Жены и дочери

Миссис Киркпатрик ласково сжимала ее руку в своей и была благодарна девушке за ее открытое сопротивление плану леди Камнор. Однако при этом сама Клэр отнюдь не спешила сказать хоть слово в поддержку Молли, пока ответ леди Камнор не даст ей понять, куда подул ветер. Но в коротенькой речи Молли или в ее прямодушной манере было что-то такое, что не возмутило, а, скорее, позабавило леди Камнор в ее нынешнем настроении. Возможно, она устала от атмосферы чрезмерной предупредительности, в которой провела столько дней.

Она поднесла к глазам очки и молча поглядела на них обеих. Затем произнесла:

– Юная леди, я в жизни ничего подобного… Клэр, вы видите, какая вам предстоит работа? Хотя, надо признаться, в том, что она говорит, много правды. Для девушки ее возраста, должно быть, очень нерадостно, когда между нею и ее отцом встает мачеха, какие бы преимущества это ни сулило в дальнейшем.

Молли ощутила едва ли не дружеское чувство к суровой старой графине за ясность, с которой та понимала, каким тяжелым испытанием был предлагаемый план, однако, в новом для себя желании думать о других, она боялась обидеть миссис Киркпатрик. Но судя по всему, бояться было нечего: на красивых розовых губках дамы по-прежнему светилась улыбка и она не перестала ласково сжимать руку Молли. Леди Камнор чем дольше глядела на Молли, тем больший испытывала к ней интерес, и взгляд ее сквозь очки в золотой оправе становился все пристальнее. Она принялась расспрашивать Молли – это была череда очень прямых и нецеремонных вопросов такого рода, какие любая дама титулом ниже графского посовестилась бы задавать, но в них не было недоброжелательства.

– Вам шестнадцать лет, не так ли?

– Нет, семнадцать. Мой день рождения был три недели назад.

– Ну, невелика разница. Вы когда-нибудь посещали школу?

– Нет, никогда. Всему, что я знаю, меня обучила мисс Эйр.

– Гм! Мисс Эйр – это, я полагаю, ваша гувернантка? Вот бы не подумала, что ваш отец может позволить себе держать гувернантку. Но, разумеется, ему виднее.

– Конечно, миледи, – ответила Молли с некоторой обидой, словно мудрость ее отца подвергалась сомнению.

– Вы говорите «конечно» так, как будто само собой разумеется, что каждый человек сам лучше всех знает, как вести свои дела. Вы еще очень молоды, мисс Гибсон, очень молоды. Вы станете думать по-другому, прежде чем доживете до моего возраста. Так вас, я полагаю, учили музыке, и обращению с глобусом, и французскому, и всем прочим премудростям, раз уж у вас была гувернантка? Первый раз слышу о подобной нелепости! – продолжала она, все более раздражаясь. – И все это для единственной дочери! Если бы еще их было полдюжины – в этом мог бы быть какой-то резон.

Молли промолчала, но это стоило ей большого усилия. Миссис Киркпатрик сжимала ее руку настойчивее, чем прежде, надеясь таким образом выразить достаточное сочувствие, чтобы не дать ей сказать что-нибудь безрассудное. Но эта ласка стала надоедать Молли, лишь раздражая ее нервы. Она нетерпеливым движением вытянула свою руку из ладони миссис Киркпатрик.

Вероятно, к счастью для общего согласия, именно в этот момент доложили о приходе мистера Гибсона. Весьма любопытно наблюдать, как появление особы противоположного пола в собрании будь то женщин или мужчин успокаивает все мелкие разногласия и расстроенные чувства. Так было и сейчас: при появлении мистера Гибсона миледи сняла очки и согнала морщины со лба, миссис Киркпатрик удалось очень мило покраснеть, что же касается Молли – ее лицо просияло от восторга, а белые зубки и очаровательные ямочки засветились, как солнечный луч, озаривший окрестности.

Разумеется, после первых приветствий миледи должна была уединиться для беседы с доктором, а Молли и ее будущая мачеха бродили в садах, обняв друг друга за талию или рука об руку, как желала того миссис Киркпатрик и терпеливо сносила Молли, которая чувствовала себя стесненно и странно, ибо обладала особого рода застенчивой скромностью, которая заставляет человека ощущать неловкость, принимая ласки от того, к кому сердце не устремляется с безоглядной приязнью.

Потом наступило время раннего обеда. Леди Камнор обедала в уединении своей комнаты, где все еще оставалась пленницей. За столом Молли несколько раз приходило в голову, что отцу неприятно его положение пожилого влюбленного, которое делалось таким очевидным для прислуги из ласковых речей и намеков миссис Киркпатрик. Он старался изгнать из беседы всякий оттенок слащавой сентиментальности и ограничить ее прозаическими темами; когда же миссис Киркпатрик настойчиво возвращалась к предметам, так или иначе касающимся будущих отношений сторон, он упорно обсуждал их с будничной и деловой точки зрения – и это продолжилось даже после того, как прислуга покинула столовую. Старый стишок, который Молли не раз слышала от Бетти, настойчиво звучал у нее в ушах, не оставляя в покое:

 
Вот как все вышло:
Двое – компания,
А третий лишний.
Ему – до свидания!
 

Но куда ей было идти в этом незнакомом доме? Что делать? Из этого столбняка недоумения и потерянности ее вывел голос отца, осведомившийся:

– Что вы думаете о плане леди Камнор? Она говорит, что советовала вам взять Молли к себе в Эшкомб погостить до нашей свадьбы.

Лицо миссис Киркпатрик вытянулось. Если бы только Молли снова воспротивилась так же решительно, как перед леди Камнор! Но если предложение было сделано отцом, то для дочери оно исходило из совершенно иного источника, чем от посторонней дамы, какой бы знатной и властной она ни была. Молли ничего не сказала, она лишь сделалась бледна, встревоженна и печальна. Миссис Киркпатрик вынуждена была говорить сама за себя:

– Это было бы прелестно, только… Ну, мы-то знаем, почему мы лучше не будем этого делать, – верно, милочка? А папе мы не скажем, а то он загордится. Нет! Я считаю, что должна оставить ее с вами, дорогой мистер Гибсон, чтобы в эти последние недели вы целиком принадлежали ей. Было бы жестоко разлучать ее с вами.

– Но вы ведь знаете, дорогая, я говорил вам о причине, по которой Молли не следует находиться дома в настоящее время, – значительным тоном сказал мистер Гибсон.

Чем больше он узнавал свою будущую жену, тем чаще считал нужным напоминать себе, что – при всех ее недостатках – она сможет своим присутствием оградить Молли от происшествий, подобных тому, что случилось недавно с мистером Коксом; и этот веский довод в пользу принятого им решения всегда присутствовал в его мыслях, тогда как с гладкой, подобной зеркалу, поверхности мыслей миссис Киркпатрик воспоминание о его рассказе соскользнуло мгновенно, не оставив и следа. И вот сейчас она вспомнила о нем при виде встревоженного лица мистера Гибсона.

Но что почувствовала Молли при этих словах отца? Ее отослали из дому по какой-то причине, которая была утаена от нее, но открыта этой чужой женщине. Означает ли это, что между ними двумя теперь будет полное доверие, а она навсегда останется в стороне? Означает ли это, что в будущем они будут обсуждать между собой ее и то, что ее касается, хотя и непонятно – каким образом, а ее будут держать в неведении? Мучительная ревнивая боль сменилась подавленностью. Ей теперь стало безразлично – ехать ли в Эшкомб или куда-нибудь еще. Думать больше о счастье других, чем о своем собственном, – это было, конечно, прекрасно, но не означало ли это полного отказа от самой сути своей, подавления всей теплоты любви, всех желаний, которые делали ее – ею? И все же в этой безжизненности заключалось ее единственное утешение, – по крайней мере, так казалось. Бродя в этих лабиринтах, она почти не замечала, как идет беседа: «третий» был и в самом деле «лишний» там, где царила полная доверительность между теми двумя, что были – «компания», от которой ему, третьему, причиталось лишь «до свидания». Она чувствовала себя совершенно несчастной, а отец этого, казалось, не замечал и был поглощен своими новыми планами и своей будущей женой. На самом деле он все видел и очень жалел свою дочку, но полагал, что скорее добьется будущего семейного согласия, если не станет поощрять Молли к тому, чтобы она выразила словами свои нынешние чувства. В этом заключался его основной план – подавить эмоцию видимым отсутствием сочувствия. Однако, когда ему пришло время уезжать, он взял руку Молли и держал ее совсем иначе, чем миссис Киркпатрик, и голос его звучал мягко, когда, прощаясь с дочерью, он добавил слова (совершенно для него необычные): «Благослови тебя Бог, детка!»

Молли храбро продержалась весь день, не показывая ни гнева, ни отвращения, ни раздражения, ни сожаления; и лишь снова оказавшись одна, в карете Хэмли, она разразилась потоком слез и проплакала до самой деревни Хэмли. Там она постаралась (без особого успеха) скрыть улыбкой следы слез и другие приметы своего горя, надеясь лишь на то, что сумеет бегом подняться незамеченной в свою комнату и там освежить лицо холодной водой, прежде чем ее увидят. Но у дверей дома к ней подоспели сквайр и Роджер, возвращавшиеся с послеобеденной прогулки в саду, и с гостеприимной заботливостью помогли ей выйти из кареты. Роджер тотчас увидел, как обстоят дела, и со словами «Моя мать вот уже час как ждет вашего возвращения» повел ее в гостиную. Но миссис Хэмли там не было. Сквайр остановился поговорить с кучером об одной из лошадей, и молодые люди оказались вдвоем.

– Я боюсь, у вас был очень нелегкий день, – сказал Роджер. – Я несколько раз о вас думал, потому что знаю, как бывает трудно с этими новыми родственниками.

– Благодарю вас, – произнесла она дрожащими губами, боясь снова расплакаться. – Я очень старалась помнить о том, что вы говорили, и думать больше о других, но иногда это так трудно – ведь вы это знаете, правда?

– Да, – серьезно ответил он. Ему было приятно, что она сохранила в памяти слова его совета и старалась поступать соответственно им. Он был еще очень молодой человек и был искренне польщен. Быть может, это и побудило его дать еще один совет, и на сей раз к совету явно примешалось сочувствие. Роджер не старался войти к ней в доверие, что, как он чувствовал, было бы очень легко сделать с такой простодушной девушкой, но желал помочь ей, внушив некоторые из тех принципов, на которые привык полагаться. – Это трудно, но мало-помалу вы станете гораздо счастливее благодаря этому.

– Нет, не стану, – ответила Молли, покачав головой. – Будет очень тяжело и тоскливо, когда я уничтожу себя, если так можно сказать, и буду жить, стараясь поступать так и быть такой, как это нравится другим людям. Я не вижу в этом никакого смысла. Получится, что я будто бы и не жила. А что касается счастья, о котором вы говорите, то я никогда больше не буду счастлива.

В том, что она сказала, была неосознанная глубина, на которую Роджер сейчас не знал, как ответить; легче было обратиться к утверждению семнадцатилетней девушки, что она больше никогда не будет счастлива.

– Глупости. Не исключено, что лет через десять вы будете оглядываться на это испытание как на пустячное, – кто знает?

– Возможно, это кажется глупым. Быть может, все наши земные испытания будут казаться нам глупостью через некоторое время, возможно, они и сейчас кажутся такими… ангелам. Но, знаете, мы – это мы сами, и это сейчас, а не какое-то далекое-далекое будущее время, которое когда-то придет. И мы не ангелы, чтобы утешаться, видя, к чему все направлено.

Она еще никогда не произносила такой длинной фразы в разговоре с ним, и, завершив ее, она хотя и не отвела взгляда от его глаз – они стояли, глядя друг на друга, – но слегка покраснела, сама не зная почему. Он тоже не смог бы сказать, почему внезапно ощутил удовольствие, глядя в ее простое, выразительное лицо, и на мгновение утратил смысл того, что она говорит, охваченный чувством сострадания к ее глубокой печали. Через миг он снова стал самим собой. Но самому мудрому и рассудительному двадцатидвухлетнему юноше приятно, когда на него взирает как на наставника семнадцатилетняя девушка.

– Я знаю. Я понимаю. Да, нам приходится иметь дело с сейчас. Не будем вдаваться в метафизику. – (Молли широко раскрыла глаза. Неужели она говорила метафизически, сама того не зная?) – Каждый предвидит множество испытаний, однако встречать их придется лишь постепенно, одно за другим. О, вот и мама! Она скажет вам лучше, чем я.

И дуэт превратился в трио. Миссис Хэмли прилегла – ей весь день нездоровилось. Она сказала, что ей очень не хватало Молли, и теперь она хочет узнать обо всех приключениях, какие случились с девушкой в Тауэрс. Молли села на скамеечку у изголовья дивана, а Роджер, хотя поначалу взял книгу и пытался читать, чтобы не мешать им, вскоре почувствовал, что лишь притворяется, что читает, – так интересно ему было слушать незамысловатый рассказ Молли, и к тому же, если когда-нибудь ей понадобится его помощь, разве не должен он знать всех обстоятельств дела?

И так было во все оставшееся время пребывания Молли в Хэмли. Миссис Хэмли сочувствовала ей и любила выслушивать подробности. Ее сочувствие проявлялось, как говорят французы, en detail, сочувствие сквайра – en gros^[26]. Он очень жалел, что она так горюет, и едва ли не чувствовал себя виноватым, как будто отчасти способствовал случившемуся своим замечанием о возможности нового брака для мистера Гибсона в тот первый день, когда Молли приехала к ним погостить. Он не раз говорил жене:

– Ей-богу, как некстати я сказал эти слова в тот первый день, за обедом! Вы помните, как она тогда их мигом подхватила? А теперь получается – это было как будто пророчество, верно? И она после этого сделалась такой бледной, и, по-моему, у нее с того дня совсем пропал аппетит. Надо мне в будущем внимательнее следить за тем, что я говорю. Хотя, конечно, Гибсон сейчас делает самое лучшее, что может, – и для себя, и для нее. Я как раз вчера так ему и сказал. Но все же девочку очень жаль. И право, не надо мне было тогда об этом говорить! Но вышло и впрямь как пророчество – разве нет?

Роджер упорно пытался найти разумный и верный способ утешения, потому что тоже по-своему жалел девушку, которая отважно старалась, несмотря на свое горе, оставаться бодрой и веселой ради его матери. Ему представлялось, что высокий принцип и благородное наставление должны воздействовать на человека незамедлительно. Но так не бывает, поскольку всегда существуют не поддающиеся учету личные чувства и опыт, которые, молчаливо и непредвиденно для другого, противятся любому доброму совету и высокому предписанию. Однако узы между Ментором и Телемаком^[27] крепли с каждым днем. Он старался увести ее от мрачных мыслей к иным интересам, далеким от личных невзгод, и вполне естественно, что ими стали его собственные профессиональные интересы. Она чувствовала, что он помогает ей – почему и как, она не знала, – но всякий раз после разговора с ним ей казалось, что она нашла путь к доброте и покою, которые ее уже не покинут.

Глава 12
Приготовления к свадьбе

Между тем роман немолодой пары развивался вполне благополучно, во всяком случае так, как им это более всего было по душе, хотя людям помоложе он показался бы скучным и прозаичным. Лорд Камнор был чрезвычайно воодушевлен новостью, которую услышал от жены в Тауэрс. Он, похоже, считал, что принял деятельное участие в зарождении этого союза одним лишь тем, что заговорил о нем. Его первые слова на эту тему, обращенные к леди Камнор, были:

– А что я вам говорил? Ну, разве я не говорил, каким удачным и подходящим был бы брак между Гибсоном и Клэр? Не помню, когда я еще так радовался. Вы можете сколько угодно презирать сватовство, миледи, но я своим горжусь. Теперь, после этого случая, я буду постоянно отыскивать подходящие пары среди моих пожилых знакомых. Связываться с молодыми не стану – они склонны ко всяким капризам. Но если уж в этот раз получилось так удачно, это имеет смысл продолжить.

– Продолжить – что? – иронически спросила леди Камнор. – А, планы!

– Ну как что… Не станете же вы отрицать, что я планировал этот брак.

– Я не думаю, что планированием можно принести большую пользу или большой вред, – ответила она с хладнокровным здравомыслием.

– Оно направляет мысли людей в нужную сторону, дорогая.

– Да, если вы говорите им о ваших планах, то, конечно, направляет. Но ведь в этом случае вы ни разу не говорили ни с мистером Гибсоном, ни с Клэр.

Мгновенное воспоминание о том, как Клэр наткнулась на пассаж в письме лорда Камнора, вспыхнуло в голове его жены, но она ничего не сказала об этом мужу, предоставив ему выбираться как сумеет.

– Нет! Я никогда с ними не говорил. Конечно нет.

– Тогда вы, должно быть, обладаете большой силой гипнотического внушения, и если вы намерены претендовать на свое участие в этом деле, то не иначе как ваша воля оказала воздействие на их волю, – безжалостно продолжала его жена.

– Я, право, не могу сказать. Да и что пользы вспоминать все, что я говорил и делал? Меня все вполне удовлетворяет, и довольно об этом, и я намерен им показать, как рад такому исходу. Я подарю Клэр кое-что на наряды, и для них будет устроен завтрак в нашем доме в Эшкомбе. Я напишу Престону. Когда, вы говорили, предполагается свадьба?

– По-моему, им лучше подождать до Рождества, и я им так и сказала. Детям будет весело поехать в Эшкомб на их свадьбу, а то когда в праздничные каникулы плохая погода, я всякий раз опасаюсь, что им скучно в Тауэрс. Другое дело, если хорошо подморозит: они смогут кататься на коньках и на санях в парке. Но последние две зимы были такими сырыми, бедняжки так страдали!

– А понравится ли другим дорогим бедняжкам ждать, чтобы можно было устроить праздничные каникулы для ваших внуков? «Чтоб праздник римлянам устроить». У Поупа или у кого-то другого есть такая строка в стихотворении. «Чтоб праздник римлянам устроить»^[28], – повторил он, чрезвычайно довольный своей неожиданной способностью к цитированию.

– У Байрона, и это не имеет ничего общего с предметом нашего разговора. Я удивляюсь, что ваша светлость цитирует Байрона, – он был крайне аморальным поэтом.

– Я видел, как он приносил присягу в палате лордов, – извиняющимся тоном сказал лорд Камнор.

– Все равно – не к ночи будь помянут, – заключила леди Камнор. – Я сказала Клэр, чтобы она не вздумала выходить замуж до Рождества и что ей не следует спешить с закрытием своей школы.

Но Клэр не намеревалась ждать до Рождества и в этом единственном случае добилась своего вопреки желанию графини, без долгих слов и открытого противостояния. Гораздо более трудной задачей оказалось обойти пожелание мистера Гибсона о присутствии на свадьбе Синтии, даже если ей придется вернуться в свою школу в Булони сразу же после церемонии. Сначала будущая миссис Гибсон сказала, что это восхитительный, очаровательный план, но только она опасается, что ей придется отказать себе в желании видеть свое дитя рядом с собой в такой момент из-за расходов, связанных с путешествием туда и обратно.

Но у мистера Гибсона, как ни экономен он был в своих повседневных тратах, было поистине щедрое сердце. Он уже доказал это, решительно отказавшись от пожизненной ренты своей будущей жены с очень скромной собственности, что досталась ей от покойного мистера Киркпатрика, в пользу Синтии и постановив, что та поселится в его доме в качестве дочери, когда закончит обучение в школе. Эта пожизненная рента составляла около тридцати фунтов в год. И сейчас он дал миссис Киркпатрик три пятифутовых банкноты, сказав, что надеется – они устранят препятствия к приезду Синтии на свадьбу. Тогда так же показалось и миссис Киркпатрик; в ней, как в зеркале, на миг отразилось его решительное пожелание, и она сочла это пожелание своим. Если бы письмо могло быть написано, а деньги отосланы в тот день, пока длилось это приязненное тепло, Синтия стала бы подружкой невесты на свадьбе своей матери. Но сотня мелких помех оказалась на пути написания письма, а ценность этих денег все возрастала; в жизни миссис Киркпатрик всегда была такая большая нужда в деньгах, они всегда зарабатывались с таким трудом, тогда как необходимая разлука матери с ребенком, должно быть, уменьшила силу материнской привязанности. Поэтому она заново убедила себя, что было бы неразумно отрывать Синтию от занятий и прочих ее обязанностей, когда семестр только начался. Она написала мадам Лефевр письмо, столь глубоко проникнутое этим убеждением, что полученный ответ был почти эхом ее собственных слов. Смысл этого письма, пересказанный мистеру Гибсону, не очень хорошо владевшему французским, разрешил досадный вопрос, к его умеренному, но непритворному сожалению. Но пятнадцать фунтов к нему так и не вернулись. И не только эта сумма, но и значительная часть сотни фунтов, подаренной ей лордом Камнором на покупку приданого, пошла на уплату долгов в Эшкомбе, поскольку школа отнюдь не процветала с тех пор, как ее приобрела миссис Киркпатрик. То, что она предпочла расплатиться с долгами вместо того, чтобы покупать пышный свадебный наряд, делало ей честь. Одним из немногих качеств миссис Киркпатрик, заслуживающих уважения, было то, что она всегда аккуратно рассчитывалась с торговцами, – это было небольшое, едва пробивающееся на поверхность чувство долга. Какие бы недостатки ни проистекали из ее поверхностной, легковесной натуры, она не бывала спокойна, пока не расплатится с долгами. Однако она без малейших угрызений совести присвоила деньги будущего мужа, когда стало ясно, что их не придется использовать по назначению. Все покупки, сделанные ею для себя, предназначены были для того, чтобы покрасоваться, произвести впечатление на холлингфордских дам. При этом про себя она рассудила, что белье и нижние юбки никто никогда не увидит, но при этом знала, что каждое ее платье вызовет многочисленные пересуды и все наряды будут пересчитаны в маленьком городке.

Вследствие этого ее запас белья был очень невелик, и в нем почти не было новых вещей, но все оно было сшито из тонких тканей и искусно починено ее умелыми пальцами в долгие ночные часы после того, как уснут ее ученицы; и за шитьем она всякий раз про себя решала, что в дальнейшем кто-нибудь другой будет делать за нее эту работу. Многочисленные мелкие случаи былого подчинения воле других людей припоминались ей в эти тихие часы как испытания и страдания, которые никогда более не повторятся. Люди так склонны ожидать, что иной образ жизни, чем привычный им, будет свободен от забот и испытаний! Ей вспомнилось, как этим самым летом в Тауэрс, когда они уже были помолвлены с мистером Гибсоном, она потратила больше часа, чтобы причесать волосы по новой моде, тщательно скопированной из модной книги миссис Брэдли, и, когда она сошла вниз, необычайно красивая, как ей казалось, готовая встретить своего кавалера, леди Камнор отослала ее назад в комнату, точно маленького ребенка, причесаться заново и не делать из себя посмешище. В другой раз она была отправлена сменить платье на то, которое ей гораздо меньше нравилось, но было больше по вкусу леди Камнор. Это были мелочи, но они были самыми недавними примерами того, что ей в той или иной форме приходилось выносить многие годы, и ее чувство приязни к мистеру Гибсону росло пропорционально осознанию тех зол, от которых он послужит ей средством спасения. В конечном счете этот промежуток времени, заполненный шитьем и надеждами, хотя они и перемежались учительством, был не лишен приятности. О свадебном платье она могла не заботиться. Бывшие воспитанницы из Камнор-Тауэрс собирались подарить его – они намеревались одеть ее с головы до ног в этот знаменательный день. Лорд Камнор, как уже было сказано, подарил ей сто фунтов на приданое и послал мистеру Престону заказ carte-blanche^[29] на свадебный завтрак в старинном зале дома в имении Эшкомб. Леди Камнор – несколько раздосадованная тем, что свадьбу не отложили до рождественских каникул ее внуков, – тем не менее подарила миссис Киркпатрик великолепные часы с цепочкой английского производства, более громоздкие, но более при этом надежные, чем маленькие элегантные часики иностранной работы, которые так долго висели у нее на поясе и так часто ее подводили.

Ее приготовления, таким образом, продвинулись весьма значительно, тогда как мистер Гибсон еще ничего не сделал для перестройки или отделки своего дома. Он знал, что следует что-то делать. Но что? С чего начать, когда столько всего в доме требует приведения в порядок, а у него так мало времени, чтобы за всем этим следить? Наконец он пришел к мудрому решению – обратиться с просьбой к одной из мисс Браунинг, чтобы та, по старой дружбе, взяла на себя заботу о самых насущных вещах; что касается иных задуманных им переделок, их он решил предоставить вкусу будущей жены. Но прежде чем обращаться с просьбой, следовало рассказать о своей помолвке: она до сих пор хранилась в тайне от жителей городка, которые относили его частые визиты в Тауэрс на счет состояния здоровья графини. Он представлял, как сам мог бы потешаться втихомолку над каким-нибудь немолодым вдовцом, который обратился бы к нему с признанием такого рода, какое он собирался сделать мисс Браунинг, и мысль о необходимом визите становилась ему особенно неприятна, но это надо было сделать, и как-то вечером он зашел к сестрам «на огонек», как они это называли, и рассказал им свою историю. В конце первой главы, иначе говоря, в конце истории про ребяческую влюбленность мистера Кокса мисс Браунинг всплеснула руками от удивления:

– Подумать только! У Молли, которую я в пеленках на руках держала, появился кавалер! Ну и ну! Сестрица Фиби, – (та только что вошла в комнату), – послушай, какая новость! У Молли Гибсон появился кавалер! Она, можно сказать, чуть ли не предложение получила! Правда, мистер Гибсон? Это в шестнадцать-то лет!

– В семнадцать, сестрица, – поправила мисс Фиби, гордившаяся тем, что все знает о семейных делах дорогого мистера Гибсона. – Ей исполнилось семнадцать двадцать второго июня.

– Ну ладно, будь по-твоему. Семнадцать, если тебе так больше нравится, – нетерпеливо произнесла мисс Браунинг. – Факт остается фактом – у нее появился кавалер, а мне все кажется, что она еще только вчера была в пеленках.

– Я очень надеюсь, что любовь принесет ей счастье, – сказала мисс Фиби.

Тут мистер Гибсон счел нужным вмешаться. Его история была рассказана лишь наполовину, и он не хотел, чтобы сестры слишком увлеклись любовным сюжетом.

– Молли об этом ничего не знает. Я даже имени его не называл никому, кроме вас и еще одного друга. Коксу я дал хорошую взбучку и делал все, что мог, чтобы держать его привязанность, как он сам выразился, в должных границах. Но я был в полной растерянности, как поступить с Молли. Мисс Эйр была в отъезде, и я не мог оставлять их вместе в доме без присмотра какой-нибудь женщины постарше.

– О мистер Гибсон, почему же вы не отправили ее к нам? – перебила его мисс Браунинг. – Мы бы сделали для вас все, что в наших силах, – и ради вас, и ради ее бедной дорогой матери.

– Благодарю вас. Я в этом не сомневаюсь, но ее нельзя было оставлять в Холлингфорде, пока Кокс пребывал в своей лихорадке. Сейчас ему уже лучше. Аппетит вернулся с удвоенной силой после долгого воздержания, которое он считал необходимым демонстрировать. Вчера он съел три порции пышек с черной смородиной.

– По-моему, вы очень щедры, мистер Гибсон. Три порции! И я полагаю, при этом еще и мясо в соответствующем количестве?

– О, я это упомянул просто к тому, что у очень молодых людей обычно аппетит и любовь соперничают между собой, вот я и счел третью порцию очень хорошим признаком. Но все же знаете – что случилось раз, может случиться снова.

– Нет, не знаю. Фиби сделали предложение всего раз… – сказала мисс Браунинг.

– Не надо, сестрица. Ему, наверное, было бы неприятно знать, что об этом говорят.

– Глупости, детка! Прошло двадцать пять лет, у него старшая дочь замужем.

– Я согласна – он не отличался постоянством, – признала мисс Фиби своим нежным, тонким голоском. – Не все мужчины… как вы, мистер Гибсон… верны памяти о своей первой любви.

Мистер Гибсон поморщился. Его первой любовью была Джинни, но ее имя никогда не произносилось в Холлингфорде. Его жена – добрая, хорошенькая, благоразумная и любимая – не была ни второй, нет, и ни третьей его любовью. А теперь ему еще предстояло признаться, что он женится во второй раз.

– Так вот, – продолжил он, – словом, я решил, что надо что-то предпринять, дабы уберечь Молли от подобных историй, пока она еще слишком молода и я считаю это недопустимым. У мисс Эйр маленький племянник заболел скарлатиной…

– Ах, кстати! Что же это я не спросила… Как себя чувствует бедняжка?

– В чем-то лучше, в чем-то хуже. Это не имеет отношения к тому, о чем я хочу сказать. Дело в том, что мисс Эйр еще довольно долго не сможет вернуться в мой дом, а я не могу бесконечно оставлять Молли в Хэмли.

– Ах вот чем был вызван этот внезапный визит в Хэмли! Право, это настоящий роман.

– Как я люблю слушать истории о любви! – вздохнула мисс Фиби.

– Тогда, если вы позволите мне досказать, вы услышите мою историю, – сказал мистер Гибсон, окончательно потеряв терпение оттого, что его постоянно перебивают.

– Вашу? – замирающим голосом вымолвила мисс Фиби.

– Господи сохрани и помилуй нас! – отозвалась мисс Браунинг гораздо менее сентиментальным тоном. – Что еще?

– Моя свадьба, смею надеяться, – сказал мистер Гибсон, предпочитая буквально истолковать этот возглас настороженного удивления. – Об этом я и пришел поговорить с вами.

Крохотная надежда встрепенулась в груди мисс Фиби. Она, бывало, часто говорила сестре в минуты откровенных бесед при завивании локонов (дамы носили локоны в те дни), что единственный человек, который мог бы заставить ее подумать о замужестве, – это мистер Гибсон и что, если он когда-нибудь сделает предложение, она сочтет своим долгом принять его ради бедной дорогой Мэри; при этом она никак не объясняла, какое такое удовлетворение она, по ее понятиям, может доставить умершей подруге, выйдя замуж за ее супруга. Фиби нервно теребила завязки своего черного шелкового фартука. У нее в голове, как у калифа из восточной сказки, за одно мгновение пронеслась целая жизнь с многообразием возможностей, среди которых вопросом из вопросов было – вправе ли она покинуть сестру? Обратись, Фиби, к настоящей минуте, слушай, что говорится, прежде чем огорчать себя, возмечтав о том, чего никогда не будет.

– Конечно, для меня было нелегким делом решить, кого просить стать хозяйкой в моем доме, матерью для моей девочки, но я думаю, что принял наконец правильное решение. Леди, которую я выбрал…

– Будьте добры, скажите нам сразу, кто она, – попросила прямодушная мисс Браунинг.