Она слегка покраснела, так как приходилось сознаваться в разорении, которое она так тщательно скрывала.
– Больших имений теперь не существует… И мы толщ много потеряли… У нас остается только одна ферма.
Саккар, видя ее смущение, рассыпался в уверениях.
– Но, сударыня, теперь никто не живет землями… Это устарелая форма богатства. Она связана с денежным застоем, тогда как мы удесятерили силу денег посредством кредитных знаков и бумаг всякого рода, коммерческих и финансовых. Только таким путем можно обновить мир, потому что без денег подвижных, всюду проникающих денег, ничто недостижимо, ни приложения науки, ни общий окончательный мир… О, земельная собственность сдана в архив! Миллион в виде земель дает гроши, четвертая часть той же суммы, помещенная в надежные предприятия; приносит пятнадцать, двадцать, тридцать процентов…
Графиня слегка покачала головой.
– Я не понимаю того, что вы говорите, и, как я уже сказала, принадлежу к эпохе, когда эти вещи считались дурными и недозволенными… Но я не одна, я должна подумать о дочери. Мне удалось отложить – о, самую ничтожную сумму…
Она снова покраснела.
– Двадцать тысяч франков, которые лежат у меня в столе без всякой пользы. Может быть, впоследствии я пожалею об этом, и так моя подруга сказала мне, что ваше дело хорошо, что вы добиваетесь того, к чему и мы все стремимся, то я решилась… Словом, я вам буду очень благодарна, если вы сохраните для меня несколько акций вашего банка, на сумму от десяти до двенадцати тысяч франков. Я пришла вместе с дочерью, так как не скрою от вас – это ее деньги.
До сих пор Алиса не открывала рта, хотя в глазах ее светилось живое участие к делу. Теперь она обратилась к матери тоном нежного упрека: – О, мои! Разве у меня есть что-нибудь, что не было бы и вашим!
– А твой брак, дитя мое?
– Вы знаете, что я не хочу выходить замуж.
Она сказала это скороговоркой; тоска одиночества звучала в ее слабом голосе. Мать остановила ее печальным взглядом; с минуту они глядели друг на друга; прожив столько времени с глазу на глаз, разделяя и скрывая одни и те же печали, они уже не могли обмануть друг друга.
Саккар был глубоко взволнован.
– Сударыня, – сказал он, – если бы даже все акции были разобраны, я нашел бы для вас… взял бы из своих… Ваш поступок меня очень трогает, я крайне польщен вашим доверием…
В эту минуту он искренно верил, что обогатит этих несчастных, даст им долю в золотом дожде, который польется на него и окружающих.
Дамы встали и удалились. Только у дверей графиня позволила себе прямой намек на великое предприятие, о котором не говорили вслух.
– Я получила письмо от моего сына Фердинанда из Рима; он говорит, что известие о вызове наших войск возбудило большую печаль.
– Терпение! – воскликнул Саккар. – Мы все уладим.
Он низко поклонился и проводил их до лестницы, на этот раз через приемную, так как думал, что все уже разошлись. Но, возвращаясь, он увидел человека лет пятидесяти, высокого и тощего, похожего с виду на работника, принарядившегося для праздника; с ним была хорошенькая девушка лет восемнадцати, худенькая и бледная.
– Что вам угодно?
Девушка поднялась первая, а посетитель, смущенный этим грубым приемом, довольно бестолково принялся объяснять причину своего визита.
– Я приказал отпустить всех! Зачем вы остались?.. Как вас зовут, по крайней мере?..
– Дежуа, сударь, а это моя дочь, Натали…
Он снова запутался, и Саккар хотел уже выпроводить его, когда тот упомянул о Каролине, которая знала его и велела дожидаться…
– Ах, так вы от г-жи Каролины! Так бы и сказали с самого начала… Войдите; только говорите покороче; я очень голоден.
Войдя в кабинет, он даже не предложил им сесть и объяснялся стоя, чтобы отделаться от них поскорее. Максим, который после ухода графини встал с кресла, не считал нужным прятаться и с любопытством смотрел на посетителей. Дежуа объяснил свое дело.
– Видите ли, сударь… Оставив военную службу, я служил в конторе у г-на Дюрье, мужа г-жи Каролины, когда он еще был жив. Потом я поступил к г-ну Ламбертье, фактору на рынке. Потом к г-ну Блэзо, банкиру, которого вы знаете; он застрелился два месяца тому назад, и с тех пор я без места… Надо сказать, что я женился; да, женился на моей жене Жозефине, еще когда служил у г-на Дюрье; она служила в кухарках у его свояченицы, г-жи Левен, которую г-жа Каролина хорошо знает. Потом, когда я поступил к г-ну Ламбертье, ей не нашлось там места и пришлось поступить к доктору Ренодэн, на улице Гренелл. Потом она служила в магазине трех братьев, на улице Рамбюто, а для меня, как назло, там не оказалось места…
– Короче сказать, – перебил Саккар, – вы просите места, не так ли?
Но Дежуа упорно хотел объяснить свое несчастие. Женившись на кухарке, он никак не мог поступить в один дом с нею. Выходило, точно они и не женились; никогда у них не было общей комнаты, приходилось видеться в лавочках, на лестнице, за дверями кухни. У них родилась дочь, Натали, которую пришлось отдать на воспитание до восьми лет, пока отец, наскучив одиночеством, не взял ее в свою коморку. Таким образом, он заменил ей мать, воспитывал ее, водил в школу, окружал заботами, обожая ее все сильнее и сильнее.
– Да, могу сказать, сударь, она доставляет мне много радости. Такая ученая, так хорошо себя ведет… И вы сами видите, как она мила.
В самом деле, Саккар находил прелестным этот бледный цветок, выросший на парижской мостовой, с его хрупкой грацией, огромными глазами под локонами светлых волос. Она принимала обожание отца, как нечто должное, вела себя благоразумно, скрывая холодный и жестокий эгоизм под этим светлым и ясным видом.
– Вы видите, сударь, она уж невеста. Теперь представляется хорошая партия, сын переплетчика, нашего соседа. Но этот молодой человек хочет устроиться и требует шесть тысяч франков. Это не особенно много, он мог бы претендовать на девушку с большим приданым. Надо вам сказать, что моя жена умерла четыре года тому назад и оставила нам свои сбережения, знаете, разные там мелкие доходы кухарки… У меня четыре тысячи франков, но это все же не шесть, а жених торопит меня, да и Натали тоже…
Девушка, слушавшая до сих пор молча, улыбаясь, со своим ясным, холодным и решительным видом, кивнула в знак согласия.
– Разумеется… Ведь это не игрушки; я хочу кончить так или иначе.
Саккар снова перебил их. Он сразу раскусил этого человека, ограниченного, но честного, прямого, вышколенного в военной службе. Притом, достаточно было того, что за ним хлопотала Каролина.
– Хорошо, друг мой… Я приму вас конторщиком. Оставьте ваш адрес, и до свидания.
Однако Дежуа не уходил. Он произнес с очевидным смущением:
– Очень вам благодарен, сударь, я с радостью приму место… Но я собственно имел другую цель. О, я знаю от г-жи Каролины и других, что вы затеваете великие дела и можете обогатить всех своих друзей и знакомых… Так вот, не согласитесь ли, сударь, дать нам ваших акций…
Саккар снова почувствовал волнение, еще более сильное, чем в первый раз, когда графиня доверила ему приданое своей дочери. Этот простодушный человек, крохотный капиталист, сколотивший по грошам кой-какие деньжонки, олицетворял собою доверчивую, наивную толпу, которая является главной опорой финансовых операций. Эта фанатизированная армия придает несокрушимую силу банкирским домам. Если этот человек явился еще до публикаций, то что же будет, когда откроют двери. Он почувствовал нежность к этому первому акционеру; его появление, казалось ему, предвещало успех.
– Хорошо, друг мой, вы получите акции.
Лицо Дежуа просияло, как будто на него свалилась Бог знает какая милость.
– Как вы добры, сударь… Не правда ли, через полгода мои четыре тысячи превратятся в шесть?.. Но так как вы согласны, то позвольте покончить дело тут же. Я принес деньги.
Он вытащил из кармана пакет и протянул Саккару, который стоял молча, неподвижно, восхищенный этим поступком. Старый корсар, потопивший столько состояний, рассмеялся наконец добродушным смехом, решившись обогатить и этого доверчивого малого.
– Эти дела не так делаются, дружище… Спрячьте ваши деньги, я запишу вас, и вы заплатите в свое время.
На этот раз ему удалось выпроводить их, после того как Дежуа заставил Натали, светлые, жесткие глаза которой просияли, поблагодарить г. Саккара. Когда он, наконец, остался наедине с сыном, Максим обратился к нему с насмешливой улыбкой.
– Так ты нынче снабжаешь приданым девушек?
– Почему же нет? – весело отвечал Саккар. – Разве не хорошо обеспечить чужое счастье?
Прежде чем оставить кабинет, он привел в порядок некоторые бумаги. Потом неожиданно спросил:
– А ты не возьмешь акций?
Максим, прохаживавшийся маленькими шагами, разом остановился и обернулся к отцу:
– Разумеется, нет! Что же ты меня считаешь за дурака?
Саккар сделал гневный жест, находя этот ответ крайне непочтительным и глупым, и хотел отвечать, что афера превосходна, а он и в самом деле дурак, если считает его обыкновенным вором. Но, взглянув на сына, он почувствовал жалость к этому бедному парню, в двадцать пять лет уже совершенно истощенному, состарившемуся вследствие пороков, озабоченному своим здоровьем до такой степени, что не решался ни на какую издержку или удовольствие, не рассчитав наперед всех последствий. И, гордясь своей юношеской страстностью и неблагоразумием в пятьдесят лет, он засмеялся и ударил сына по плечу.
– Ладно; пойдем завтракать, да береги свои ревматизмы.
Через день, 5 октября, Саккар с Гамлэном и Дегрэмоном отправились к Лоррену, нотариусу на улице Св. Анны; тут был составлен акт об основании анонимного общества с капиталом в двадцать пять миллионов, под именем «Общества Всемирного банка». Местопребыванием нового общества был назначен отель Орвиедо в улице Сен-Лазар. Один экземпляр статута был оставлен у нотариуса. Был ясный осенний день, и трое компаньонов, выйдя от нотариуса, закурили сигары и пошли потихоньку по бульвару и улице Шоссе-д Антен, наслаждаясь жизнью, радуясь, точно школьники, выпущенные из училища.
Общее собрание состоялось только на следующей неделе, в улице Бланш, в зале какого-то собрания, прекратившего свои дела, в которой теперь устраивалась выставка картин. Члены синдиката уже распродали свои акции, и потому явилось сто двадцать два акционера, представители около сорока тысяч акций. В общем, это должно бы было составить две тысячи голосов, так как двадцать акций давали право участвовать в заседании и вотировать. Но так как акционер не мог иметь более десяти голосов, сколько бы у него ни было акций, то всего их оказалось только тысяча шестьсот сорок три.
Саккар во что бы то ни стало хотел, чтобы Гамлэн был председателем. Сам он охотно затерялся в толпе. Он и инженер подписались на пятьсот акций каждый с тем, чтобы оплатить их на бумаге. Все члены синдиката собрались на заседание: Дегрэмон, Гюрз, Седилль, Кольб, маркиз Богэн, каждый с толпой акционеров. Явился и Сабатани, один из самых крупных подписчиков, и Жантру с главными служащими банка, открывшегося третьего дня. Все распоряжения были обдуманы заранее так умело и искусно, что заседание прошло в удивительном порядке, мирно, просто, согласно. Объявление о подписке на весь капитал было признано единогласно, также как и взнос в сто двадцать пять франков на акцию. Потом торжественно объявили общество открытым. Затем выбрали административный совет – из двадцати членов, которые, кроме жетонов за присутствие на заседаниях, составлявших в общем пятьдесят тысяч франков ежегодно, должны были получать, согласно одному из параграфов статута, десять процентов с барышей общества. Это было довольно заманчиво, и каждый участник синдиката стремился сделаться членом совета; первыми естественно были занесены в список Дегрэмон, Гюрэ, Седилль, Кольб, маркиз де-Богэн и Гамлэн, которого прочили в председатели; остальные четырнадцать были выбраны из самых послушных, но видных акционеров. Затем Саккар, до сих пор остававшийся в тени, выступил кандидатом на должность директора: его предложил Гамлэн. Предложение было встречено одобрительным гулом, и он был выбран единогласно. Далее оставалось выбрать только двух комиссаров, цензоров, обязанных представлять собранию отчеты о балансе общества и контролировать счеты, представляемые правлением; должность деликатная и бесполезная, для которой Саккар заранее назначил некоего господина Руссо и некоего господина Лавиньера: первый во всем подчинялся второму, а второй, высокий, белокурый, учтивый господин, страстно желал попасть в совет и готов был одобрять все, лишь бы угодить администраторам, от которых зависел его выбор. Когда Руссо и Лавиньер были выбраны, президент, перед закрытием заседания, счел нужным заявить о премии синдикату, в четыреста тысяч франков, предложив собранию отнести ее к издержкам на устройство дела. Для начала можно раскошелиться на такой пустяк. Затем толпа акционеров хлынула вон, как стадо баранов, а заправилы остались последними и в последний раз пожали друг другу руки на улице.
На другой день совет собрался в отеле Орвиедо, в бывшей гостиной Саккара. Посреди нее стоял большой стол, покрытый зеленым бархатом, окруженный двадцатью креслами, обтянутыми той же материей; вся остальная мебель состояла из двух книжных шкафов с зелеными же занавесками. Темно-красные обои придавали мрачный вид комнате, окна которой выходили в сад отеля Бовилье. Они освещали комнату тусклым светом, точно в каком-нибудь старом монастыре, уснувшем под зеленою тенью деревьев. Это придавало комнате суровый и благородный вид, отпечаток какой-то античной честности.
Совет собрался, чтобы составить бюро; в четыре часа все были в сборе. Маркиз де-Богэн, со своим высоким ростом и маленькой бледной аристократической головкой, был истинным представителем старой Франции, Дегрэмон – нового императорского режима с его роскошью и изнеженностью. Седилль, более спокойный, чем обыкновенно, беседовал с Кольбом о неожиданном движении на венской бирже, а остальные администраторы, толпа, собравшаяся только для полного числа и получения своей доли добычи, прислушивались к их разговору с целью воспользоваться полезными сведениями или толковали о своих личных делах. Гюрэ, по обыкновению, явился после всех, задыхаясь, ускользнув из какой-то парламентской комиссии. Он извинился, затем все уселись в креслах вокруг стола.
Старшина, маркиз де-Богэн, занял председательское место на более красивом и более высоком, чем остальные, кресле. Саккар, в качестве директора, поместился против него. Как только маркиз пригласил собрание избрать президента, Гамлэн встал, желая отклонить свою кандидатуру: он слышал, что некоторые из членов совета прочили его в президенты, но, заметил он, во-первых, ему завтра же придется отправиться на Восток; во-вторых, он совершенно неопытен в банковых и биржевых делах и никогда не решится взять на себя связанную с ними ответственность. Саккар слушал его с изумлением; еще вчера они столковались, по-видимому, окончательно; он угадывал в отказе Гамлэна влияние Каролины, зная, что сегодня утром они долго беседовали о чем-то. Однако, не желая другого президента, опасаясь, что попадет какой-нибудь неподходящий человек, он начал объяснять, что роль президента главным образом почетная, что ему достаточно присутствовать на общих собраниях, подтверждать решения совета и произносить подобающую речь. Для подписей же будет избран вице президент. Что касается конторской техники, массы мелочей, неизбежных в крупном кредитном учреждении, то на что же выбран Саккар, директор? По уставу, он обязан следить за конторскими книгами, расходом и приходом, вести текущие дела, давать справки совету – словом, быть исполнительной властью общества. Эти доводы всем показались убедительными. Тем не менее, Гамлэн отказывался, пока, наконец, Дегрэмон и Гюрэ насели на него самым настойчивым образом. Маркиз де-Богэн хранил величественный нейтралитет. Наконец, инженер уступил и был избран президентом. Вице-президентом назначили малоизвестного агронома, бывшего члена государственного совета, виконта Робена-Шаго, мягкого, кроткого человека, превосходную машину для подписей. Что касается секретаря, то на эту должность был выбран человек, не принадлежавший к совету, один из служащих при банке. И так как уже наступала ночь и обширная комната погрузилась в печальный мрак, то заседание было закрыто. Постановили собираться два раза в месяц: именно, пятнадцатого – малому совету, тридцатого – большому.
Саккар и Гамлэн вместе поднялись в кабинет с планами, где их ожидала Каролина. Видя смущение брата, она тотчас догадалась, что он снова уступил, по слабости характера, и сначала не на шутку рассердилась.
– Полноте, что за пустяки! – воскликнул Саккар. – Подумайте: президент получает тридцать тысяч франков, и эта сумма удвоится, когда мы расширим свои операции… Вы не так богаты, чтобы пренебрегать этим жалованьем… И чего вы боитесь?..
– Да всего, – отвечала Каролина. – Брат, уедет, а я ничего не понимаю в денежных делах… Вот хоть бы эти пятьсот акций, которые вы записали на имя брата и за которые он ничего не заплатил. Ну, что, если дела пойдут плохо, ведь ему придется отвечать…
Он засмеялся.
– Что вы толкуете! Пятьсот акций – первый взнос в шестьдесят две тысячи пятьсот франков! Да если через полгода он не получит такой суммы, так лучше нам броситься в Сену, чем начинать дело… Нет, будьте покойны; спекуляция губит только неумелых.
Лицо ее оставалось суровым. Но вот в комнату принесли лампы, стены осветились, планы, чертежи, акварели, так часто заставлявшие ее мечтать о тех далеких странах, выступили из мрака. Равнины, все еще пустынные, горы, окаймлявшие горизонт, напомнили ей печальную картину древнего мира, уснувшего над своими сокровищами, который наука должна разбудить. Сколько великих, прекрасных, полезных предприятий! Мало-помалу перед ней возникало видение новых поколений, бодрых, сильных, счастливых, возникших на почве, заново переработанной, прогрессом.
– Спекуляция, спекуляция, – повторяла она машинально, обуреваемая сомнениями.
Саккар, хорошо знавший ее обычные мысли, читал на ее лице эту надежду на будущее.
– Да, спекуляция. Почему вас так пугает это слово?.. Спекуляция – приманка жизни, вечное желание, заставляющее бороться и жить… Я бы убедил вас сравнением, да не решаюсь…
Он снова засмеялся, удерживаемый деликатностью. Потом, однако, решился, по привычке к бесцеремонному обращению с женщинами.
– Подумайте, без… как бы сказать, без разврата не было бы детей… Из сотни детей, которые должны бы были родиться, рождается только один. Как видите, излишество создает необходимое.
– Правда, – сказала она смущенно.
– Ну, вот и без спекуляции нельзя сделать дела. Неужели вы думаете, что кто-нибудь отдаст деньги, рискнет состоянием, если не обещать ему необычайную прибыль, неожиданное счастье?.. При законном и умеренном вознаграждении за труд, при благоразумном равновесии ежедневных сделок, существование превращается в плоскую равнину, в болото, где дремлют и гниют силы; но создайте мечту, обещайте беспримерную прибыль, предложите этим уснувшим погоню за невозможным, посулите миллионы, добываемые в один день, хотя бы и с риском сломать шею; и начнется скачка, энергии удесятеряются, происходит суматоха, в которой люди, думая только о своем удовольствии, производят детей, т. е. живые, великие, прекрасные дела… Ах, черт возьми! Конечно, тут много ненужной грязи, но без нее мир кончится.
Каролина тоже рискнула засмеяться; она не была жеманной.
– Итак, – сказала она, – вы думаете, что нужно подчиниться этому, потому что таков закон природы… Вы правы, жизнь не отличается чистотой.
Бодрость вернулась к ней при мысли, что никакой шаг вперед не обходится без крови и грязи. Глаза ее блуждали вдоль стены, по планам и рисункам и перед ней возникало будущее, порты, каналы, железные дороги, деревни и фермы с обширными нолями, города, здоровые, культурные, благоустроенные.
– Хорошо, – сказала она, – видно мне приходится уступить, по обыкновению… Постараемся сделать хоть что-нибудь хорошее, чтобы заслужить прошение.
Брат, не принимавший участия в разговоре, подошел и обнял ее. Она погрозила ему пальцем.
– О, ты хитер, я тебя знаю… Завтра ты уедешь и забудешь обо всем, что делается здесь; а там, когда ты начнешь работы, все пойдет хорошо; ты будешь мечтать о триумфах, когда, может быть, все наше дело пойдет прахом.
– Но, – воскликнул Саккар, – ведь мы же решили, что он оставить здесь вас в качестве жандарма, чтобы схватить меня за шиворот, если я вздумаю буянить!
Все трое расхохотались.
– Будьте уверены, я так и сделаю!.. Вспомните, что вы обещали нам и стольким другим, например, моему честному Дежуа… И нашим соседкам, бедным Бовилье, которые сегодня утром помогали кухарке стирать белье, чтоб меньше платить прачке.
Они поговорили еще немного, очень дружественно, и отъезд Гамлэна был решен окончательно.
Когда Саккар вернулся к себе, камердинер доложил ему, что какая-то дама дожидается в приемной. Он говорил, что сегодня заседание совета и барин никого не принимает; но не мог ее выжить. Сначала Саккар взбесился и велел отказать; потом ему пришло в голову, что успех банка зависит от публики, что, запирая дверь перед просителями, он может повредить делу, – и он приказал принять посетительницу. Наплыв просителей увеличивался с каждым днем, и эта толпа опьяняла его.
Кабинет был освещен только одной лампой, и он не мог рассмотреть лица посетительницы.
– Меня прислал г. Буш, сударь…
В припадке гнева он даже не предложил ей сесть. Он узнал г-жу Мешэн: тоненький голосок в тучном теле. Хорош акционер! Скупщица акций на вес!
Она спокойно объясняла, что Буш прислал ее за справками насчет Всемирного банка. Есть ли еще свободные акции? Можно ли получить их с премией, назначенной для членов синдиката? Но, без сомнения, это был только предлог, чтобы проникнуть в его дом, обнюхать, навести справки, посмотреть, что он делает: потому что ее маленькие заплывшие жиром глазки шныряли по всем углам, а время от времени впивались в его лицо. Буш, после долгого терпеливого ожидания, обдумав хорошенько знаменитое дело о покинутом ребенке, прислал ее позондировать почву.
– Акций больше нет, – грубо отвечал Саккар.
Она почувствовала, что ничего больше не добьется, что пока лучше потерпеть, и сделала шаг к двери.
– Почему вы не спрашиваете акций для себя? – спросил он, желая уколоть ее.
Она отвечала своим пискливым, сюсюкающим голосом, в котором, казалось, звучала насмешка:
– О, эти операции не по моей части… Я выжидаю.
В эту минуту ом заметил у нее в руках, кожаный сак, с которым она никогда не расставалась, и невольно вздрогнул. Сегодня все ему так удавалось, давно желанный банкирский дом открылся, наконец, нужно же было явиться этой старой карге, точно злой фее в сказках. Он догадывался, что этот сак набит потерявшими цену бумагами; он чуял в ее словах угрозу: она подберет и его акции, когда банк лопнет. Это – крик ворона, который следит за армией, вьется и кружит над нею, зная, что наступит день битвы, и будут трупы.
– До свидания, сударь, – сказала Мешэн очень учтиво, ретируясь.