– Иди, – отпустила ее мать.
Хельга чувствовала, что мать догадалась о лжи, но почему-то не стала настаивать. Следовало поскорее закончить письмо и сегодня же передать его дяде Роберту. Хельга вернулась в столовую, нашла на столе забытые накануне перо и чернильницу. Она укрылась в прачечной и, усевшись на бетонном полу, написала последнее: «25-е апреля. Мой дорогой Генрих! Ты помнишь, как мы с тобой убежали в нашем саду, в Рейхольсгрюне, и прятались целую ночь… Помнишь, что я тогда сделала, и как тебе это не понравилось? А если бы я это сделала теперь? Ты тогда сказал, что целуются одни девчонки… А теперь? Можно, я представлю себе, что опять это сделала? Я не знаю, что ты ответишь…, но я уже… представила… Мне так хорошо, что у меня это есть, очень уже давно, с самого нашего детства, когда мы с тобой первый раз встретились. И что это выросло и теперь такое же, как у взрослых, как у твоей мамы к твоему отцу. Я всегда им так завидовала!
Я на всякий случай с тобой попрощаюсь. Сейчас мне нужно отдать письмо. Потом пойду к маленьким. Я им ничего не скажу. Раньше мы были мы, а теперь, с этой минуты, есть они и я.
Не думай, что я предательница. Я люблю папу и маму, я их не сужу, и это так и должно быть, что мы будем все вместе.
Генрих… Генрих…
Когда буду отдавать письмо, поцелую твоего папу.
Хельга».
***
Поздно вечером Хельга нашла дядю Роберта в нижнем бункере и передала ему сложенное конвертом письмо. Они коротко попрощались, точно собирались увидеться через час или два, но утром, когда Хельга спросила о нем, Роберта Лея в бункере уже не было. Он ушел под покровом ночи через катакомбы под рейхсканцелярией. Так поступали многие. В коридорах встречалось все меньше знакомых лиц и все больше невменяемых, полусумасшедших расхристанных рож. В секретариате фюрера поговаривали, что осталась лишь одна работающая взлетно-посадочная магистраль Восток-Запад в Тиргартене. Хельга слышала, как шофер фюрера Эрих, уговаривал Еву Браун воспользоваться последней лазейкой.
– Ни под каким предлогом я не покину фюрера! – возмущенно воскликнула она. – Если будет нужно, я умру вместе с ним. – Ева расправила помявшийся рукав-фонарик баварской белой кофточки. – Сегодня он требовал, чтобы я немедля оставила Берлин, – добавила она, капризно вскинув тонкие брови. – Я ему ответила: „Не хочу. Твоя судьба – это и моя судьба“. Бедный, бедный Адольф! – всхлипнула она, удаляясь в свою комнату. – Все бросили его, все предали. Пусть лучше погибнут десять тысяч человек, лишь бы он остался жив для Германии.
Глухие взрывы и отзвуки артиллерийских обстрелов слышались теперь непрерывно. Еда подавалась не по расписанию, а от случая к случаю. Детей никто не укладывал спать и не будил, всякое представление о времени потерялось. Несколько раз во всем бункере отключался свет. Хельга на ощупь искала младших сестер и брата. Дети тесно прижимались друг к другу, лежа на нижнем ярусе кровати, и пережидали очередную атаку. Русские бомбили рейхсканцелярию. Снаряды сыпались, как картошка из корзины. Дважды приходила фрау Юнге, она оставляла на полу горящую свечу. Дети молча смотрели, как пламя пожирает воск. Когда свеча гасла, единственным ориентиром в пространстве оставалась канонада над бункером. Больше всего Хельгу страшила кромешная темнота и полная тишина, будто их заживо похоронили в сыром склепе. Когда орудия смолкали, Хельга начинала петь и младшие тотчас подхватывали, только бы не слышать тишины. А когда электроснабжение восстанавливали и внезапный свет ударял в глаза, чувства счастья и благодарности неизвестно к кому на миг вытесняли из груди уныние, ставшее для всех нормой.
И все же, кто-то еще жаждал встречи с фюрером и пробирался в бункер, рискуя жизнью. Вечером двадцать шестого апреля Роберт фон Грейм, генерал-полковник авиации, и знаменитая летчица Ханна Райч прибыли в штаб командования по приказу фюрера. Вокруг все горело, и небо затянуло дымом, на земле не осталось живого места от взрывов, но их легкий самолет «Шторх» умудрился приземлиться на автомагистрали, прямо перед Бранденбургскими воротами. Фон Грейм, сидевший за штурвалом, был ранен в ногу – на подлете к бункеру русские зенитчики прошили днище самолета пулеметной очередью. Ханна Рейч смогла удержать самолет, склонившись к штурвалу через плечо генерал-полковника.
Гитлер встретил их восторженно: «Еще происходят чудеса!» Доктор Штумпфеггер тут же занялся раненым, обработал и перебинтовал простреленную ступню. Ханна Райч сияла от счастья. Она подобострастно склонилась перед фюрером. Эта молодая крепкая женщина-боец, без сомнения, была готова умереть в ту же секунду, если бы Гитлер потребовал этого. Хельге показалось, что преданность фрау Райч к фюреру сродни преданности Блонди.
– Позвольте увезти вас! – настойчиво просила Райч. – Никто другой не воодушевит нашу армию лучше, чем фюрер.
– Нет, я должен остаться, – Гитлер заложил трясущуюся руку за пуговицу кителя.
– Тогда позвольте и мне остаться, – умоляла Райч.
У фюрера были другие планы, и Хельга о них уже догадывалась. Стоило только прислушаться, о чем обреченно шепчутся в коридорах – как проще, быстрее, наименее болезненно лишить себя жизни до того, как в бункер ворвутся русские.
– Вы станете моим паладином, вестником надежды, – торжественно объявил Ханне Райч Гитлер за ужином. Теперь он предпочитал принимать пищу в верхнем бункере в окружении женщин, подальше от советников-генералов. – Я уверен, все еще возможно! – он нервически тряс головой, наматывая на вилку спагетти в специальном вегетарианском соусе, который готовила для него фройляйн Манциали. – Армии Венка удастся освободить столицу ударом с юго-запада. Я не покину Берлин, и он устоит! Ошибкой было послушаться Кейтеля и оставить Восточную Пруссию. Ханна, вы вылетите в ставку к адмиралу Дёницу с призывом к объединению перед лицом общей угрозы.
Неужели все еще возможно улететь? В душе Хельги опять затеплилась надежда. Она укрепилась, когда поздно вечером, перед сном, фрау Райч пришла в детскую. Она пела им колыбельные чистым грудным голосом.
– Все будет хорошо, дети. Ни о чем не беспокойтесь, – говорила летчица, и Хельге страстно хотелось ей верить.
– Вы заберете нас отсюда? – спросила Хельга напрямую. – Заберите хотя бы маленьких.
– Я поговорю с фрау Геббельс, – твердо пообещала Райч.
Такая красивая, такая смелая женщина с лучистыми дерзкими глазами. И улыбка у нее открытая – настоящая. Фрау Райч так предана фюреру, а значит, и Геббельсам. Хельга поверила ей, потому что хотела верить, но не удивилась, когда через три дня знаменитая летчица покинула бункер, взяв с собой лишь письмо матери к старшему брату Харальду. Хельга все же была благодарна фрау Райч, по крайней мере, все эти дни кто-то заботился о детях и немного развлекал их. Хельга знала наверняка, что Ханна пыталась помочь им. Два или три раза она заходила в комнату к матери.
– Если вы хотите остаться здесь – это ваше дело, – уговаривала летчица Магду. – Даже если мне двадцать раз придется летать туда и обратно, я вывезу их отсюда.
Но мать не соглашалась: лететь теперь, когда зенитки противника бьют не переставая – слишком опасно. Хельга и сама это понимала.
Мать много курила, часто плакала и редко выходила из комнаты. Когда же Хельга случайно встречала ее в коридоре или общей столовой – спешила уйти. Несколько раз Хельга сама приходила в комнату к матери, садилась на краешек кровати и обнимала ее ноги. Та молчала и скоро отсылала Хельгу, придумав для нее какое-нибудь задание и жалуясь на боль в груди.
В один из этих дней, после неожиданного прилета Ханны Райч, Хельга случайно подслушала разговор. Она вышла из детской, чтобы принести с кухни что-нибудь перекусить младшим сестрам и брату. В общей столовой тихо разговаривали, Хельга узнала голос матери и остановилась у приоткрытой двери.
– Доктор Кунц, вы должны помочь мне… Вы обязаны подчиниться, – шептала мать возбужденно.
– Фрау Магда, это совершенно невозможно, – отвечал мужской голос. – Я… Я не могу! Вы знаете, я потерял двух дочерей во время авианалета два месяца назад. Попросите доктора Штумпфеггера.
– Речь идет о прямом приказе Гитлера, – истерично проговорила Магда. – Или вам нужно, чтобы фюрер лично потребовал?
Хельга, опершись о косяк двери, выглянула в столовую.
– Мне достаточно ваших слов, но почему не передать их на попечение Красного Креста. Поймите, я не смогу причинить… – доктор Кунц запнулся, столкнувшись взглядом с Хельгой, и побледнел.
Мать обернулась:
– Что ты здесь делаешь, Хельга? Несносная девчонка! – она прижала ладони к груди, выпятив вперед острые локти. – Ах, мое сердце не выдержит.
– Девочки и Хельмут проголодались, – ответила Хельга. – Я иду на кухню за чаем.
– Извините меня, фрау Магда, – доктор Кунц тряхнул головой, щелкнул каблуками и тут же скрылся на лестнице в нижний бункер.
Ничего больше не сказав, мать тоже удалилась в свою комнату.
Хельга стояла в растерянности до тех пор, пока ее не окликнула фройляйн Манциали. Она принесла на подносе и поставила на стол миски со спагетти в томатном соусе.
– Хельга, позови сестер и брата ужинать, – велела она.
После ужина, уложив младших спать, Хельга долго не могла уснуть. Спор матери с доктором не шел у нее из головы. Она отправилась бродить по бункеру, как часто делала в последние дни. Теперь никто не ругал ее за это. Обитатели бункера привыкли, что старшая из детей Геббельсов появляется то в секретариате, то в конференцзале фюрера, то в помещении узла связи, а иногда подсаживается к пьющим в общем коридоре офицерам и слушает их пьяные разговоры. В тот вечер в коридоре нижнего бункера пили много, передавали стаканы и чашки с горячительным по кругу. Один из офицеров остервенело долбил по клавишам аккордеона, извлекая нестройные дребезжащие звуки. Также невпопад подыгрывала губная гармошка, и хор пьяных охрипших голосов горланил застольную песню. Все выглядели сумасшедшими. В клубах табачного дыма танцевала пара – мужчина и женщина вцепились друг в друга и топтались на месте в центре круга. Оказалось, играли свадьбу – одна из служанок с кухни вышла замуж за штабного офицера.
Хельга протискивалась сквозь толпу. Она искала доктора Кунца, чтобы разузнать, о чем именно просила его мать. Офицер, работавший на коммутаторе, сказал Хельге, что доктор ушел в госпиталь и до утра останется там, если только не получит приказ от фюрера явится. Связной снова и снова всовывал штекер в гнезда коммутатора, пытаясь связаться с кем-то, но у него не получалось. Хельга спросила, с кем он хочет поговорить. Тот ответил, что впервые не может дозвониться до своей жены, которая вместе с маленькой дочерью переехала к родственникам на юг Берлина, где сейчас безопаснее.
– Наверное, разбомбили узел центральной телефонной сети, и сигнал не проходит, – сказал он, закусывая от бессилия губы и опять хватаясь за провода.
Хельга оставила его, а он все продолжал свои попытки, созванивался с другими диспетчерами, связь с которыми еще не прервалась, и просил помощи, чтобы те передали жене весточку о нем.
Задохнувшись влажным несвежим воздухом, пропитанным перегаром, парами алкоголя, мужским потом и плесенью, Хельга поспешила вернуться в верхний бункер, где дышалось чуть легче. По дороге она встретила адъютанта фюрера Гюнше, он вел за ошейник Блонди. Хельга погладила собаку по голове:
– Возвращайся поскорее, – сказала она, – твои детки будут по тебе скучать.
Прежде чем отправиться спать, Хельга заглянула в прачечную. Щенки подросли и уже крепко держались на ногах, резвились и норовили вылезти из ящика, кусали друг друга за уши и пискляво тявкали. Хельга присела на корточки.
– Ничего, – уговаривала она щенков, поглаживая их по лобастым головкам и трепля за уши, – герр Гитлер скоро вернет вам вашу мамочку. Утром приду к вам опять, а теперь спите! – Хельга выключила в прачечной свет и ушла в детскую.
Утром она, как и обещала, пришла проверить щенков. Блонди нигде не было. Ее миски с водой и крупяной кашей стояли нетронутыми. Щенки жалобно пищали, скребли деревянные доски ящика и смотрели на Хельгу голодными глазами. Она взяла миски и поставила их в ящик. Щенки, толкая друг друга, набросились на еду и питье.
Позднее кухарка с неохотой сообщила Хельге, что во время прогулки Блонди убило осколком снаряда. Собака, завернутая в мешковину, нашлась в нижнем бункере. Она лежала в углу машинного зала. Хельга присела на корточки и приподняла край мешковины, чтобы посмотреть на Блонди в последний раз. От нее шел резкий горьковатый запах. Ранений на голове и теле собаки Хельга не заметила, но разглядеть как следует не успела – солдат, обслуживающий дизель-генератор, под предлогом опасности вытолкал ее вон.
В тот же день из прачечной исчезли щенки. Больше всех расстроился Хельмут. Несколько часов он лежал на кровати, уткнувшись в стену, и тихо плакал. Потом он вдруг обернулся и с обидой в голосе выпалил:
– Во всем виноват герр Гитлер, я его больше не люблю!
***
«Как я малá! Как я ничего не могу!» – думала Хельга, лежа на жесткой кровати, опустошенная, оцепенелая.
Она перестала спать, погружаясь каждую ночь в состояние транса, почти шока, а днем жила на автомате, не понимая, что происходит вокруг и не осознавая, что и зачем она делает. Гнетущая тоска, усталость после недолгого забытья и зудящий трепет под ложечкой – все, что она чувствовала. Если бы не дети и необходимость заботиться о них, Хельга, наверное, потеряла бы всякую связь с действительностью. Она лежала бы на кровати сутками, не выходила бы к чаю, ни с кем бы не разговаривала – в точности как мать. Та гнала от себя даже младших детей, стоило им заглянуть к ней в комнату, а при виде Хельги, лицо ее перекашивалось. «Поди займись чем-нибудь. Не беспокой меня!» – говорила она с непонятной горечью в голосе, будто Хельга в чем-то провинилась.
Отец и вовсе больше не появлялся в верхнем бункере, проводя все время с герром Гитлером. Хельга наблюдала за подобострастным преклонением отца перед фюрером и злилась, даже ревновала. «Что же он такое? – пыталась она понять фюрера, раскладывая его на составляющие, будто он математическая задачка из учебника. – Нервный старик с почерневшим передним зубом, с трясущимися руками, такой слабый, что адъютанту Гюнше приходится подставлять ему под зад табурет, чтобы он не упал и мог вытянуть судорожно трясущуюся ногу». Когда-то Хельга тоже любила крестного. Еще несколько лет назад, когда ей было примерно, как Хольде сейчас, дядя Адольф был бодрым и подтянутым, всегда шутил и веселил детей историями. Это он не позволил отцу уйти из семьи, заставил его прекратить связь с той женщиной, грязной певичкой из восточной Европы. А после родители помирились, и родились Хедда и Хайди.
Теперь герр Гитлер поневоле вызывал у Хельги отвращение. Он все время говорил безумные вещи, рисовал мир в духе картин Босха: что после войны и падения национал-социализма, Германию разрушат полностью, она будет сведена к примитивному государству без промышленности, что всех мужчин кастрируют, а женщин изнасилуют. Он тряс головой и смотрел как сумасшедший – Хельга больше не могла долго находиться рядом с ним. Иногда герр Гитлер будто забывал, что надежд на спасение Германии не осталось, что война проиграна. Он призывал к себе штабных генералов и адьютантов, начинал тыкать в карту трясущимся пальцем и командовать несуществующими больше войсками, потом ругался и обвинял всех в предательстве, грозил расправиться с каждым, на кого падал взгляд. Он доводил себя до изнеможения, так что буквально валился с ног. Тогда адъютант Гюнше предлагал фюреру опереться на его локоть и уводил в кабинет, Гитлер валился на диван и долго приходил в себя.
Однажды, оказавшись рядом с герром Гитлером во время такого приступа помешательства, Хельга испугалась. «Как же так?! От фюрера зависит наша судьба, а он просто больной старик уже ни на что не годный. Неужели другие не видят этого?» Она не могла представить, как будет продолжаться жизнь после войны, и настанет ли это после.
Что может быть хуже войны? Только проигранная война.
Война всегда была близко: о ней говорили и спорили взрослые – друзья и соратники отца. Они носили военную форму и оружие, произносили пламенные речи на парадах, стоя под знаменами с черными крестами, а потом уезжали на фронт. Хельга не понимала, что значит «проиграть войну», казалось, ее проиграть невозможно. Но однажды все переменилось. Хельгу и остальных детей привезли в военный госпиталь. Им вручили корзины с белыми астрами. Отец сказал, что нужно подарить цветы раненым. Солдаты храбро сражались на фронте, они настоящие герои. Большая честь встретиться с ними и поблагодарить от имени всех детей Германии.
Приехала съемочная группа. Хельга не удивилась – Геббельсов часто снимали для кинохроники, и детям это нравилось. Перед объективами даже маленькие вели себя послушно и никогда не капризничали. Хельга представляла себя знаменитой артисткой, но старалась не манерничать, вести себя естественно и с достоинством, не слишком обращать внимание на операторов.
Строгая медсестра в накрахмаленном белом чепчике и фартуке с красным крестом проводила делегацию в больничный корпус. Их ввели в просторное светлое помещение с длинными рядами железных кроватей. Стоило Хельге сделать несколько шагов к раненым, как самообладание покинуло ее, она забыла про киносъемку. В носу неприятно защекотала сукровичная вонь гниющих тел, кислых выделений и хлорки. Хельге захотелось тотчас убежать, но она оцепенела. Приветствуя Геббельсов, больные приподнимались в кроватях; кто мог, вставал, опираясь на костыли. Хельга неуверенно протянула цветок подошедшему вперевалку мужчине в серой полосатой пижаме. Он посмотрел на цветок и жалко улыбнулся щербатым ртом. Хельга не сразу заметила, что рукава его пижамы пусты.
«Разве человеку, потерявшему руки, достаточно одного цветка, чтобы забыть о своей потере?» – подумала Хельга, и ей сделалось жутко. От неловкости она уронила астру к ногам мужчины и, не решаясь поднять ее, попятилась.
Послышался громкий плач Хедды. Хельга обернулась, ища защиты у родителей, но те выглядели недовольными. Мать одёргивала младшую сестру и подталкивала ее к больному на кровати, у которого была перебинтована половина лица. Хедда уперлась пятками в пол и ревела в голос. Хольда тоже шмыгала носом, а Хельмут развернулся и убежал прочь из палаты. Никто не стал его удерживать.
– Я думаю, ничего не получится, – недовольно сказал отец, обращаясь к съемочной группе.
В тот день всех детей лишили сладкого и уложили спать на два часа раньше. Тогда война подобралась к ним слишком близко, но все еще можно было отступить, убежать. Сейчас же она стояла вплотную и застила собой весь мир.
За утренним чаем фрау Юнге рассказывала кухарке, как выходила подышать в сад во время короткого затишья. Фройляйн Браун тоже была с ней.