Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Даже искусства – музыка и живопись, риторика и поэзия – брали начало из того же нечистого источника. На языке отцов церкви Аполлон и музы были орудиями адского духа, Гомер и Вергилий – первыми среди слуг этого же духа, а прекрасные мифы, которые пропитывали собой и одухотворяли сочинения этих гениальных мастеров, были предназначены прославлять демонов. Даже повседневная речь жителей Греции и Рима была полна привычных, но нечестивых выражений, которые неосторожный христианин мог слишком беспечно употреблять или слишком терпеливо выслушивать^[27].

Опасные соблазны, со всех сторон обступавшие верующего христианина и ждавшие в засаде, когда он потеряет внимание, чтобы напасть внезапно, с удвоенной силой осаждали его в дни торжественных празднеств. Они были так хитро устроены и распределены по календарю, что суеверие всегда выступало в облике удовольствия, а часто и добродетели. Вот для чего были предназначены некоторые самые священные праздники римской обрядности: приветствовать наступление очередных январских календ пожеланиями счастья всей стране и отдельным людям; благочестиво предаться воспоминаниям об умерших и живых; установить нерушимые границы чьей-либо собственности, приветствовать добрые плодоносящие силы весны при ее возвращении; увековечить память о двух памятных событиях – основании Рима и основании республики, на время Сатурналий – вольных дней доброго разгула – восстановить изначальное равенство людей. Отвращение христиан к таким нечестивым обрядам можно в какой-то степени представить себе по тому, как щепетильно они вели себя в гораздо менее опасном с точки зрения соблазна случае. У древних было принято в дни общенародных праздников украшать двери своих домов фонарями и ветками лавра, а свои головы – венками из цветов. Этот невинный и красивый обычай христиане, вероятно, могли бы терпеть как чисто общественный. Но к их огромному несчастью, двери находились под защитой богов – покровителей дома, лавр был посвящен любившему Дафну Аполлону, а венки и гирлянды из цветов, хотя их часто носили как символ либо радости, либо траура, первоначально служили суеверию. Дрожащие от страха христиане, которых убедили в этом случае подчиниться обычаям родной страны и приказам местного представителя власти, занимаясь своим праздничным делом, мучились от самых мрачных предчувствий, предвидя в будущем упреки собственной совести, осуждение со стороны церкви и грозящую им месть Бога.

Вот какая усердная забота была необходима, чтобы охранять девственную чистоту Евангелия от заразы идолопоклонства. Последователи общепринятой религии беззаботно соблюдали суеверные обряды в общественной или частной жизни. Но для христиан каждый такой обряд становился возможностью объявить о своем противостоянии всем ради новой веры или подтвердить это противостояние. Эти частые протесты постоянно укрепляли их связь с христианской верой, а чем горячее они верили, тем с большим жаром и успехом вели свою священную войну против царства демонов.

Учение о загробной жизни

II. В сочинениях Цицерона самыми яркими красками изображены невежество, заблуждения и неуверенность древних философов в вопросе о бессмертии души. Если они желали дать своим ученикам оружие против страха перед смертью, то внушали им в качестве очевидной, хотя и печальной истины, что губительный удар, уничтожающий нас, освобождает от бедствий жизни и что те, кто больше не существует, теперь не страдают. И все же в Греции и Риме было несколько мудрецов, которые составили себе более возвышенное и в некоторых отношениях более верное представление о природе человека, хотя следует признать, что в этом благородном исследовании их разум часто направляло воображение, а воображению давало толчок или подсказку тщеславие. Когда они самодовольно любовались тем, как велики силы их собственного ума, когда они упражняли разнообразные способности памяти, фантазии и рассудка в глубочайших умозрительных рассуждениях или важнейших трудах или размышляли о желании славы, которая дошла бы до будущих времен, протянувшись далеко за пределы смерти и могилы, то совершенно не хотели уравнивать себя с дикими зверями или предполагать, что существо, чье величие вызывало у них самое искреннее восхищение, могло существовать лишь на маленьком клочке земли и всего несколько лет. В таком благоприятном расположении духа эти мудрецы призывали на помощь научную метафизику, вернее, ее язык. Они быстро обнаружили, что, поскольку операциям сознания не может быть присуще ни одно свойство материи, душа человека должна состоять из иного вещества, чем тело, вещества чистого, простого и духовного, не подверженного тлению, и после освобождения из своей телесной тюрьмы быть способна на гораздо большие добродетель и счастье, чем прежде. Из этих правдоподобных и благородных положений те философы, которые пошли по стопам Платона, сделали совершенно неоправданный вывод: они стали утверждать, что душа человека не только бессмертна в будущем, но и вечно существовала в прошлом, и слишком охотно признали ее частью бесконечного существующего в самом себе духа, который пронизывает собой Вселенную и поддерживает ее существование. Такое учение, выведенное за границы того, что доступно чувствам и опыту человека, может развлечь философский ум в часы досуга или иногда, в тишине и одиночестве, стать лучом света, который придаст бодрость теряющей надежду добродетели; но его слабый след в душах тех, кто узнавал его в школах, быстро стирала полная движения светская или деловая жизнь. Мы настолько близко знакомы с выдающимися людьми, жившими во времена Цицерона и первых цезарей – с их поступками, характерами и побудительными причинами их действий, что можем быть уверены: во время земной жизни они никогда всерьез не руководствовались в своих делах убеждением в существовании загробных наград и наказаний. В римском суде и сенате самые лучшие ораторы не чувствовали, что оскорбляют слушателей, когда называли учение о загробной жизни пустой и нелепой выдумкой, которую с презрением отвергают все, кто изучал гуманитарные науки и имеет свободный от предрассудков ум.

Следовательно, даже при самых больших усилиях философия способна лишь слабыми штрихами обрисовать желание, чтобы загробная жизнь существовала, надежду на это или, самое большее, возможность ее существования, а потому лишь одно божественное откровение может подтвердить существование невидимой страны, которая принимает человеческие души после их отделения от тел, и описать, что она собой представляет. Но в народных религиях Греции и Рима мы можем заметить несколько недостатков, которые делали их малопригодными для такой трудной задачи. 1. Система их мифологии вся в целом не опиралась ни на какие прочные доказательства, и мудрейшие из язычников уже не признавали тот авторитет, который она приобрела без всякого на то права. 2. Описание низших, адских областей мира было отдано во власть фантазии художников и поэтов, и те населили их множеством призраков и чудовищ, которые распределяли свои награды и наказания так пристрастно, что строгая и величавая истина, очень близкая человеческому сердцу, была унижена и опозорена нелепой примесью самых диких вымыслов. 3. Учение о загробной жизни у благочестивых язычников Греции и Рима едва ли считалось одним из основных положений веры. Провидение богов, поскольку оно занималось не отдельными людьми, а человеческими сообществами, проявлялось в основном на видимой людям сцене земного мира. В просьбах, которые ложились на алтари Юпитера или Аполлона, видны большая забота почитателей этих богов о счастье на земле и невежество относительно загробной жизни или безразличие к ней. С большим старанием и успехом важная идея, что душа бессмертна, внушалась верующим в Индии, Ассирии, Египте и Галлии; а поскольку мы не можем отнести эту разницу на счет более высокого уровня знаний у варваров, мы должны объяснить ее влиянием и авторитетом жреческого сословия, которое использовало добродетельные побуждения как орудия честолюбия.

Для нас естественно предположить, что такая важнейшая и центральная для религии истина была в самых ясных словах открыта избранному народу Палестины, и уж точно она бы могла быть доверена наследственным священникам из рода Аарона. Однако нам приходится лишь склониться перед тайной путей Божьего промысла: мы обнаруживаем, что положения о бессмертии души нет в законе Моисея; пророки говорят о нем лишь туманными намеками, и видно, что в течение долгого времени, которое прошло между египетским и вавилонским пленениями, все надежды и страхи евреев были сосредоточены в узких границах земной жизни. После того как Кир разрешил народу-изгнаннику вернуться в Землю обетованную и Ездра восстановил древние религиозные тексты своего народа, в Иерусалиме постепенно возникли две знаменитые секты – саддукеи и фарисеи. Первая из них, набранная среди наиболее состоятельных и знатных слоев еврейского общества, строго держалась буквального смысла Моисеева закона; саддукеи благочестиво отрицали бессмертие души, поскольку это мнение не подкреплялось словами божественной книги, которую они чтили как единственное руководство в вере. Фарисеи же к авторитету Священного Писания добавляли авторитет традиции и под именем традиций признавали некоторые отвлеченные принципы философии или религии народов Востока. Учения о судьбе и предопределении, об ангелах и духах и о загробной жизни с ее наградами и наказаниями входили в число этих новых догматов веры; а поскольку фарисеи благодаря строгости своих нравов привлекли на свою сторону большинство еврейского народа, в годы правления государей и первосвященников из рода Асмонеев бессмертие души стало преобладающим мнением синагоги. Темперамент евреев не позволял им довольствоваться тем холодным вялым согласием с признанной истиной, которое могло удовлетворить ум язычника, и как только они признали истиной бессмертие души, то поверили в него со всей характерной для этого народа пылкостью. Однако их пыл нисколько не делал это бессмертие очевиднее или хотя бы вероятнее, и было необходимо, чтобы учение о жизни и бессмертии, подсказанное природой, одобренное разумом и принятое суеверием, получило подтверждение своей истинности от Бога через авторитет и пример Христа.

Когда всем людям было предложено вечное счастье при условии принятия евангельской веры и следования евангельским правилам, неудивительно, что такое выгодное предложение приняло много людей из всех религий, всех слоев общества и всех провинций Римской империи. Древних христиан воодушевляли презрение к той жизни, которой они жили в настоящем, и обоснованная уверенность в бессмертии – уверенность, представление о которой не может нам дать сомневающаяся несовершенная вера наших дней. В первоначальной церкви влияние истины получало очень мощную поддержку от мнения, которое, какое бы уважение оно ни заслужило своей полезностью и древностью, не было подтверждено жизнью. Все верили, что конец света и Царство Небесное наступят очень скоро. Апостолы предсказали, что это чудесное событие приближается и уже недалеко; эту традицию поддержали их первые ученики, и те, кто понимал изречения самого Христа в буквальном смысле, были обязаны ожидать второго пришествия Сына Человеческого в славе среди облаков еще до того, как полностью умрет поколение, которое видело его в скромном обличье на земле и еще могло рассказать о бедствиях евреев при Веспасиане и Адриане. За семнадцать веков, прошедших с той поры, мы научились не понимать слишком буквально таинственный язык пророчеств и откровений; но пока ради мудрых целей этой ошибке было позволено существовать внутри церкви, она самым благотворным образом влияла на веру и религиозную практику христиан, которые жили в благоговейном ужасе, ожидая того мгновения, когда сам земной шар и все несхожие между собой народы, составляющие человечество, задрожат при появлении своего Божественного Судьи.

Древнее широко распространенное представление о Тысячелетнем Царстве было тесно связано со вторым пришествием Христа. Согласно традиции, начало которой положил пророк Илия, считалось, что так как сотворение мира заняло шесть дней, и его нынешнее состояние должно было продлиться шесть тысяч лет от сотворения. Та же аналогия приводила к заключению, что за этой долгой эпохой труда и борьбы, которая теперь уже близится к концу, придет радостная праздничная суббота, которая будет продолжаться тысячу лет, и Христос вместе с торжествующим отрядом святых и избранников, избежавших смерти или чудесным образом воскрешенных, будет царить на земле до того времени, на которое назначено последнее воскресение мертвых, когда оживут они все. Эта надежда была так приятна верующим, что Новый Иерусалим – место, где будет находиться это благословенное царство, – быстро оказался расписан всеми самыми радостными красками вымысла. Счастье, состоящее лишь из чистых духовных удовольствий, показалось бы слишком утонченным для его жителей, которые, как предполагалось, по-прежнему имели бы человеческий облик и чувства. Сад Эдема с его удовольствиями пастушеской жизни уже не подходил для того более развитого состояния общества, в котором находилась основная часть Римской империи. Поэтому был воздвигнут город из золота и драгоценных камней, а его окрестностям дано сверхъестественное обилие зерна и винограда; этими сами собой выраставшими дарами земли счастливые добросердечные жители царства наслаждались свободно: их не ограничивал ни один завистливый закон о чьей-то исключительной собственности. Уверенность в таком Тысячелетнем Царстве старательно внушали христианам, сменяя друг друга, отцы церкви, от Юстина Мученика и Иренея, которым случалось беседовать с учениками самих апостолов, до Лактанция, который был наставником сына Константина. Хотя это представление, может быть, было принято не всеми, похоже, что оно господствовало среди православных христиан; оно кажется настолько хорошо приспособленным к желаниям и предчувствиям людей, что, должно быть, внесло очень большой вклад в развитие христианской веры. Но когда здание церкви было почти построено, эта временная подпорка была снята. Учение о Царстве Христовом на земле сначала стало рассматриваться как имеющее глубокий смысл иносказание, потом, с течением времени, как сомнительное и бесполезное мнение и в итоге – как нелепый вымысел еретиков и фанатиков. Таинственное пророчество, которое все еще входит в святой канон, но какое-то время считалось поощряющим отмененную точку зрения, едва не было осуждено церковью.

Пророчество, обещавшее ученикам Христа счастливое и славное царствование на земле, неверующему миру предсказывало самые ужасные бедствия. Построение нового Иерусалима должно было идти одинаковым шагом с разрушением мистического Вавилона, а поскольку императоры, правившие до Константина, упорствовали в поклонении идолам, словом «Вавилон» стали именовать город Рим и Римскую империю. Ему был уготован полный набор тех бедствий, которые могут постичь процветающий народ: междоусобная вражда, вторжение самых свирепых на свете варваров из неизвестных северных краев, мор и голод, кометы и затмения, землетрясения и наводнения. Все это были лишь предварительные тревожные знамения, предвещавшие великую катастрофу Рима, когда страна Сципионов и Цезарей будет сожжена Небесным огнем и город на семи холмах со своими дворцами, храмами и триумфальными арками будет погребен в огромном озере огня и щебня. Однако тщеславию римлян могло немного польстить то, что их верховная власть будет длиться, пока существует сам мир, а мир так же, как некогда погиб от водной стихии, будет во второй раз быстро уничтожен стихией огненной. В этом представлении о пожаре, который охватит весь мир, вера христиан очень удачно совпала с традициями Востока, философией стоиков и нашла себе подобия в природе; даже страна, из религиозных побуждений выбранная христианством по времени и главной жертвой пожара, была лучше всего приспособлена для этого естественными силами природы – глубокими пещерами, слоем серы на почве и многочисленными вулканами, вроде Этны, Везувия и Липари. Самый чуждый тревогам и страху скептик и тот не мог не признать, что гибель мира в его нынешнем виде от огня сама по себе была очень вероятна. Христианин, который основывал свое убеждение, что так будет, прежде всего на авторитете традиции и на толкованиях Священного Писания и гораздо меньше – на обманчивых доводах разума, ожидал этой гибели с ужасом и уверенностью, что она наступит обязательно и скоро; а поскольку эта величественная картина постоянно присутствовала в его уме, он считал любое бедствие, постигавшее империю, безошибочным признаком того, что мир доживает последние дни.

Осуждение на муки даже самых мудрых и добродетельных язычников за то, что они не знали божественной истины или не верили в нее, в наши дни кажется противным разуму и человечности. Но изначальная церковь, в которой вера была гораздо крепче, без колебания обрекала на пытки значительное большинство рода человеческого. Возможно, они позволяли себе надеяться на милосердие Бога относительно Сократа или других древних мудрецов, которые руководствовались светом разума до того, как засиял свет Евангелия. Но все единодушно считали, что те, кто, живя после рождения или после смерти Христа, упрямо продолжали поклоняться демонам, не заслуживают и не могут ожидать прощения на суде от гневного Бога. Кажется, что эта строгость, которой не знал Древний мир, внесла озлобление в систему отношений, где раньше царили любовь и гармония. Разница в вере часто разрывала связи родства и дружбы, и христиане, которые в этом мире терпели угнетение от стоявших у власти язычников, иногда из-за недовольства и гордыни испытывали соблазн насладиться предвкушением своего будущего торжества. «Вы любите зрелища! – восклицает суровый Тертуллиан. – Ждите же величайшее из всех зрелищ – последний и творимый навечно суд над миром. Как буду я любоваться, как смеяться, как радоваться, как ликовать, когда увижу множество гордых монархов и мнимых богов, стонущих в самых нижних пропастях тьмы; множество должностных лиц, которые гнали имя Господне, а теперь расплавятся в кострах, более жгучих, чем те, которые они разжигали для христиан; множество мудрых философов, которые раскалятся докрасна в алом пламени вместе со своими обманутыми учениками; множество прославленных поэтов, которые будут дрожать перед судом не Миноса, а Христа; множество трагических актеров, в чьих жалобах на собственные страдания гармонии будет больше, чем в их игре; множество танцоров…» Но пусть читатель из человеколюбия позволит мне опустить занавес над остальной частью описания ада, в которой этот пылкий в вере африканец еще долго продолжает свои разнообразные, неестественные и бессердечные шутки.

Несомненно, среди первых христиан было много людей, чей нрав был ближе к мягкости и милосердию их религии. Многие из них искренне сочувствовали своим друзьям и землякам, находившимся в опасности, и с самыми добрыми намерениями усердно старались спасти их от надвигающейся гибели. Беспечный язычник, неожиданно столкнувшись с новыми ужасами, от которых ни жрецы, ни философы не могли его надежно защитить, часто был испуган и подавлен угрозой вечных пыток. Его страхи могли способствовать развитию веры и разума, а если ему один раз удавалось убедить себя, что христианская вера может быть истинной, становилось легко уверить его, что принять ее – самое безопасное и благоразумное, что он может сделать.

Чудотворная сила ранней церкви

III. Сверхъестественные способности, которые приписывались христианам еще в земной жизни и возвышали их над всем остальным человечеством, должно быть, лишь служили утешением и бодростью им самим и очень редко помогали им убеждать иноверцев. Кроме появлявшихся от случая к случаю знамений, которые иногда могли быть вызваны непосредственным вмешательством Божества, приостанавливавшего действие законов природы, христианская церковь заявляла, что обладает чудодейственными силами, которые непрерывно переходили от предшественника к преемнику со времен апостолов – даре говорить на незнакомых языках, видений и пророчества, власти изгонять демонов, исцелять больных и воскрешать мертвых. Знание чужих языков часто ниспосылалось современникам Иренея, хотя самому Иренею пришлось бороться без чудесной помощи с трудностями грубого наречия жителей Галлии, когда он проповедовал им Евангелие. Божественное откровение в форме видения, посланного либо во время бодрствования, либо во время сна, судя по описаниям, было милостью, которую Бог щедро оказывал верующим всех разрядов – женщинам и старым людям, мальчикам и епископам. Когда молитва, пост и бессонные ночи достаточно подготавливали их набожные умы к принятию этого необыкновенного послания, эти люди оказывались увлеченными за пределы своих чувств, в экстазе сообщали то, что было внушено им свыше, и были при этом не более чем орудиями Святого Духа, как флейта или дудка является орудием того, кто в нее дует. Мы можем добавить к этому, что в большинстве случаев целью этих видений было либо открыть верующим будущее церкви, либо направить тех, кто руководил церковью во время видения. Изгнание демонов из тел тех несчастных людей, которых им было разрешено терзать, считалось решающей, хотя и не из ряда вон выходящей победой религии и много раз упоминается древними апологетами христианской веры как самое убедительное доказательство ее истинности. Этот жуткий обряд обычно проводился публично, при большом числе зрителей; больной становился здоров благодаря чудесному дару или умелому искусству изгоняющего, и все слышали, как побежденный демон признавался, что он – один из вымышленных богов прошлого, которые нечестиво присвоили себе право принимать поклонение от людей. Но чудесное исцеление болезней, даже самых застарелых или причиненных потусторонними силами, перестанет нас удивлять, если мы вспомним, что во времена Иренея, то есть примерно в конце II века, воскрешение мертвых считалось вовсе не таким уж необычным событием, что чудо часто происходило в необходимом случае, если все верующие местной церковной общины много постились и совместно молились, и что люди, возвращенные их молитвами к жизни, после этого по многу лет жили среди них. В такое время, когда вера могла хвалиться столькими чудесными победами над смертью, трудно понять скептицизм тех философов, которые продолжали отвергать и осмеивать учение о воскрешении. Один знатный грек сделал этот вопрос основным в споре между религиями: он пообещал Феофилу, епископу Антиохии, что немедленно перейдет в христианство, если будет иметь удовольствие увидеть хотя бы одного человека, который действительно воскрес из мертвых. Однако же достойно внимания, что представитель самой древней восточной церкви при всем желании обратить в христианство своего друга посчитал за лучшее не ответить на этот честный и разумный вызов.

Чудеса первоначальной церкви уже после того, как прошли проверку временем, недавно оказались под ударом исследователей, очень свободных и изобретательных в своих изысканиях; эти изыскания, хотя и встретили самый благосклонный прием у публики, потрясли и возмутили все духовенство и нашей церкви, и всех остальных протестантских церквей Европы. Наши неодинаковые мнения по этому вопросу зависят от любых конкретных доводов гораздо меньше, чем от привычки к учебе и размышлению, и прежде всего зависят от того, какую степень достоверности мы привыкли требовать от доказательства подлинности чуда. Обязанности историка не требуют, чтобы он изложил здесь свою личную позицию в споре на столь деликатную и важную тему, но он не имеет права скрыть, что ему трудно выбрать среди теорий такую, которая могла бы примирить интересы религии и науки, правильно применить эту теорию и точно определить во времени границы той счастливой эпохи, свободной от ошибок и обмана, на которую мы охотно могли бы распространить действие дара чудотворства. Начиная с самых первых отцов церкви и кончая последним папой римским непрерывно сменяли друг друга епископы, святые, мученики и чудеса, и суеверие развивалось столь постепенно, почти незаметно, что мы не знаем, в каком именно месте должны разорвать цепь этой традиции. Каждая эпоха была свидетельницей удивительных событий, которые выделили ее среди прочих и принесли ей известность, при этом свидетельства ее современников выглядят не менее убедительными и достойными уважения, чем свидетельства предыдущих поколений; в итоге мы начинаем винить себя в отсутствии логики, если, дойдя до VIII или XII века, отказываем Беде Достопочтенному или святому Бернарду в том доверии, которое так щедро оказали жившим во II веке Юстину или Иренею^[28].

Если подлинность каких-либо из этих чудес подтверждается их полезностью и уместностью, то в каждую эпоху были неверующие, которых следовало убедить, еретики, которых следовало опровергнуть, и поклонявшиеся идолам народы, которые следовало обратить, так что всегда могли найтись достаточные причины для небесного вмешательства. И все же, поскольку каждый друг откровения убежден в подлинном существовании способностей творить чудеса, а каждый разумный человек – в том, что теперь этот дар не существует, очевидно, что был какой-то период, в течение которого эти способности сразу или постепенно были отняты у христианской церкви. Какое бы время ни выбрать для этого – годы смерти апостолов, обращения в христианство Римской империи или угасания арианской ереси^[29], – можно лишь справедливо удивиться тому, что жившие в те дни христиане ничего не почувствовали и продолжали отстаивать свои притязания после того, как потеряли власть. Доверчивость стала выполнять дело веры, фанатизму было позволено говорить языком вдохновения, а результаты случая или плоды изобретательной выдумки приписывались сверхъестественным силам. Истинные чудеса, память о которых была еще свежа, показали христианскому миру, как проходят пути Провидения, и приучили глаза христиан (если тут можно применить такое слабо соответствующее содержанию выражение) к стилю Божественного артиста. Если бы даже самый искусный художник современной Италии дерзко осмелился украсить свои слабые подражания именем Рафаэля или Корреджо, такой наглый обман быстро был бы обнаружен и с негодованием отвергнут.

Какого бы мнения мы ни придерживались о чудесах, сотворенных ранней церковью начиная со времени апостолов, податливость принимавшей все без сопротивления души, столь заметная у верующих во II и III веках, случайно принесла некоторую пользу делу истины и религии. В наше время даже к самым благочестивым чувствам примешивается скрытый или даже невольный скептицизм. В признании сверхъестественных истин подлинными у наших современников активного согласия гораздо меньше, чем холодной пассивной уступчивости. Вследствие давней привычки наблюдать и чтить неизменный порядок Природы, наш разум или по меньшей мере наше воображение недостаточно подготовлены к тому, чтобы выдержать видимые глазом действия Божества. Но в первые века существования христианства состояние человечества было совершенно иным. Наиболее любопытные или наиболее легковерные среди язычников часто отвечали согласием на уговоры войти в общину верующих, если там уверяли, что творят подлинные чудеса. Первые христиане жили мистикой, и упражнения в ней выработали у их умов привычку верить в самые необычные события. Они чувствовали или воображали, что их со всех сторон осаждают демоны, утешают видения, наставляют пророчества и удивительным образом спасают от опасности, болезни и самой смерти молитвы церкви. Подлинные или мнимые знамения, адресатами, орудиями или зрителями которых они так часто себя считали, очень удачно настроили их на то, чтобы так же легко, но с гораздо большими основаниями признать истинность подлинных чудес евангельской истории; таким образом, чудеса, не выходившие за пределы их собственного опыта, внушили им глубочайшую уверенность в истинности тайн, которые, как было признано, были слишком велики для их понимания. Именно это глубинное ощущение, что сверхъестественные истины верны, так сильно прославлено под именем веры; это состояние ума описано как самый верный залог милости Бога и будущего блаженства и названо главным, а возможно, единственным достоинством христианина. По мнению более строгих среди богословов, моральные добродетели, которые могут быть и у нехристианина, не имеют никакой ценности и никакой пользы для нашего оправдания перед Господом.

Строгая нравственность первых христиан

IV. Но первые христиане показывали, какова их вера, именно посредством добродетелей и вполне обоснованно считали, что убеждающее слово Бога, которое просвещает или подчиняет себе ум, должно вместе с этим очищать сердце и направлять поступки верующего. Первые адвокаты христианства, когда доказывают невиновность своих собратьев по вере, и писатели более позднего времени, когда прославляют святость своих предков, самыми яркими красками рисуют переворот в нравственности, который совершила проповедь Евангелия. Поскольку в мои намерения входит рассмотрение лишь тех человеческих причин, которым было позволено усилить влияние откровения, я кратко упомяну о двух причинах, которые могли вполне естественным образом сделать жизнь первых христиан намного чище и строже в отношении нравов, чем была жизнь их современников-язычников или их выродившихся потомков, – раскаяние в прежних грехах и похвальное желание не уронить доброе имя того общества, которое приняло их в свои ряды.

Очень давнее происхождение имеет упрек, который делали христианам невежественные или злобные иноверцы: будто бы христиане завлекали в свои ряды самых жестоких преступников, которых, когда те чувствовали угрызения совести, было легко уговорить смыть водой крещения прежнюю вину, возможности искупить которую им не давали в храмах языческих богов. Но этот упрек, если очистить то, что за ним стоит, от следов неверного толкования, настолько же увеличивает честь церкви, насколько помог увеличить ее ряды. Друзья христианства могли, не краснея, признаваться, что многие из самых великих святых до крещения были самыми закоренелыми грешниками. Люди, которые в миру придерживались, хотя и не самым верным образом, правил сердечной доброты и общественного приличия, черпали в сознании своей праведности спокойствие и удовлетворение, делавшие их гораздо менее чувствительными к тем внезапным порывам стыда, горя и ужаса, которые стали причиной множества чудесных обращений. По примеру своего Божественного Владыки проповедники Евангелия не презирали общество людей, в особенности женщин, терзавшихся от сознания своей порочности и очень часто – из-за ее последствий. Поднявшись из пучины греха и суеверия к сияющему свету надежды на бессмертие, такие новообращенные принимали решение провести оставшуюся жизнь не только в добродетели, но и в покаянии. Страсть к совершенству становилась главной страстью их души, а хорошо известно, что, в отличие от разума, который выбирает холодную середину, наши страсти гоняют нас с бешеной силой и скоростью между двумя самыми противоположными крайностями.