Czytaj książkę: «Сочинения», strona 19

Как раз в эту минуту он сбежал с телеграфа, помещавшегося во втором этаже, с целой кипой телеграмм и велел сторожу позвать Мазо. Последний, оставив Бертье, подошел к гитаре.

– Нужно ли разобрать и переписать их сегодня же, сударь?

– Разумеется, если их такая куча… Что это такое?

– О, насчет Всемирного банка, почти все ордера на покупку.

Маклер опытной рукой с довольным видом перебирал телеграммы. Действуя заодно с Саккаром, он давно уже ссужал ему значительные суммы репортом и не далее как сегодня утром получил от него ордера на громадные покупки. Вообще он сделался формальным агентом Всемирного банка. Он не испытывал особенного беспокойства, а увлечение публики, покупки не прекращавшиеся, несмотря на чрезмерное повышение курса, тем более внушали ему доверие. В числе телеграмм в особенности поразили его подписанные именем Фэйе, сборщика рент в Вандоме, который, очевидно, набрал массу мелких клиентов среди фермеров, ханжей и священников своей провинции, так как каждую неделю присылал кучу телеграмм.

– Передайте это в наличный счет, – сказал Мазо. – Да, не ждите, пока вам будут приносить телеграммы. Оставайтесь наверху и получайте их сами.

Флори поспешил к балюстраде наличного счета, крича во все горло:

– Мазо, Мазо!

Подошел Гюстав Седилль, потому что на бирже служащие носили фамилию своего маклера. Флори тоже назывался Мазо. Оставив службу у маклера два года тому назад, Гюстав вернулся к нему недавно, так как иначе отец не хотел заплатить его долг. В этот день, за отсутствием главного конторщика, ему был поручен наличный счет. Он находил это очень забавным. Флори пошептался с ним, и они согласились покупать для Фэйе только по последнему курсу, а до тех пор воспользоваться его ордерами для игры в свою пользу, покупая и перепродавая от имени подставного лица и забирая разницу, так как повышение казалось им несомненным.

Между тем Мазо вернулся к корзине. Но сторожа то и дело подавали ему марки, с написанными карандашом ордерами, от клиентов, которые не могли подойти к нему сами. У каждого агента был свой цвет для марок – красный, желтый, голубой, зеленый, чтобы он сразу мог узнать их. Цвет Мазо был зеленый – цвет надежды – и зелены бумажки безостановочно скоплялись в его руках, – передаваемые сторожами, которые принимали их от служащих и спекулянтов. Остановившись у барьера, он снова столкнулся с Якоби, который тоже держал в руке беспрерывно возраставшую пачку марок – красных марок, цвета свежей крови. Без сомнения, это были ордера Гундерманна и его приспешников, так как всем было известно, что Якоби был маклером понижателей, главным исполнителем предприятий еврейского банка. В эту минуту он разговаривал со своим шурином Делароком, христианином, женатым на еврейке, рыжим и коренастым толстяком с огромной лысиной, принятым в светских кружках и получавшим ордера от Дегрэмона, который недавно поссорился с Якоби, как раньше с Мазо. Его маленькие глазки блестели: он рассказывал какую-то скабрезную историю, размахивая записной книжкой, из которой торчал пучок марок нежно-голубого цвета – цвета апрельского неба.

– Г. Массиас вас спрашивает, – сказал сторож Мазо.

Последний живо вернулся на конец прохода. Агент, состоявший на жаловании у Всемирного банка, сообщал ему новости о кулисе, которая уже начала свою деятельность, несмотря на жестокий мороз. Некоторые из спекулянтов вертелись около нее, забегая время от времени в зал погреться, тогда как постоянные члены кулисы, в теплых пальто, с поднятыми воротниками, по обыкновению собрались в кружок под часами, волнуясь, крича, жестикулируя так, что не чувствовали холода. Одним из самых деятельных был Натансон. Когда-то мелкий чиновник, отставной служащий Движимого кредита, он обещал пойти далеко с тех пор, как вздумал нанять комнату и завести кассу.

Массиас торопливо объяснил, что в виду возможного понижения курса вследствие значительной продажи со стороны понижателей Саккар решился устроить операцию в кулисе с целью повлиять на первый официальный курс в корзине. Накануне окончательный курс Всемирного банка оказался в 3,030 франков; и Саккар поручил Натансону купить сто акций, которые другой агент должен был предложить по 3,035.

– Отлично! Этот курс будет нам кстати, – отвечал Мазо и вернулся к маклерам, которые собрались уже в полном составе.

Их было шестьдесят человек, и, невзирая на устав, они уже устраивали между собой сделки по среднему курсу, в ожидании удара колокола, возвещавшего об открытии биржи. Ордера, данные по курсу, установившемуся накануне, не влияли на сделки, так как этого курса еще нужно было дождаться; тогда как ордера, предоставленные свободному усмотрению маклера, вызывали постоянное колебание различных котировок. Хороший маклер должен был обладать тонким и проницательным умом и деятельными мускулами, так как успех нередко зависел от быстроты. Кроме того, важную роль играли связи с крупными банкирами, уменье повсюду собирать справки, телеграммы французских и иностранных бирж. Наконец необходимо было обладать зычным голосом.

Ио вот пробил час; звуки колокола пронеслись над суетившейся толпой и не успел еще затихнуть последний звук, как Якоби, упершись обеими руками на бархатную обшивку, рявкнул громовым голосом, заглушавшим все остальные:

– Продаю Всемирные… Продаю Всемирные!..

Он не назначал цены, ожидая запроса. Шестьдесят маклеров окружили корзину, где уже виднелись яркими пятнами брошенные марки. Стоя лицом к лицу, они меряли друг друга взглядами, как дуэлисты в начале поединка.

– Продаю Всемирные… Продаю Всемирные!.. – гремел Якоби.

– По какому курсу? – крикнул Мазо тоненьким, но таким пронзительным голосом, что на минуту заглушил Якоби, как флейтовая нота выделяется над аккомпанементом виолончели.

Деларок предложил вчерашний курс.

– За 3.030 беру Всемирные!

Но другой маклер тотчас прибавил:

– За 3.035 пришлите Всемирные!

Это выступал на сцену курс, установленный в кулисе, чтобы помешать арбитражу, задуманному Делароком, который намеревался купить у корзины и немедленно продать в кулисе, прикарманив пять франков разницы. Мазо тоже решился, в уверенности, что Саккар его одобрит.

– Беру за 3.040… Пришлите Всемирные за 3.040.

– Сколько? – спросил Якоби.

– Триста.

Оба черкнули что-то в записных книжках, и торг был заключен; первый курс установился на десять франков выше, чем накануне. Мазо отошел от корзины, чтобы сообщить об этой цифре котировщику. Затем, точно прорвалась плотина: в течение двадцати минут установились курсы других бумаг, вся масса сделок, заранее подготовленных маклерами, совершилась без особенных изменений. Тем не менее, котировщики, на своих высоких стульях, оглушаемые суматохой у корзины и в отделении наличного счета, где также шла лихорадочная деятельность, едва успевали записывать новые котировки, сообщаемые маклерами и конторщиками. Позади, в отделении рент, тоже бесновались. С момента открытия биржи толпа продолжала гудеть, как река в половодье, но над этим гулом выделялись нестройные крики спроса и предложения, характерное карканье, поднимавшееся, стихавшее и снова разражавшееся резкими, пронзительными нотами, точно крики хищных птиц перед бурей.

Саккар улыбался, стоя подле своей колонны. Свита его еще увеличилась; повышение курса на десять франков взбудоражило всю биржу, так как давно уже предсказывали крушение в день ликвидации. Подошел Гюрз с Седидлем и Кольбом, громко сожалея о своем благоразумии, заставившем его продать акции после того, как курс достиг 2.500; напротив, Дегрэмон с безучастным видом прогуливался под руку с маркизом де- Богэн, весело рассказывая ему о своем поражении на осенних скачках. Больше всех торжествовал Можандр, подсмеиваясь над капитаном Шавом, который, однако, упорствовал в своем пессимизме, говоря, что следует подождать конца. Такая же сцена повторилась между хвастуном Пильро и меланхоликом Мозером: первый сиял, радуясь повышению, второй сжимал кулаки, говоря об этом безумном, упрямом курсе, как о бешеном звере, которого, в конце концов, все-таки ухлопают.

Прошел час; курсы оставались почти на том же уровне; сделки у корзины продолжались с меньшим одушевлением по мере того, как получались новые ордера и телеграммы. Такой момент затишья, в ожидании решительной битвы перед последним курсом, обыкновенно наступает к середине биржи. Тем не менее, рыкание Якоби, прерываемое пронзительными нотами Мазо, слышалось то и дело, теперь они занимались операциями с премией: «Продаю Всемирные по 3.040, задаток 15!.. Беру Всемирные по 3.040, задаток 10!.. Сколько?.. Двадцать пять!.. Пришлите!» Вероятно, Мазо исполнял поручения Фэйе, так как многие провинциальные игроки, желая ограничить потерю, обеспечивали покупку и продажу задатков. Но вдруг толпа заволновалась, послышались тревожные голоса: Всемирные понизились на пять франков, потом на десять, потом на пятнадцать, – упали до 3.025.

В эту минуту Жантру, куда-то отлучившийся из зала, подошел к Саккару и шепнул ему на ухо, что баронесса Сандорф спрашивает, не продать ли акции? Этот вопрос в минуту колебания курсов взбесил его. Он живо представил себе кучера, окаменевшего на высоких козлах, и баронессу с записной книжкой в руках, расположившуюся, как у себя дома, за стеклом кареты.

– Скажите, чтобы она не лезла ко мне, а если вздумает продать, я ее задушу!

Массиас прибежал при вести о понижении на пятнадцать франков, зная, что без него не обойдутся.

Действительно, Саккар, подготовивший с своей стороны фортель для того, чтобы овладеть последним курсом – именно телеграмму с Лионской биржи, где повышение ожидалось наверняка, начинал беспокоиться. Телеграммы не получалось и неожиданное понижение на пятнадцать франков грозило гибелью.

Массиас ловко проскользнул мимо него, слегка толкнув его локтем и поймав на ходу приказание: – Живо, к Натансону, четыреста, пятьсот, сколько потребуется.

Это произошло так быстро, что было замечено только Пильро и Мозером, которые бросились за Массиасом, желая узнать, в чем дело. Поступив на службу к Саккару, Массиас приобрел огромное значение. Вокруг него увивались, стараясь выпытать его тайны, прочесть через плечо его ордера. Сам он получал значительные барыши. Он удивлялся этому с веселым добродушием неудачника, которого фортуна гладила до сих пор против шерсти; находил теперь довольно сносной собачью жизнь биржевого агента, и уже не говорил, что только евреи могут преуспевать на бирже.

В кулисе, продолжавшей орудовать в ледяном воздухе галереи, которую слабые лучи солнца, склонявшегося к западу, почти не согревали, акции Всемирного банка понизились не так быстро, как у корзины. Благодаря этому Натансон мог устроить операцию, которая не удалась Делароку; купив у корзины по 3.025, он продал в кулисе по 3.035. Для этого потребовалось каких-нибудь три минуты, а операция дала ему шестьдесят тысяч франков. Эта покупка подняла курс у корзины до 3.030 в силу уравновешивающего действия друг на друга этих двух рынков: законного и терпимого. Конторщики безостановочно бегали взад и вперед, из залы в галерею и обратно, расчищая дорогу в толпе локтями. Однако курс поколебался и в кулисе, но ордер, доставленный Массиасом Натансону, повысил его до 3.035, потом до 3.040. Но поддержать его на этом уровне было нелегко, вследствие тактики Якоби и других понижателей, очевидно, приберегавших самые крупные продажи к концу биржи, чтобы подавить ими рынок и вызвать катастрофу в суматохе последнего получаса. Саккар понял это и мигнул Сабатани, который в нескольких шагах от него курил папиросу со свойственным ему беспечным и томным видом селадона. Он немедленно отправился к гитаре и, насторожит уши, следя за курсами, стал посылать ордер за ордером Мазо. Тем не менее, нападение было так сильно, что Всемирные снова понизились на пять франков.

Пробило три четверти; через четверть часа биржа должна была закрыться. В эту минуту толпа засуетилась и завопила, точно охваченная адским огнем; корзина завыла, зарычала; свершилось наконец то, чего поджидал Саккар.

Флори, каждые десять минут сбегавший в залу с кипами телеграмм, снова появился, расталкивая толпу, в восторге, читая на этот раз телеграмму.

– Мазо, Мазо! – крикнул чей-то голос.

Флори машинально повернул голову, как будто назвали его имя. Это был Жантру, которому хотелось узнать, в чем дело. Но конторщику было не до него; он задыхался от радости: телеграмма извещала о повышении курса на Лионской бирже, где покупки достигали таких размеров, что не могли не отозваться в Париже. В самом деле, явились и другие телеграммы; посылались распоряжения о покупке, и результат обнаружился немедленно.

– По 3.040 покупаю Всемирные, – повторял Мазо звонким голосом.

Деларок надбавил пять франков:

– Покупаю по 3.045!..

– Продаю по 3.045, – ревел Якоби, – двести по 3.045!..

– Пришлите!

Теперь сам Мазо решился надбавить.

– Покупаю по 3.050!

– Сколько?

Пятьсот… Пришлите!

Но тут поднялся такой гвалт, сопровождаемый бешеной жестикуляцией, что маклеры не могли расслышать друг друга. В припадке профессиональной горячки они продолжали объясняться жестами, так как басовые ноты одних терялись в общем гуле, а флейтовые голоса других превращались в едва слышный писк. Рты разевались, но никаких членораздельных звуков не было слышно; только руки говорили: жест от себя означал продажу, к себе – покупку, пальцы указывали цифру, головы кивали или покачивались в знак согласия или отказа. Непосвященному показалось бы, что перед ним толпа бесноватых. Женщины на телеграфной галерее наклонялись, вытягивали шеи, пораженные, испуганные этим необычайным зрелищем. В отделении рент, казалось, шла просто потасовка, кулачный бой; а двойной поток публики, пересекавший эту часть зала, волновался, разбивался на группы, то и дело меняя очертание. Между корзиной и наличным счетом над бушевавшим морем голов выделялась только три котировщика на высоких стульях, точно обломки кораблей над волнами, наклоняясь то вправо, то влево над белыми пятнами своих книг, смотря, по колебаниям курса. В отделении наличного счета давка достигла апогея, даже лиц не было видно над черным муравейником; только записные книжки мелькали в воздухе. В корзине, вокруг бассейна, заваленного марками всех цветов, можно было различить седеющие волосы, голые черепа, бледные искаженные лица, судорожно вытянутые руки, фигуры, наклонившиеся вперед, готовые растерзать друг друга, если бы их не разделял барьер. Такое же возбуждение охватило и публику; в зале толпились, толкались, лезли друг на друга, как стадо, загнанное в слишком узкий хлев; только шелковые шляпы сверкали над морем сюртуков, в слабом свете, проникавшем в окна.

Но удар колокола разом положил конец суматохе. Все успокоилось, руки опустились, голоса затихли в наличном счете, в отделении рент, в корзине. Слышалось только глухое жужжание публики, подобно ропоту потока, вернувшегося в свое русло. Толковали о последнем курсе: Всемирные поднялись до 3.060, на тридцать франков выше, чем накануне. Понижатели были разбиты на голову; ликвидация нанесла им страшный удар, так как разница за две недели достигала огромных размеров.

Прежде чем оставить зал, Саккар выпрямился и бросил последний взгляд на суетившуюся толпу. Его маленькая фигурка преобразилась и выросла под влиянием торжества. Казалось, он искал глазами Гундерманна, поверженного, израненного, умолявшего о пощаде; но Гундерманна не было, и ему хотелось, чтобы, по крайней мере, креатуры еврея, грязное, сварливое жидовство, наполнявшее зал, видело его во всем блеске, в ореоле победы. Это был его великий день, о котором вспоминают и поныне, как вспоминают о Маренго и Аустерлице. Клиенты, друзья теснились вокруг него. Маркиз де-Богэн, Седиль, Кольб, Гюрэ пожимали ему руки, а Дегрэмон, очень хорошо понимавший, что от таких побед на бирже погибают, поздравлял его с притворной улыбкой светского человека. Можандр поцеловал его в обе щеки и выходил из себя, видя, что капитан Шав по-прежнему пожимает плечами. Что касается Дежуа, забежавшего из редакции узнать о последнем курсе, то его радость доходила почти до религиозного экстаза; он остановился в нескольких шагах от Саккара и глядел на него со слезами на глазах, окаменев от восторга и удивления. Жантру исчез, – без сомнения, побежал сообщить новость баронессе Сандорф. Массиас и Сабатани сияли и переводили дух после великой битвы.

– Ну, что я говорил? – радостно воскликнул Пильро.

Мозер, с постной физиономией, ворчал угрозы:

– Да, да, все это ведет в пропасть… Приходится платить за карту Мексики. Римские дела запутываются со времени Ментоны, Германия того и гляди обрушится на нас… Да, да, а эти дураки еще поднимаются, чтобы упасть с большей высоты. Ах, все это кончится скверно, вот увидите.

Заметив, что Сальмон сохранял на этот раз серьезное выражение, он прибавил:

– Вы согласны с этим, не правда ли? Когда все идет слишком хорошо, будьте уверены, что все лопнет.

Между тем публика уходила из залы, оставляя за собой голубоватое облако сигарного дыма. Мазо и Якоби, снова принявшие благообразный вид, вместе вернулись в кабинет маклеров. Якоби скорбел в душе, не столько о потерях своих клиентов, сколько о своих собственных, тогда как Мазо, воздерживавшийся от игры за свой счет, был в восторге от последнего курса.

В зале конторщиков, низкой комнате с широкими колоннами, напоминавшей плохо содержимый класс, с рядами пюпитров и вешалкой для платья, весело болтали Флори и Гюстав Седилль. Они зашли сюда за шляпами и дожидались, пока служащие синдиката установят средний курс, определявшийся по самому высокому и самому низкому. Около половины четвертого афиша была приклеена к колонне и, взглянув на нее, они заржали, загоготали, запели по-петушиному, радуясь удачной операции с ордерами Фэйе. Теперь можно было купить пару бриллиантов Шюшю, которая замучила Флори своей требовательностью, и уплатить вперед Жермене Кер, которую Гюстав открыто переманил у Якоби. Суматоха в зале конторщиков продолжалась; слышались глупые шутки; около вешалки чуть не дрались из-за шляп, как школьники в рекреацию.

В галерее кулиса оканчивала свои дела; Натансон решился, наконец, сойти со ступенек, в восторге от удачного арбитража, окруженный оставшимися, несмотря на лютый мороз, спекулянтами. К шести часам, весь этот мир игроков, маклеров, агентов, зайцев, заканчивал свои дела, подсчитывал прибыли или убытки, и отправлялся завершать день в ресторанах, театрах, на светских вечерах и в элегантных альковах. В этот вечер веселящийся Париж только и говорил о поединке Саккара с Гундерманном. Дамы, увлекаясь страстью и модой, так и сыпали биржевыми терминами – ликвидациями, репортами, премиями, значения которых сами не понимали. Толковали о критическом положении понижателей, которые в течение многих месяцев платили разницу, возраставшую при каждой ликвидации, по мере повышения акций Всемирного банка. Конечно, положение Гундерманна, всемогущего вождя понижателей, было не то, что положение других спекулянтов: в его подвалах хранился миллиард, несметные армии, которые он мог высылать на поле битвы, как бы долго ни тянулась кампания. Об этом и шли толки; старались рассчитать, сколько он потерял, бросая каждые две недели мешки с золотом, исчезавшие в бездне спекуляции, точно ряды солдат, вырываемые вражескими ядрами. Никогда еще его власть на бирже не подвергалась такому испытанию. Называя себя простым торговцем деньгами, он понимал, что оставаться таким торговцем – первым в мире, распорядителем общественного достояния – можно только под условием абсолютного владычества над рынком. Таким образом, он боролся не ради немедленной прибыли, но за свою власть, за свою жизнь. Отсюда холодное упорство, свирепое величие борьбы. Его встречали на бульварах, на улице Вивьенн, как всегда, с бледным и бесстрастным лицом, нетвердой старческой походкой, но без малейших признаков волнения. Он верил только в логику. Курс в две тысячи был началом сумасшествия, три тысячи – полным безумием; акции должны упасть, фатально, неизбежно, как падает камень, пущенный кверху. Он ждал этого падения. Решился ли он идти до конца, пока хватит его миллиарда? Спекулянты относились к Гундерманну с восторженным удивлением, втайне желая его гибели, тогда как Саккар, торжество которого выражалось в более шумных манифестациях, имел на своей стороне женщин, салоны, весь beau monde игроков, загребавших крупные куши с тех пор, как он чеканил монету из их веры, пустив в ход Кармель и Иерусалим. Еврейскому банку пророчили гибель; католицизм должен был владычествовать над деньгами так же, как и над душами. Но победы Саккара обходились дорого; деньги его истощались; кассы пустели вследствие беспрестанных покупок. Из двухсот миллионов, которыми он мог располагать, около двух третей было уже затрачено; от таких побед недолго и погибнуть. Всякое общество, которое добивается господства на бирже, чтобы поддержать курс своих акций, осуждено на гибель. Саккар понимал это и сначала действовал благоразумно. Но он всегда был фантазером, превращал в поэмы свои сомнительные аферы; а теперь, когда предприятие было действительно колоссальным, в его голове зарождались такие безумные, грандиозные идеи, что он сам не решался формулировать их. Ах, если бы ему миллионы, миллионы без конца, как у этих проклятых жидов! К несчастию, миллионов-то и не хватало; его войска таяли. Малейшая песчинка, попав в колесо, могла сокрушить всю машину. Он сам чувствовал это, даже в кругу своих поклонников, слепо веривших в повышение.

Эта дуэль Саккара с Гундерманном, в которой победитель жертвовал всей своей кровью, это единоборство двух сказочных чудовищ, грозивших раздавить своими телами смельчаков, решавшихся играть заодно с ними, поклявшихся растерзать друг друга на груде развалин, доводило Париж до исступления, разжигало страсти, кружило всем головы.

Внезапно, 3 января, на другой день после того как были сведены счеты по последней ликвидации, акции Всемирного банка упали на пятьдесят франков. Это вызвало сильное волнение. В сущности, все фонды понизились: рынок, переполненный сомнительными делами, трещал по всем швам. Две-три операции провалились с треском; да и пора бы было привыкнуть к неожиданным скачкам курсов, которые иногда изменялись на несколько сот франков в течение одного биржевого собрания, колеблясь то туда, то сюда, подобно игле компаса во время бури. Но страх, охвативший публику, показывал, что все чувствовали приближение катастрофы. Всемирный банк падает – таков был общий крик, в котором смешивались надежда, удивление и страх.

На следующий день Саккар, как всегда бодрый и веселый на своем посту, поднял курс на тридцать франков посредством значительных покупок. Но 5-го, несмотря на все его усилия, курс понизился на сорок франков. Всемирный банк остановился на трех тысячах. После этого сражения возобновлялись ежедневно. 6-го Всемирные снова повысились. 7 и 8-го опять упали. Очевидно, непреодолимое стремление увлекало их в пропасть. Всемирный банк должен был послужить козлищем отпущения, отвечать за чужие грехи, за всю эту кучу сомнительных операций, раздутых рекламой, разраставшихся, как чудовищные грибы на навозной куче империи. Но Саккар, который не спал ночи и каждый день находился на своем посту, у колонны, по-прежнему жил в грезах о победе. Как полководец, убежденный в превосходстве своих планов, он не уступал ни пяди, жертвуя последними солдатами, выгребая последнее золото из касс Всемирного банка. 9-го он снова одержал значительную победу: понижатели струсили, отступили; неужели ликвидация 15 января еще раз нанесет им удар? А он, уже почти без всяких средств, решился, наконец, признаться перед самим собою в своей несбыточной и грандиозной мечте: скупить все акции и таким образом связать продавцов по рукам и ногам! Подобная операция была недавно произведена над акциями одной небольшой железнодорожной компании: выпустивший их дом скупил их все, и продавцы оказались в беспомощном состоянии. Ах, если бы заставить Гундерманна играть в открытую! Если бы он явился в одно прекрасное утро со своим миллиардом, умоляя не отнимать его весь, оставить ему хоть на молоко, которым он питался! Но для этого требовалось семьсот или восемьсот миллионов. Он уже бросил в пропасть двести; нужно было отправить туда же еще пятьсот или шестьсот. С шестьюстами миллионов он выгонит евреев, сделается царем золота, властелином мира. Какая грандиозная мечта! И это вполне осуществимо, идея ценности денег совершенно извратилась в горячке игры; оставались только пешки, передвигаемые по шахматной доске. Эти шестьсот миллионов являлись ему в бессонные ночи в виде стройной армии, идущей на смерть ради его славы, доставляя ему победу среди развалин и опустошения.

10-го произошла жестокая баталия. Саккар по-прежнему был великолепен, спокоен и весел. Но никогда еще война не достигала такой свирепости. В этих денежных битвах, где режутся молча, бесшумно, расставляя ловушки и засады на каждом шагу, безжалостно истребляя слабых, исчезают всякие узы, нет ни родства, ни дружбы; признается только один закон – право сильного, право тех, кто ест, чтобы самому не быть съеденным. Саккар чувствовал себя одиноким; его поддерживала и укрепляла только ненасытная жадность. Он в особенности боялся 14-го, когда должен был решиться вопрос о премиях. Но ему удалось найти денег на три следующие дня и 14-е не только не привело к развязке, но укрепило Всемирный банк, так что 15-го ликвидация кончилась курсом в две тысячи восемьсот шестьдесят, всего на сто франков ниже последнего декабрьского курса. Саккар имел вид победителя, хотя в душе опасался катастрофы.

Во всяком случае понижатели в первый раз одержали победу; наконец-то им, платившим в течение многих месяцев, удалось получить разницу. Роли переменялись; Саккар должен был прибегнуть к репорту у Мазо, и последний сильно запутался. Вторая январская ликвидация должна была иметь решающее значение.

С тех пор, как началась эта отчаянная борьба, Саккар чувствовал непреодолимую потребность рассеяния. Он не мог оставаться один, не обедал дома, проводил ночи с женщинами. Он прожигал жизнь, как никогда, являлся в театрах, ресторанах, сорил деньгами. Он избегал Каролины, так как она положительно стесняла его, вечно толкуя о беспокойных письмах брата и о своих опасениях в виду грозящей опасности, и возобновил свидания с баронессой Сандорф. Этот холодный разврат, эти свидания в уединенной квартирке на улице Комартен доставляли ему минуты забвения, необходимые для усталого мозга. Иногда он уходил сюда, чтобы обсудить на досуге какое-нибудь дело, радуясь, что тут никто его не потревожит. Когда сон одолевал его, он забывался на час, на два – блаженные часы отдыха! – а баронесса без зазрения совести обшаривала его карманы, читала письма в его бумажнике, так как он давно уже ничего не говорил ей, не давал никаких полезных справок, даже лгал, так что она не решалась действовать по его указаниям. Таким образом, она узнавала о денежных затруднениях Всемирного банка, о целой системе дутых векселей, учитываемых заграницей. Однажды Саккар, проснувшись рано, поймал ее на месте преступления и закатил ей оплеуху, как простой воровке, таскающей су из чужих карманов. С этих пор он стал колотить ее, причем оба приходили в неистовство, потом уставали и успокаивались. Потеряв двенадцать тысяч франков при ликвидации 15 января, баронесса задумала новый проект. Он не давал ей покоя, и она решилась посоветоваться с Жантру.

– Я думаю, что вы правы, – ответил он, – пора отправиться к Гундерманну… Сходите к нему и расскажите о положении дел: помните, он обещал вам дать хороший совет в обмен за ваш.

В то утро, когда баронесса отправилась к Гундерманну, последний был зол, как собака. Еще накануне Всемирные снова повысились. Итак; этот бешеный зверь, пожравший у него столько золота, решительно не хочет подохнуть! Он способен снова подняться, кончить повышением при ликвидации 31 января. Гундерманн уже бранил себя за то, что решился на эту гибельную войну: не лучше ли было войти в союз с новым банком. Видя неудачу своей обычной тактики, теряя веру в неизбежное торжество логики, он готов был отступить, если бы мог сделать это без потери. Он переживал минуту упадка духа, как это случается иногда с величайшими полководцами накануне победы, когда и люди, и обстоятельства пророчат им успех. Это временное затмение ума проницательного и могучего происходило от того вечного тумана, которым окутаны биржевые операции. Конечно, Саккар покупал, играл. Но покупали ли серьезные клиенты, само общество? В конце концов, Гундерманн запутался среди противоречивых известий. Двери его кабинета то и дело хлопали, служащие трепетали, видя его гнев; он обращался с агентами так грубо, что их обычная вереница удалялась в полном расстройстве.

– А, это вы, – сказал он баронессе самым нелюбезным тоном. – Сегодня мне некогда возиться с дамами.

Она была так смущена этим приемом, что забыла обо всех своих приготовлениях и сразу бухнула:

– А если я вам докажу, что Всемирный банк истратил все свои средства на покупку акций и должен учитывать заграницей дутые векселя, чтобы продолжать кампанию.

Еврей подавил радостное волнение. Глаза его по-прежнему смотрели угрюмо; он проворчал сердитым тоном:

– Это неправда.

– Как неправда? Я слышала своими ушами, видела своими глазами.

Она принялась убеждать его, говоря, что видела векселя, подписанные подставными лицами. Она называла их по именам, перечисляла банкиров в Вене, Франкфурте, Берлине, учитывавших векселя. Его корреспонденты могут подтвердить ее слова; он убедится, что она не выдумывает. Далее она говорила, что банк покупал для себя, чтобы поддержать повышение и истратил уже двести миллионов.

Гундерманн, слушавший ее с тем же угрюмым видом, уже обдумывал план кампании на завтра, распределяя ордера, устанавливая цифры с поразительной быстротой соображения. Теперь он был уверен в победе, зная, из какой грязи являются эти известия, полный презрения к глупости этого гуляки Саккара, доверившегося женщине.

Когда она кончила, он поднял голову и посмотрел на нее своими огромными тусклыми глазами.

– Ну-с, к чему же вы мне рассказали все это? Какое мне дело?

Она опешила при виде его равнодушия и спокойствия.

– Но ведь вы играете на понижение…

– Я, с чего вы взяли? Я никогда не бываю на бирже, не пускаюсь в спекуляции… Мне нет дела до Всемирного банка.

Он говорил таким невинным тоном, что баронесса, ошеломленная, сбитая с толку, готова была поверить. Но некоторые нотки в его голосе звучали слишком лукавой наивностью. Очевидно, он смеялся над нею в своем абсолютном презрении, как человек бесплотный, утративший всякие желания.