеждой поворачивается к Фай:

– А ты смотрела?

Фай утомленно закатывает глаза:

– Как она называлась?

– Название не помню, но там было что-то про необъяснимый человеческий опыт. Феномены и всякое такое.

– Что-то типа паранормального дерьма? – подает голос Робби.

– Следи за языком, – раздраженно говорит Джилл.

– Мам, это никакая не психология, – продолжает Робби. – Это просто чушь собачья.

Я нервно сглатываю.

Ничего-то я тогда не понимал.

– Между прочим, это называется «аномальная психология», – встревает Фай, усаживая Струана себе на колени. Она протирает его испачканную мордашку влажной салфеткой. Он извивается, отчаянно пытаясь выбраться.

– А что это такое? – спрашивает Дженн, подаваясь вперед.

Я совсем забыл, что Дженн с Фай постоянно обсуждают психологию. «Просто интересно, почему люди поступают так, а не иначе», – сказала однажды Дженн, прочитав книгу, которую дала ей Фай. Дженн долгие годы изучала человеческий организм, но этих знаний ей всегда было недостаточно.

И это одна из тех черт, которые мне нравятся в ней больше всего.

– Ну, если в общем, аномальная психология изучает разные необъяснимые явления, – начинает Фай, и в ее обычно серьезных синих глазах загорается искорка. – Такие явления называют паранормальными. Их пытаются объяснить с точки зрения психологии и физики.

– Вернее, опровергнуть, – усмехается Робби.

Фай пожимает плечами:

– Не обязательно.

– Ты имеешь в виду экстрасенсорику? – спрашивает Дженн.

– Ну да. Внетелесные, околосмертные переживания, все в таком роде. На самом деле такие вещи не редкость и не связаны с чем-то паранормальным. В одном авторитетном медицинском журнале была статья, в которой утверждалось, что наше самовосприятие складывается не только из физических ощущений. Оно может быть вообще с ними не связано.

Волосы на моих руках встают дыбом.

Что она сказала?

– Ладно, заканчивай уже, доктор Фрейд, – поддразнивает ее Робби. Он берет стопку тарелок и встает из-за стола.

– Я просто отвечаю на вопрос Дженн, – парирует Фай, и я чувствую, что разговор окончен.

Черт. В словах Фай было что-то важное – это могло бы объяснить, почему я оказался в такой ситуации.

Нужно больше информации.

– Я отнесу, – обращается Дженн к Робби и тоже встает, предлагая ему сесть.

– Постой, – говорит Фай ей вдогонку. Дженн оборачивается. – У меня где-то есть книга на эту тему. Если, конечно, ты хочешь узнать больше и без комментариев Робби.

– Конечно, хочу, – кивает Дженн. – Это было бы здорово, спасибо.

ДЖЕНН

Пока семья продолжает разговор, Дженн выскальзывает из отделанного камнем патио и направляется в сторону кухни. Солнечный южный фасад огромного дома постройки 1920-х будто улыбается ей.

На кухне Дженн ставит в раковину фарфоровые тарелки, и они приземляются с тихим звоном. Это старые, пожалуй, даже очень старые на вид тарелки, с гирляндой маленьких розовых розочек по белому ободку. За окном в тюдоровском стиле слышится очередной взрыв смеха из прохладного патио.

Здесь она чувствует себя как дома. Ей нравятся эти люди, которые приняли ее так, словно она одна из них.

Даже сосчитать трудно, сколько раз они бывали у родителей Робби: то заглянут на кофе с печеньками, то на ужин, то просто зайдут поздороваться, когда и у Дженн, и у Робби выходной. Джилл и Кэмпбелл в любое время принимают их с распростертыми объятиями, особенно Джилл – она всегда рада поболтать и проявить материнскую заботу. Робби – младший из троих детей, единственный сын. Он тоже обожает Джилл, всегда обнимет, нальет чаю, поможет сделать что-то по дому.