Тьма между нами

Глава 10
Мэгги

В спальне духота. Окна с тройным стеклопакетом запаяны намертво, так что единственный способ впустить свежий воздух – открыть дверь на лестничную площадку. Но сегодня это мало помогает.

Приходится достать со шкафа порядком запылившийся вентилятор. К сожалению, он годен лишь гонять воздух. Как оружие его не применишь: уже давно, при первой же возможности, я вскрыла защитный кожух, чтобы осмотреть лопасти. Они оказались пластиковыми. Половицы в комнате я тоже все проверила – гуляющих нет, а голыми руками гвозди из них не вытащишь.

Ставлю вентилятор на туалетный столик, втыкаю в розетку и направляю на себя. Пылинки, зависшие в воздухе, начинают кружиться, словно в танце. Я наблюдаю за ними и вдруг осознаю, что истинная причина моего беспокойства вовсе не духота, а шкатулка, оставленная Ниной. Вернее, те чувства, которые она во мне всколыхнула.

Совместный ужин сегодня прошел гладко. О шкатулке ни одна из нас даже не заикнулась. Интересно, кто сдастся первой. Появление этой вещи под моей кроватью явно не случайно – Нина никогда ничего не делает просто так, – однако спросить ее о целях выше моих сил. Придется читать между строк. Я пытаюсь собраться с духом, чтобы еще раз взглянуть на содержимое шкатулки – хотя бы просто открыть и тут же захлопнуть.

Подставляю лицо под струю прохладного воздуха. Попросить Нину убавить температуру отопления не получится – я видела, как около часа назад она вышла из дома. Раз в две недели, без привязки к определенному дню, она куда-то уходит, но никогда об этом не упоминает. Думаю, ей нравится хранить от меня этот маленький секрет, поэтому я и не спрашиваю. Когда Нина возвращается, я уже сплю.

Даже если б она была сейчас внизу, все равно меня не услышала бы, хоть кричи. Дверь и перегородка, отделяющие мой этаж от второго, надежно подогнаны, а стены оклеены картонными коробками из-под яиц. Снизу до меня еще ни разу не долетало ни звука. Думаю, и до нее не долетает. Если я не несу свой привычный дозор у окна, то узнаю́ о прибытии Нины лишь когда она отпирает дверь на второй этаж и появляется на лестнице.

Стаскиваю блузку и остаюсь в бюстгальтере и юбке. Интересно, думала ли Нина, что я так легко приспособлюсь к заключению? Или ждала иной реакции? Вынужденное продолжительное одиночестве позволило мне многое узнать о себе. Оказалось, что потребности у меня весьма скромные и, к счастью, они полностью удовлетворяются. Доступных удовольствий осталось мало, но ценю я их гораздо больше, чем при нормальной жизни.

Нина уже успела лишить меня многих приятных мелочей, чтобы наказать за «проступки». Порой мне кажется, что больше у меня забирать уже нечего, но она умудряется раз за разом находить способ «преподать урок». Так я лишилась духов, лака для волос, транзистора, обуви, подушек, косметики и украшений – но ни разу не доставила ей удовольствия созерцать свое отчаяние, вызванное ее жестокостью. Хотя, возможно, все это давно кончилось бы, если б она увидела, что я сломалась. Вопрос лишь в том, каким был бы этот конец.

Снова возвращаюсь мыслями к шкатулке. Что там еще может быть, кроме теста на беременность двадцатипятилетней давности? Едва увидев его, я захлопнула крышку и засунула шкатулку обратно под кровать.

Неожиданно мое внимание привлекает тихое шуршание, доносящееся со стороны одной из тумбочек. Оборачиваюсь и с удивлением замечаю там очередной освежитель и пакетик с жевательным мармеладом, шелестящий в потоке воздуха от вентилятора. Должно быть, Нина принесла их вчера, когда я была в ванной. Никогда раньше она не давала мне сладостей, и я даже не думала, что так по ним соскучилась. С детским восторгом и нетерпением разрываю пакет, и его содержимое рассыпается по одеялу разноцветной радугой.

Я хватаю красную конфетку и уже открываю рот, чтобы насладиться давно забытым вкусом, однако в последний момент останавливаюсь. А не очередная ли это ловушка? Однажды Нина точно так же оставила мне стакан с клубнично-банановым смузи. На радостях я выпила все до последнего глотка, а к вечеру у меня началась жуткая диарея. Видимо, дочка подмешала к напитку сильнодействующее слабительное. Что ею двигало, я до сих пор не понимаю.

Тем не менее, соблазн слишком велик. Я кладу мягкую конфету в рот и осторожно ощупываю ее языком: вдруг внутри канцелярская кнопка или осколок стекла. Возможная опасность нисколько не портит моего удовольствия, и я невольно расплываюсь в улыбке. Не исключено, что это просто новая, более изощренная пытка, и Нина решила напомнить мне, чего я лишена, чтобы сломать мою волю. Ничего не выйдет! Я давно смирилась со своей участью и оставила всякие попытки разгадать мотивы, движущие дочерью. Как правило, в ее поступках нет ни смысла, ни логики.

В первые два месяца я была уверена, что Нина наблюдает за каждым моим шагом. Под потолком комнаты висела маленькая черная коробка с линзой и крошечной лампочкой, которая то и дело вспыхивала красным. Я решила, что это камера, и буквально сходила с ума от одной мысли о том, что она наблюдает за моими страданиями и наслаждается ими. Дотянуться до этой адовой коробки я не могла – не позволяла цепь, и однажды в порыве отчаяния я запустила в нее кружку. Естественно, промахнулась. В наказание мне потом пришлось пить из пластиковых крышек от дезодоранта и лака для волос. И когда я уже почти смирилась с ее присутствием, коробка сама вдруг однажды упала со стены. Просто шлепнулась об пол и развалилась на части. И оказалось, что внутри ничего нет, кроме пары проводов и батарейки, от которой работала лампочка. То был муляж.

Тогда я еще изводила себя вопросами: сколько продлится мое заключение и правда ли, что Нина намерена держать меня здесь двадцать один год, как обещала. Сейчас мне шестьдесят восемь, и шанс дожить до восьмидесяти девяти крайне ничтожен, особенно учитывая скудную диету, отсутствие физической активности и замкнутый образ жизни без доступа к свежему воздуху и солнечному свету. Большой удачей будет протянуть еще хотя бы лет десять, не говоря уж о чем-то большем.

Естественно, я думала о самоубийстве – как об одном из способов прервать пытку. Но всякий раз меня останавливало то, что, кроме меня, у Нины никого не осталось. Как бы она меня ни мучила, я не могла бросить ее одну. Конечно, представься шанс, я сбежала бы отсюда. Сбежала бы – и первым делом оказала ей необходимую помощь, чтобы мы могли быть вместе на приемлемых для нас обеих условиях. Что бы ни вытворяла Нина, она всегда останется моей маленькой девочкой.

К тому же в глубине души я понимаю, что заслужила это наказание, отняв у нее самое дорогое.

Глава 11
Мэгги

Двадцать пять лет назад

Сегодня понедельник. У Нины с раннего утра крутит живот. Я уже сообщила в школу, что она пропустит занятия, и отпросилась с работы, сказавшись больной.

Слоняюсь по дому и не нахожу себе места от тревоги, слыша, как она плачет за дверью ванной. Я не знаю, чем ей помочь. Тянет прижать ее к себе и пожалеть, утешить, успокоить. Не в силах больше ждать, я стучу, готовая услышать очередную порцию ставших привычными грубостей.

– Что с тобой, малышка?

– Мне больно, мама, – стонет она из-за двери.

Как бы я хотела забрать себе ее боль! Дергаю ручку, но она не подается.

– Открой, – прошу я.

За дверью раздаются слабые шаги. Когда Нина появляется на пороге, у меня замирает сердце. Хочется обнять ее и никогда больше не отпускать. Густая подводка, которой она теперь красит глаза, растеклась по всему лицу чернильным пятном. Трусы спущены, она держится за живот. Не помню, когда в последний раз я видела ее такой уязвимой.

– Моя малышка, – шепчу я, глотая слезы, и прижимаю ее к себе.

– Почему так больно? – стонет Нина. – Откуда столько крови?

Вдыхаю поглубже.

– Похоже на выкидыш.

Она смотрит на меня, потрясенная и напуганная тем, что я знаю о ее беременности. Зря я раскрылась. Тест, оставленный в мусорном ведре и попавшийся мне на глаза, был не криком о помощи, как я поначалу решила, а случайной оплошностью.

Я спешу уверить Нину, что не собираюсь читать нотации. Сейчас хочу лишь помочь. Беру ее за руку и веду обратно в туалет. Проходя мимо унитаза, заглядываю в него – и застываю от ужаса. Есть вещи, которые лучше не видеть, потому что забыть их потом невозможно. Я быстро нажимаю на слив – надеюсь, она туда не смотрела – и усаживаю Нину на сиденье.

Ее снова настигают судороги, лицо искажается от боли. Я осторожно кладу руку ей на лоб, как в детстве, когда проверяла температуру. Жар есть, но это нормально – один из побочных эффектов. Смачиваю полотенце холодной водой и промокаю ее лицо, будто ей снова пять лет, и она подхватила корь в школе, а год спустя – ветрянку. Помню, мы с Алистером по очереди сидели с ней, протирали ей кожу ромашковым лосьоном и следили, чтобы она не расчесывала гнойнички. Теперь ей четырнадцать, но для меня Нина все та же беззащитная маленькая девочка.

Гнетущая тишина между нами нарушается лишь ее рыданиями и стонами. Пока она корчится на унитазе, я глажу ее и целую в затылок, а природа берет свое. Помощь мне не нужна. Если позвоню в приемную, врач приедет на дом. Но это сейчас ни к чему. Я подвела мою девочку и теперь должна доказать самой себе, что могу быть хорошей матерью. Мы справимся. В последнее время Нина считала, что я ей ни к чему, однако сейчас все изменилось, и это единственное, что имеет значение. Больше я ее не подведу. «Теперь все будет по-другому», – твержу я себе.

Через час перебираемся в спальню. Оказавшись в кровати, Нина складывается, словно нежный лист для оригами. Накрываю ее одеялом и протягиваю две таблетки обезболивающего со стаканом энергетика.

– Спасибо, – бормочет Нина.

Я уже и не помню, когда в последний раз слышала от нее слова благодарности, поэтому радуюсь даже такой мелочи. Впервые с тех пор, как исчез ее отец, я чувствую связь между нами. Не было, нет и не будет ничего в моей жизни, что я любила бы больше нее. И никакие ее поступки никогда это не изменят.

Впрочем, надо довести начатое до конца, пока у нее свежа память о том, что произошло с ее телом. Чтобы весь этот ужас никогда больше не повторился.

– Выслушай меня, пожалуйста, – начинаю я. – Это очень важно. Надо было давно тебе сказать, да я все никак не могла подобрать подходящего момента.

– О чем ты? Это про папу?

– И да и нет.

Нина впивается в меня воспаленным взглядом. Ее интересуют любые крохи информации о нем. Своим исчезновением и последующим молчанием он толкнул ее на путь саморазрушения – хотя я не отрицаю и своей вины.

– Ты знаешь, почему за все это время он прислал мне лишь одну открытку?

– Нет, извини, – привычно вру я. – Мне надо рассказать тебе совсем о другом – о том, что он носил внутри себя и передал тебе.

Я на секунду замолкаю, подбирая слова.

– Твой отец был носителем редкой генной мутации, вызывающей прозэнцефалию. Если дочь такого человека забеременеет, она, скорее всего, не сможет выносить ребенка. А если даже каким-то чудом родит, то очень пожалеет об этом.

Нина смотрит на меня с недоумением. Беру ее за руку и крепко сжимаю.

– У ребенка с этим синдромом будет много проблем. Слишком много.

– Каких?

– Обезображенное лицо, неразвитый мозг. Как правило, такие дети погибают еще до рождения. Думаю, именно это и случилось сегодня. Так что, возможно, все к лучшему. Твое тело поняло, что что-то идет не так, и отторгло плод. Было бы хуже проходить девять месяцев и родить нежизнеспособного младенца.

– Как… Откуда ты знаешь?

– Когда ты была маленькая, у твоего отца начались ужасные боли в области живота. После всевозможных анализов и обследований в больнице специалисты нашли у него хромосомную недостаточность. Которая может передаваться по наследству. Там нам и рассказали, что бывает с детьми, рожденными от таких матерей.

– Почему же я родилась здоровой?

– Это сложно… Все зависит от количества дефектных хромосом. Мы сдали твою кровь на анализ, и оказалось, что у тебя их много.

– Значит, я никогда не смогу родить нормального ребенка?

Я делаю паузу, а затем спокойно отвечаю:

– Боюсь, что нет.

Она подтягивает колени к груди и сжимается в комок. Моя малышка.

– Я хочу спать…

– Мне остаться?

– Нет, спасибо.

Я целую ее в лоб и, помедлив, выхожу из комнаты.

Спускаюсь вниз, на кухню. Надо отвлечься хотя бы на несколько минут. В раковине со вчерашнего дня лежит немытая посуда. Непорядок. Но, прежде чем перейти к привычным домашним делам, следует кое-что закончить. Достаю из сумочки пачку с лекарством. На коробке значится «Клозтерпан»^[12], а внутри, в блистере не хватает трех таблеток. Кладу его в карман и спускаюсь в подвал.

Шаря под лестницей в сложенных друг на друга чемоданах, благодарю судьбу за то, что моя работа связана с медициной. Пока доктор Феллоуз был на вызове, я пробралась в его кабинет, стянула официальный бланк, написала нужный рецепт, поставила печать и подделала подпись – работая в приемной, я отлично ее изучила. В аптеке мне без проблем продали лекарство. Вчера вечером я растолкла таблетки ложкой и подмешала их в подливку для воскресного жаркого. Нина ничего не заметила.

Наблюдая за тем, как она ест, я мучилась сомнениями. В 1981 году я неожиданно забеременела и не смогла закончить курс и стать акушеркой. Судя по некоторым признакам, я понимала, что срок у нее гораздо больше, чем она думает.

Гортань жжет от едкой желчи, поднимающейся из желудка, я сглатываю.

«Ты все сделала правильно», – повторяю я самой себе.

Забрав у нее этого нерожденного ребенка, я дала ей гораздо больше.

Глава 12
Нина

По дороге домой в автобусе я слушаю Celebration, сборник хитов Мадонны. Когда мне было шесть лет, я брала кружевные салфетки, висящие на спинке дивана, цепляла их на голову, повязывала шнурки от ботинок на запястья и представляла себя королевой поп-музыки. Папе не нравилось, когда его маленькая девочка распевала про то, что «чувствует себя девственницей»^[13]. Но стоило ему начать сердиться, мы с мамой запевали Papa Don’t Preach^[14], и он отступал. Эти воспоминания отзываются в моем сердце, и мне неудержимо хочется вернуться в те невинные времена хотя бы на мгновение.

Папа исчез из моей жизни больше четверти века назад, но я до сих пор сильно по нему тоскую. С годами многое померкло, и мне грустно от того, что я не могу вспомнить его голос. Мама выбросила все наши с ним фотографии, кроме одной, которую я спрятала у себя в сумочке.

С ней у меня связаны самые счастливые воспоминания. Ему тогда нужно было сделать фото для паспорта, и папа взял меня с собой в город. Я ждала его снаружи фотобудки, и когда дело дошло до четвертого, последнего кадра, он вдруг высунулся, схватил меня и втянул к себе. Я даже взвизгнула от неожиданности. Мы хохотали с ним как сумасшедшие и маме ничего не сказали. Это был наш секрет. Я очень дорожу этим кадром, потому что без него давно бы забыла папино лицо.

Из прошлого меня возвращает сигнал телефона. Уведомление от «Гугл». Внутри все холодеет: в нем может идти речь только об одном человеке, потому что только его имя я указала в настройках. Страх сковывает мое тело. Рывком стаскиваю наушники. Ноги выстукивают дробь по металлическому полу автобуса. Рука с телефоном прижимается к груди. Меня прошибает холодный пот, а к горлу подступает тошнота. Становится трудно дышать.

Проталкиваюсь через переполненный салон и выхожу через задние двери, не доехав до места три остановки. Нужно время, чтобы прийти в себя, прежде чем возвращаться домой и садиться за ужин с Мэгги. Не в силах больше длить муку, я открываю сообщение и принимаюсь читать прямо там, на обочине. «Певец-убийца умер», – говорится в заголовке. И ниже: «Осужденный за убийство Джон Хантер умер от лейкемии после 18 месяцев тяжелой борьбы».

Мимо едут машины и идут люди… я их не вижу. Тело мое в настоящем, но мысли – в прошлом. Я не смогла бы сдвинуться с места, даже если б захотела.

Помню эту фотографию Джона. Впервые она попалась мне на глаза, когда над ним шел суд, и ее опубликовали все газеты. Однако сделана она была намного раньше и совершенно не передавала его красоты. Он там какой-то хмурый, и любому, кто не был с ним хорошо знаком, кажется пустым и бездушным. К сожалению, многое стерлось из моей памяти, но я точно уверена, что он таким не был.

Неожиданно обрушиваются образы из прошлого. Они проплывают перед глазами словно кадры, висящие на веревке в фотоателье. Вот я сижу где-то дома, за спиной у меня Мэгги. Она подходит ближе и что-то тихо говорит – не могу разобрать слов. Едва появившись, картинка исчезает.

Пальцы сами тянутся к нижней губе и ощупывают татуировку, спрятанную во рту.

Глава 13
Нина

Двадцать пять лет назад

Джон идет по сцене всего в нескольких метрах от меня. Боже, какой он красивый – аж дыхание перехватывает! А когда резко поворачивает голову и пот с его длинных темных волос летит на мое лицо, я чуть не падаю в обморок. Его вкус у меня на губах. И я так счастлива, что готова умереть, потому что лучше уже быть не может.

Когда Джон достает микрофон из стойки и обнимает его двумя руками, я замечаю, что у него черный маникюр. Завтра сделаю себе такой же. Его губы почти касаются микрофона, и я представляю, как они тянутся ко мне, чтобы поцеловать. Он чуть ниже, чем другие участники группы, и худощав, но кажется, будто заполняет собой все пространство сцены. Кроме него, я никого не вижу.

Жар от раскаленной толпы в главном зале клуба «Роудмендер» оседает на потолке тяжелым конденсатом, который падает вниз, словно теплый дождь. В середине песни Джон вставляет микрофон обратно в стойку и позволяет соло-гитаристу выйти в центр. Однако взгляды по-прежнему прикованы к нему: он стягивает футболку через голову, бросает ее в толпу и остается голым по пояс. Он великолепен. Ни один из моих парней не годится ему в подметки. С этого момента для меня существует только он, и я хочу быть с ним, чего бы мне это ни стоило.

Я люблю тебя, Джон Хантер.

Сэффрон скачет рядом со мной – визжит так, что можно оглохнуть, и сжимает мою руку, царапая ее ногтями. Я не жалуюсь и не виню ее. Как и все девушки в зале, она воображает, будто каждое слово, слетающее с прекрасных губ Джона Хантера, обращено именно к ней. И, как и все, ошибается. Потому что он будет моим. Взгляд его пронзительных серых глаз устремлен на меня. Это про меня он поет «Сумасшедшая девчонка». Он знает меня лучше, чем все остальные, а ведь мы с ним даже пока незнакомы. И если моя лучшая подруга или одна из этих истеричных сучек думают, что у них есть шанс, им стоит полечить голову.

Мы с Сэффрон следим за группой Джона, названной по его фамилии «Зе Хантерс», уже несколько месяцев, с тех пор, как ей на глаза попалась их фотография в местной газете. Музыкальный обозреватель поставил их альбому пять звезд из пяти и написал, что они – главное событие в жизни города со времен рок-группы «Баухауз», зажигавшей в восьмидесятые (я о таких и не слышала). Все уверены, что Джон со своими ребятами взорвут брит-поп. Думаю, их слава затмит даже «Оазис» и «Блёр». Потому что Джон – бог. И очень скоро он влюбится в меня не меньше, чем я в него.

Сэффрон приехала в клуб заранее, чтобы занять место в очереди и прорваться к сцене. С тех пор как папа от нас ушел, мама стала пить столько снотворного, что и слона вырубит. Однако пока она не уснет, мне приходится ждать, прежде чем выскользнуть через заднюю дверь из дома на свободу.

Мама постоянно думает об отце, хотя никогда его не упоминает и делает вид, будто ей все равно. Но порой, когда она подолгу молча смотрит в сад, что-то мне подсказывает: ее мысли занимает именно он. Мужчины не уходят из семьи, где есть дети, без причины. Значит, она настолько его довела, что у него просто не осталось выбора. Это она виновата, что он не зовет меня к себе и не отвечает на мои письма. С момента его ухода прошло семь месяцев, и за все это время я получила от него лишь одну поздравительную открытку, подписанную «С любовью, папа». И ни письма, ни телефонного звонка – ничего. Я ненавижу ее за то, что она сделала. Это нечестно.

Она уверена, что между нами после выкидыша ничего не изменилось, и я не спешу ее разубеждать. Теперь, когда она больше мне доверяет, я могу делать, что хочу, не опасаясь ее гнева.

Отыграв на бис последнюю песню, Джон уходит со сцены. Я провожаю его взглядом, а внутри меня все дрожит – ведь, как только он исчезнет, мне останутся одни лишь бесплотные фантазии. И тут происходит чудо: дойдя до кулис, он вдруг оборачивается, ловит мой взгляд и посылает улыбку. Я улыбаюсь в ответ. Он кивает мне, словно приглашая следовать за собой.

– Нина, ты куда? – кричит мне вслед Сэффрон, когда я перемахиваю через барьер и запрыгиваю на сцену.

В зале зрители уже расходятся, а моя ночь в самом начале. Я чувствую это. Сердце выскакивает из груди. Сэффрон кричит что-то мне в спину. Я не отвечаю и не оборачиваюсь.

За сценой начинается коридор с белыми стенами, сплошь изрисованными граффити, текстами песен, именами и просто каракулями. Там полно народу, так что мне приходится то и дело уворачиваться от музыкантов, звукооператоров и служителей. Наконец я замечаю Джона. Он вытирается полотенцем и входит в гримерку. Ноги подкашиваются, но я следую за ним. Он оборачивается, осматривает меня с головы до ног, потом молча садится на ящик, вынимает две сигареты из красной пачки «Мальборо», прикуривает и протягивает одну мне.

– Как тебя зовут?

Кольцо дыма зависает у него над головой, как нимб. Мой святой.

– Нина.

Из-за волнения ответ звучит слишком тихо, приходится повторить громче:

– Нина.

– Приятно познакомиться, Нина-Нина. Я Джон.

– Знаю, – отвечаю я, делаю долгую затяжку и еле сдерживаюсь, чтобы не закашляться: это не первая моя сигарета, но сегодня я столько орала, что дым обжигает горло.

– Некисло, да? – говорит он.

Я киваю, опасаясь открыть рот. Не хватало еще выставить себя малолетней идиоткой.

– Туда набито кое-что особенное, – продолжает Джон с ухмылкой и со значением поднимает брови. Я не понимаю, о чем он, но все равно смеюсь. – Как тебе шоу?

– Потрясно, как всегда. Для меня это не первый раз.

– Надеюсь. – Он подмигивает, и теперь я понимаю намек. Только бы не покраснеть.

– Я хотела сказать, что уже слышала, как вы играете.

– Значит, фанатка? – Он ухмыляется. – Ты горяча…

От такого комплимента щеки мои мгновенно вспыхивают, и я ничего не могу с этим поделать.

– Спасибо. Ты тоже.

– Я это к тому, что у тебя вся футболка потная, – продолжает Джон (ну я и дура!). – Снимай!

Не задумываясь, я стаскиваю майку с влажной кожи и остаюсь перед ним в лифчике и джинсах. Обычно для уверенности мне надо выпить пару коктейлей, однако сейчас все иначе. Джон Хантер бросает мне свое полотенце, и я принимаюсь вытирать волосы. Когда он отворачивается, я тайком вдыхаю его запах, впитавшийся в ткань. Джон достает из рюкзака запасную футболку и протягивает мне. Я беру ее, но вместо того, чтобы надеть, просто стою и пожираю его взглядом. Он улыбается и наконец делает то, о чем я так долго мечтала.