Post-scriptum (1982-2013)

* * *

Я пригласила Габ в «Болоньезе» на Пьяцца-дель-Пополо. Боже, как я люблю итальянскую жрачку! На следующее утро первый съемочный день. Машина в 8 часов. Я предстала в ужасном виде. Мне пришлось писать слова на ладони, голова совсем не работала!

В отель вернулась в 15 часов, дел у меня не было, и я присоединилась к Г. в бассейне «Хилтона», потом мы пошли в салон красоты, где меня за несколько секунд убедили сделать эпиляцию, чтобы я могла надеть бикини. Косметолог была удивлена, обнаружив, что волос у меня очень мало, но она работала очень тщательно. Габриэль тоже поддалась соблазну и претерпела муки, тогда как мне было совсем не больно. Она выбрала полную эпиляцию и изошла криком. Очень было смешно, когда решалось, где надо было начинать, на какой высоте! У нее обнаружился шов от аппендицита и шов от кесарева сечения. Потом нам показали довольно милую штуку: похоже, французские женщины делают эпиляцию в форме сердца. Габриэль вышла из салона красивой, как сердце, и мы отправились покупать панаму. Откуда-то появившийся папарацци сделал два-три фото, а потом еще полчаса меня преследовал. Мы спрятались за стойкой у Нино. Официант очень удивился и сказал, что столик заказан на 20 ч. 30 мин. Я ответила, что в курсе, но мне не дает покоя фотограф. «Не могли бы вы взглянуть на улицу и сказать, уехал он или нет?» Нет, он по-прежнему был там, но теперь их было уже двое! Выскочив из заведения, мы помчались вверх по лестнице на площади Испании, но тут вдруг до меня дошло, что это безумие – указывать им дорогу до отеля. Я постаралась оторваться от них и, сделав огромный крюк, вернулась назад. Я была вся красная, когда очутилась перед журналистом, пришедшим брать у меня интервью для «Панорамы»! Мы пообедали у Нино с Антонеллой, и она поведала нам все о своей личной жизни в мельчайших подробностях, мы не успевали опомниться!

Я сижу в ресторане отеля после еще одной бессонной ночи, последовавшей за трудным днем с Гассманом и Мастроянни. Я ничего не сказала и ничего не поняла. Мастроянни передал дружеский привет Сержу. Слава богу, после веселой поездки в коляске я буду ужинать с Габриэль у Альфредо. Мы бросили монетки в фонтан, и я везде делала фото, когда сидела верхом или в карете. Кучер привел с собой какого-то малого, и он загораживал нам вид.

* * *

7 июля

Возвращение в Рим, приятный день и нежная ночь с Жаком. Мы поехали на машине до Эвиана, чтобы увидеть Шарлотту^[98], но она куда-то ушла, и тогда мы поехали посмотреть «Поездку в Индию», фильм слегка натужный и прямолинейный. Изысканный ужин с Жаком в «Ричмонде» и ночь счастья. Я так была рада его видеть, все опять было весело и возбуждающе. Как же наша жизнь зависит от слов другого человека, которые ты надеешься услышать! Я уже ошалела оттого, что в сфере чувств то и дело пытаюсь пройти по проволоке, однако в последнюю ночь у меня было впечатление, что мне позволено ощутить себя в безопасности, умиротворенной и счастливой. Я думаю, что впервые я спала в его объятиях, ни о чем не тревожась. Крепко или нет – не имеет значения: на следующий день съемок у меня не было, мы занимались любовью всю ночь, без слез, без чувства вины, в мире и согласии. Я без конца просыпалась и прижималась к нему, как если бы я была ребенком, а он взрослым, и мне было спокойно.

* * *

12 августа, письмо, адресованное моему дневнику

Я забросила тебя, мой дневник, и если я пишу теперь, то только потому, что ты единственный, кто может услышать меня, когда все спят. Ты слушаешь меня, как на исповеди, через решетку исповедальни, но отпущения грехов не будет.

Рассказывая тебе все, я добьюсь только того, что меня станут меньше любить; это риск, на который я иду, делая эти записи, поскольку все знают о твоем существовании. Иногда у меня бывают жуткие приступы агрессии, приступы страшные; в ладонях у меня колет, а в голову будто вонзаются иглы; пики и иглы образуют вокруг моей головы чудовищное гало, сердце выпрыгивает из груди, я чувствую себя больной, уколы от ладоней распространяются дальше по рукам, и у меня возникает желание кого-нибудь ударить. В действительности эти люди ничего мне не сделали, они просто внушили мне страх. Иногда я спрашиваю себя, способна ли я жить, не причиняя никому боли. Мне кажется, что состояние мое ухудшается. У меня были два таких приступа за два месяца, и это меня ужасает. Я всегда думала, что, если рядом со мной окажется очень красивая, сексуальная девушка, у меня ни с кем ничего не выйдет. Собственная сексуальность пугает меня больше всего на свете. Фактически у меня было два приступа, вызванные ужасом, который внушил мне этот враг, но враг-то этот – я сама. Больше всего я боюсь, что, если Жак увидит меня в этом состоянии, он меня бросит. Гораздо благоразумнее скрывать это от него, но я не могу.

Жак вернулся в Париж с Х. Я уже вообразила себе их немедленное и взаимное влечение. Жак – самый соблазнительный из молодых режиссеров, а его амбициозная актриса сексуальна, и у нее большая грудь. Сегодня Х. у нас в гостях, я была в ярости, я хотела позвать свою подругу Габриэль. Это слишком сокровенное место, чтобы делить его с людьми, которых я не знаю. Что мне делать, чтобы не стать невыносимой из-за всех этих актрис, что? Мне нужно работать, чтобы больше не думать о них. Чтобы не потерять Жака, я должна вызывать у него восхищение. Я с подозрением отношусь к каждому его шагу. Думаю, именно поэтому я потеряла Джона. Серж был более ревнив, чем я, во всяком случае, мы были в этом равны. Мое сердце опустошило меня, я измучена, как после приступа.

* * *

29 ноября, Прованс

В 4:30 утра, прежде чем уехать, я забрала из больницы Шарлотту, которая получила травмы. Когда я глупо спросила дорогу после Сигонса, Жак поинтересовался: «А ты не выпила?» Не выпила, просто из-за сложившихся обстоятельств я совсем потеряла голову и не была уверена, что знаю, как ехать. После этой пощечины, что я будто бы пьяна, я не прощу ему, что это он врезался в дерево, да еще с моей девочкой в машине. Если бы он сам не пострадал, мне кажется, я бы его ударила. Шарлотта вся белая, ее тошнит, а от него я только и слышала что озабоченность по поводу его шеи, но я подумала, что, может, это из-за подавленного чувства вины. Я увезла Шарлотту и Лу в Ла-Барбош.

Я купила для Шарлотты карликовое дерево, в некотором роде дерево жизни, плюшевую игрушку для ассистента, который очень мне помог, купила вереск для Жака, чтобы напомнить ему «Грозовой перевал» и Швейцарию, а потом поехала навестить его в больнице. Там была известная журналистка, она говорила, что ее выгонят с работы, если она не сфотографирует Жака, да и Шарлотту тоже, что вам, жалко, что ли? Я ей сказала, что так она доведет отца Шарлотты до сердечного приступа и что мы сначала должны ему позвонить. Из дома я позвонила Сержу. Я говорила спокойно, так что он ничуть не встревожился и был озабочен тем, чтобы не опоздать на концерт Горовица. С самого утра мы только и делали, что звонили, так как об аварии сообщили и по радио и по телевидению.

Я увидела совершенно разбитую машину^[99], не знаю, как они смогли остаться живы. Меня бросило в дрожь при виде этого железного трупа с искореженным капотом, особенно с той стороны, где сидела Шарлотта. Какой ужас! Полицейские искали их вещи, как будто они умерли. Красное пальто Шарлотты… А я думала о тех, кто уже не вернется…

Жак сказал, что я глупая и что он гнал, потому что не хотел из-за меня опаздывать, а еще хотел успеть заехать в магазин, думая, что я забыла; в конце концов я поняла, что он ждал меня с 7 часов до часу ночи. Он подозревал, что я где-то ужинала и выпила, – во всяком случае, рано я не приеду. Тут я поняла, почему он так зло на меня смотрит. Еще он сказал, что я не очень-то торопилась приехать в больницу и что в последние три года я могла бы больше заботиться о нем; по его мнению, я не хочу его видеть и на него же еще и злюсь.

Думаю, он прав, я забыла купить цветы, вернее, я их купила, но действительно не хотела отдавать их ему после того, что он мне сказал. Это правда, что для Шарлотты я хотела сделать все и что для меня он виновен и даже не сказал ни слова извинения, вот так. В первую же ночь, сразу после аварии, он написал Шарлотте письмо, я такого письма никогда не получала. Если бы я его получила, я бы, может, стала больше его любить; если б я узнала, что он ждал меня, теряясь в догадках, почему я не еду, я бы поняла его раздражение и колкость по поводу алкоголя, если б я знала…

* * *

Жизнь с Жаком в Ла-Барбош была несказанно счастливой, мне хотелось остаться там и никогда не возвращаться в Париж, но и в Париже мне долгое время было очень весело, – дом, дети, Шарлотта, Лола и Лу…

Я даже толком не знаю, когда все разладилось…

1986

Февраль, в самолете на обратном пути из Канады

Бедная Лу, я вынуждена была оставить ее с Мими, думая, что у нее бронхит. Время только на то, чтобы попрощаться с Шарлоттой, а потом Флорида^[100]. В самолете Серж писал, или, скорее, злился на заурядность интервьюера, читая и правя рукопись, которая касалась его самого, яростно вымарывал слова. Странная ночь, а потом бессонная ночь в самолете. Жак снимает фильм с Пикколи и Боннер, я рада, что занята другим, чтобы об этом не думать. Серж был мягок, точно ангел, любовно льнул ко мне, ни разу не обругал, хотя пресса была тут как тут, в его распоряжении. Начиналась моя ночь, мне совсем не хотелось никакого секса, мне только снились сны на эту тему… Жажда, жажда, ванная комната, опять погружаюсь в сон, и все опять начинается. Это тем более странно, что мне, по правде говоря, если чего и хотелось, то вовсе не соблазнять Сержа, а просто чтобы он смотрел на меня как на человека, которому можно довериться, и любил бы меня в таком качестве. Сексуальность же, напротив, это быть объектом, как все другие, но не равной ему. Я хочу быть для него мужчиной.

* * *

Для Сержа

Может ли у кого-либо быть такая же удивительная жизнь, как моя? Я здесь, жду sweet^[101] Сержа в холле отеля, он записывает передачу. Еще не придумали таких слов, чтобы выразить, кто мы друг для друга… Каким термином можно определить ту любовь, которую я испытываю к нему, ту привязанность, ту нежность, которые заставляют меня плакать от радости при виде его? Разве что-то стоит труда, если нет уверенности, что он здесь? Какой он замечательный отец, каким нежным любовником он был. Почему я не могу быть 80-летней женщиной, нет, 60-летней, а он 80-летним мужчиной, который уже не хочет от меня секса, мы бы просто держали друг друга за руки, вспоминали о чем-нибудь и смеялись – нужно, чтобы непременно был смех. Никогда я не излечусь от него, я это знаю, и я думаю, что он тоже это знает. Я и не хочу от него излечиваться – это он тоже должен знать.

* * *

8 февраля (я лечу с Лу во Флориду)

Первая ночь путешествия с Лу, она спокойно спит со своим плюшевым попугаем, рядом со мной. Уехали сегодня утром, предварительно повидавшись с доктором Лубри, он согласился, чтобы она поехала, так как во вторник в доме у Мими была обнаружена свинка, а я в Канаде, из-за безвыходного положения оставила Лу с бронхитом у ее бабушки в понедельник утром. Я еду с Сержем в Канаду для участия в телевизионном шоу, но, узнав от Мими, что у Лу свинка, а не бронхит, возвратилась вчера; бессонная ночь из-за разницы во времени, доктор с Лу, ужин с Кейт, чтобы посмотреть, как у нее дела, бай-бай Шарлотте, она уезжает с Сержем.

Утро с Кейт, мне кажется, она в порядке, звонок ее отцу, чтобы он был в курсе, крики в течение получаса. Он говорит, что Кейт уже три года как принимает наркотики и ее нужно посадить под замок, я говорю, что это убийственно – не дать ей закончить свою дивную коллекцию, поскольку психологически это ее шанс проявить себя. Лори, жена Джона, кричит, что Сен-Лоран наркоман и что там сплошь наркоманы. Я отвечаю, что не только, есть еще музыканты, артисты, режиссеры и, наконец, не самая маленькая категория – композиторы… Она мне говорит, что я слепа, не разбираюсь в вопросе, я говорю, что коллекция важнее всего для морального духа Кейт, потом лечение, а там посмотрим. Если он так переживает за Кейт, пусть приедет и посмотрит ее коллекцию. Разговаривать, проявлять интерес? Нет. У него фильм. Он приедет через полтора месяца. Разве это осмотрительно – оставить Кейт и уехать в Майами? Я говорю: «Приезжайте, если так волнуетесь». Я считаю, что самое трудное сделано: я проводила тревожные вечера с Дрейфюсом, которого Жак привозил ночью в суд присяжных, я вытаскивала дочь из депрессии, я привезла ее к себе, заботилась о ее физическом состоянии, десять дней, нашла доктора, чтобы помочь ей психологически, и адвоката, Дрейфюса, для ее безопасности, даже если она натворила глупостей. Я сказала, что в следующем месяце она будет вести себя осторожно, поскольку за ней следит полиция. Во всяком случае, быть схваченной вместе с бандой было бы для нее фатальным. Я думаю, что она занята работой, вместе с Элизабет и Лораном^[102], потому что именно это ее спасает, я демонстрирую ей свое доверие – может, это и глупо? – оставляя на нее мой дом при условии, что она не будет никого туда приглашать, кроме Лорана и Элизабет, Кейт дала обещание. Может, я и правда глупа и слепа, но если они не ошибаются и Кейт в самом деле наркоманка, то мы увидим это в токсикологической клинике в Лондоне, после того как она сделает коллекцию. Честно говоря, полагаю, пятьдесят на пятьдесят. Я думаю, что Лори на этом вопросе помешалась, и не случайно. Она спасла от наркомании детей Джона. Для нее нет ничего хуже этого, к тому же она спасла и самого Джона Барри, весьма склонного к наркотикам. Я не думаю, чтобы Кейт серьезно подсела на иглу, не верю, что она принимает героин; может быть, после разговора сегодня вечером, я поверю, что это кокаин, судя по ее внешнему виду, который я порой объясняла усталостью или алкоголем.

* * *

Лори, жена Джона Барри, сразу же заметила, что у Кейт и ее друга проблемы с наркотиками, и сделала так, что их обоих на два месяца поместили – ее в Broadway Lodge, а его в Clouds, графство Кент, в Англии, в центры, работающие по миннесотской методике, на которой основаны общества анонимных наркоманов и анонимных алкоголиков. Это спасло Кейт, и, как только она вернулась во Францию, у нее возникла идея создать нечто похожее для французов, но, в противоположность Broadway Lodge, бесплатное. Борьба была нешуточная, при разных правительствах, ей помогала Жоржина Дюфокс, министр здравоохранения. В конце концов ей удалось создать центр, разместился он в замке, где прежде давали приют бездомным, в Бюси-ле-Лон, в департаменте Эн, в двух часах езды от Парижа. Я вспоминаю, сколько было волнений и тревог, когда она ждала своих первых «клиентов», это была огромная ответственность, она многим обязана Жану Блоко и Мишелю Жилиберу, с последним она познакомилась через меня, когда я помогала ей создавать ассоциацию для тех, кто «потерпел в жизни аварию», впоследствии он станет первым министром по делам инвалидов.

Иногда, путешествуя на поезде, я нахожу на своем месте сложенный листок бумаги; развернув его, читаю: «Спасибо за вашу дочь Кейт, она спасла мне жизнь». Этот центр в Бюси-ле-Лон существует уже 30 лет, его называют «домом Кейт». Она создала его прежде, чем стала профессиональным фотографом, и, даже будучи очень востребованной, продолжала поддерживать его до конца своей жизни.

* * *

Итак, я уезжаю, закупаю для Кейт продукты на неделю, забиваю холодильник разными вкусностями, чтобы она, Лоран, Элизабет и кошки хорошо питались, потом мчусь в аэропорт вместе с Лу, укутанной так, будто мы едем на Аляску.

В аэропорту мы, несчастные, толкаем наш trolley^[103], торопясь сесть в автобус, который отвезет нас в терминал, а по прилете я сделала свою самую забавную дарственную надпись. В Мадриде, в очереди на проверку паспортов ко мне подходит какая-то австралийская девушка с разбитыми очками и говорит: «Это все из-за вас, я не могла поверить соседке, обернулась, чтобы убедиться, что это именно вы, и тут – бац – стукнулась о стену и разбила очки». Я написала этой девушке, что еще никогда ни одна женщина столько из-за меня не вытерпела!

* * *

Воскресенье, в воздухе

Лу заснула, она очень устала в самолете: била ногами, напрягалась и все такое… Все в порядке, скоро прилетим, днем уже будем в Майами. По нашему времени будет семь утра, но Лу в прекрасной форме и больше не просит пить. Завтра на пляж, я так жажду подставить солнышку спину и голову, я чувствую себя пережившим шторм кораблем, но как же тихо и красиво на следующее утро.

* * *

14 февраля, в поезде

Кейт уехала после вчерашнего жуткого кризиса; ей тоже было жутко видеть меня потерявшую контроль; ужас, объявший ту, кого она видела перед собой, вызвал у меня отвращение. Ее слова долго не выходили у меня из головы, такое презрение с ее стороны, я поняла ее ненависть ко мне, вызванную тем, что я не могу понять наркотики, наркоманов, я думаю только о себе, хочу видеть то, что хочу. Когда она спросила меня, зачем я вмешиваюсь в ее жизнь, я ответила, что меня побуждает к этому любовь матери, она отпрянула со словами: «Какой матери?!» Это причинило мне боль, было ожидаемо и неожиданно, было сказано с легкостью, потому что это было легко сказать. Все как в ссоре: сказано с легкостью, но когда сказано, то сказано, слишком поздно.

Я корила себя за то, что не вглядывалась пристально в ту жизнь, которую она любит, что тоже проявляла слабость, рассуждая так: раз уж Кейт предпочитает быть с этой экс-проституткой, говоря, что она ей как мать, может, это потому, что она в ней нуждается, а мне надо согласиться с ее выбором и не возникать; может, я не та, кто ей нужен, есть те, кто для нее важнее, чем я. Она требовала, чтобы я поняла, что они ее жизнь, и, когда она покидала меня ради них, мне надо было смириться с фактом, что она нуждается в них больше, чем во мне. Я же вела себя как обманутый любовник, как брошенный друг, но никогда не вела себя с достоинством, не задумалась: кто ее друзья? такая ли уж это хорошая компания? должна ли я пресечь ее дружбу с этими маргиналами? Нет, я пыталась жить, не задавая себе слишком много вопросов, была готова оплачивать глупости, менять школы, только бы она не была несчастной, или, может, поступая так, я заботилась исключительно о том, что она подумает обо мне? Я хотела быть такой матерью, которая ей нужна, мне не хватало мужества не нравиться ей. Сегодня моя Кейт поцеловала меня, я сказала ей, чтобы она берегла себя и работала и что все, что она мне вчера вечером наговорила, в сущности, полная ерунда, что она может поцеловать меня, сказать, что она меня любит, это самое главное; но как же я устала, эти тревожные ночи, и я обвиняю себя в том, что была не такой матерью, какой нужно. Неужели нет предела этой душераздирающей любви, в которой я себя то и дело подозреваю, когда при каждом брошенном мне резком слове я начинаю думать, что, может, она не права, вот что хуже всего, зачем говорить мне правду? Я делаюсь истеричной в ее присутствии, после Авы наркотики так пугают меня, я действительно впадаю в панику от одной мысли, что она их принимает. И потом, я не очень-то в этом разбираюсь, неужели это серьезно? Есть, в конце концов, разница: принимать изредка или иметь привычку? Но как узнать? Она говорит, что не могла обсуждать со мной эту тему из-за моей реакции, но теперь с ней надо только соглашаться, она не терпит даже малейшего возражения, она хочет быть всегда права, она совершенно уверенно заявляет о своем полном праве, говорит, что Паскаль^[104] – это жертва, что другие – мерзавцы, а если ты осмеливаешься сказать, что Паскаль и Кейт скверно поступают, не платят за гостиницы, выпрыгивая в окно, – нет, это не их вина. Хозяину поделом, раз он вовремя не разбудил их, а у них самолет!

* * *

Воскресенье

Я покидаю съемки «Пуританки», чтобы прежде времени ему не надоесть, в надежде, что он удержит меня силой. И я досадую на себя за то, что вся как на ладони. Они говорят о молодости, о какой-то актрисе, а моя утроба кричит. Что я могу сделать? Восемь девушек восемнадцати лет, я не вправе думать, что могу с ними тягаться, я чувствую себя старой и совершенно посторонней для его фильма, наверное, из любезности он не дал мне прочитать сценарий; я предпочитаю этого не видеть. Это так мучительно: я слышу, как непринужденно ведет себя Жак, какая Сандрин Боннер милая, славная, молодая, как все беспрерывно хохмят, – в общем, я чувствую себя не на своем месте, мне нет места среди них; один букет цветов – и я уже в панике, кто влюблен в него? Этот психоз отравлял мне вечер до того момента, пока я не поняла, что это Эдит, гримерша, – какая же я идиотка! Утром я имела неосторожность сказать о своей тревоге, о своей ревности. Мне стыдно, что Пикколи это видел, что Эдит об этом знает, что Жак наверняка от всего этого устал, я хотела, чтобы он был только мой, а он занят, погружен в работу, только о ней и думает, он ведь не тревожится обо мне, просто не думает об этом. Я посылаю ему розы, пишу ему, наверное, я должна вести себя более сдержанно, прежде он мне писал, я была его наваждением, но теперь все изменилось. Раньше я хотела быть его музой, а потом нет. Я не являюсь для него всем, а он для меня стал таковым. Жак, мне так грустно, что на вокзале меня мутит, я уезжаю, чтобы больше тебе не докучать, я придумаю какое-нибудь извинение, чтобы ты не думал обо мне плохо, я хотела, чтобы ты помешал мне уйти, но потом поняла, что у тебя нет для этого ни сил, ни твердого желания. Я хочу сделать себе больно, а ты не можешь мне помочь, я не могу ценить себя ни в каком плане: я ощущаю свой провал как мать, я подавлена тем, что я оказалась не на высоте; я не являюсь твоей соратницей, да и как я могу ею быть, если от твоих попыток положиться на меня я заболеваю? Я стара, и никто не может сказать мне обратное, я во всем провалилась. Помутнение разума ведет к умиротворению, к тому, чтобы эта мука прекратилась, чтобы с годами я становилась хуже, чтобы дети бросали мне: «Какая мать?!» – чтобы ты, желая мне, конечно, добра, а вовсе не зла, в конце концов стал все больше меня избегать, фильм за фильмом; это твой способ выживать, а сегодня вечером у меня нет больше смелости, совсем нет, нет больше веры, я пишу, но я не отправлю это письмо из боязни тебе надоесть. Я плохо выгляжу, я не стою у тебя перед глазами, я не стою перед глазами того, кого люблю, я не пошлю тебе это письмо, это слишком унизительно, слишком грустно, это попахивает шантажом, это горько, тебе не нужно это письмо, чтобы выгнать меня, тебе оно не нужно, чтобы уехать с какой-нибудь милой девушкой вроде Боннер; ту страсть, которая мне нужна, придется искать в другом месте. Постараюсь писать веселые открытки или вовсе не писать, как ты, – ты ведь больше не пишешь; постараюсь больше не звонить и не приезжать, разве только для того, чтобы показать, какая я есть.

* * *

Без даты, бред, написанный по поводу фильма «О, прости, ты спал…»

Это я больная? Да, я хочу быть больной, потому что в сердце я такая же дрянь, как сорная трава, которая растет на кладбище на могилах бедняков. Да, моя ревность растет, как трава, красивые белые цветы, хрупкие, корни режут пальцы, если меня хотят выдернуть. Но, если придешь ты, я умру, я не смогу победить, и, как серьезный и любящий свой сад садовник, ты меня убьешь, потому что я ядовита, и правильно сделаешь, ведь со временем я заполоню все твое кладбище, весь твой сад. Я израню твои красивые цветы, изомну хрупкие растения, мои укусы поначалу не будут видны, я выдерну с корнем твои новые деревья, чтобы ты больше никогда-никогда их не видел, у твоего окна только я, ты не увидишь и вишен в цвету – цветы будут сорваны и смяты. Я буду там, победительницей возле твоего окна, я проникну сквозь щель, проберусь к твоей постели. Такая вот у меня болезнь, и больна я тобой.

* * *

Кейт была арестована вместе со своим женихом Паскалем из-за истории с наркотиками; я пригласила своего адвоката, Жиля Дрейфюса, чтобы ее защищать; этот фрагмент написан той ночью, когда Кейт находилась во Дворце правосудия, в ожидании суда, который должен был состояться на следующий день.

* * *

Моя Кейт!

Воет ветер, и я думаю, как ты там одна. «Она там одна?» – сквозь слезы спросила моя бедная Шарлотта. Я не знаю, у меня из головы не выходят согбенная спина Дрейфюса, вереница коридоров, лестниц, – мы оба искали тебя в этом ужасном здании, безлюдном в 9 часов вечера. А еще та разумная женщина, которая мне сказала: «Почему вы думаете, что вам позволено увидеть вашу дочь, тогда как у арабской женщины нет такого права? Все женщины плачут. Посещения девушек запрещены. Но им лучше, чем парням, к ним пускают монахинь. До свидания, мадам». Я знаю, что она права, я настаивала, чтобы пройти туда, несмотря на возражения Дрейфюса, и потом, да, я считаю себя особенной, я полагаю, что могу изменить правила.

О Кейт, я люблю тебя, и я так злюсь на тебя, за твои крики по телефону. «Я люблю его, его засадили на три года, я буду его ждать». Ты мне сказала: «Он не виноват».

Так вот, Кейт, неужели вечером, когда было бы лучше, чтобы я отругала тебя, а потом обняла, нам всегда нужно будет забирать тебя после очередной глупости? Моя Кейт, как я могу помочь тебе? Если бы ты видела Шарлотту, как она рыдала, как ей хотелось прикоснуться к тебе, она говорила, что ей было бы стыдно получить «Сезара», она хотела бы, чтобы «Сезар» был у тебя. Так тяжело, так печально, моя Кейт, я люблю тебя, но не приноси нам больше горя, ради Шарлотты.

* * *

Без даты

Кейт, как она там? Следственный судья напугал ее? Если б только все это служило предостережением, способствовало тому, чтобы вести жизнь полную, вместо того чтобы растрачивать ее понапрасну, если б только она вышла оттуда победительницей – ведь ее коллекция так красива, о Кейт, хватит ли мне жизни на то, чтобы увидеть тебя довольной собой и счастливой? Иногда мне кажется, что матерей надо убивать, что хорошие матери – это те, которые в могиле, но я-то недостаточно хорошая. В голове путаница, help!^[105] Что мне сделать, чтобы все исправить? Я просыпаюсь грустная, ложусь спать грустная. Шарлотта заняла мое место, и я этого хотела, а может, я это сказала, чтобы светить отраженным светом ее собственной прелести, которой она не обязана никому, в стороне от моей «зебры»; я так горда, я гасну из уважения к ее шарму, ее смелости, ее таланту; две мои дочери действительно во мне больше не нуждаются, они превзошли меня, и порой это внушает мне спокойствие. Что я могу дать Лу? Может, я уже ни на что не гожусь? Неужели в 3 года она тоже меня судит? А Жак, он уже устал, кроме него мне никто не нужен, а он обо мне и не вспоминает, но я даю себе второй шанс.

* * *

22 февраля

Шарлотта победила! Она такая искренняя, ее личико залито слезами, в ней смесь скромности и одновременно гордости. Обезоруживающая и такая трогательная, серьезная и растерянная – совершенно пленительный характер, я уже не говорю о ее таланте, это целая страна, так что создается впечатление, что там, в «Дерзкой девчонке», ты ее узнаёшь, но в ней еще столько всего, что предстоит открыть, ты ступил на новую почву, ты очарован ее дикостью, ее тайной, ты знаешь, что теперь ты не можешь не думать об этом, что ты уже тоскуешь по ней, а ей всего-то 14 лет. Дивная страна, имя которой Шарлотта.

* * *

Для церемонии вручения «Сезара» мы купили Шарлотте костюмчик у Аньес В.; Серж заехал за нами, мной и Кейт, в «роллс-ройсе», арендованном по такому случаю; он здорово набрался, упал, открывая дверцу, стащил в баре бутылку шампанского, спрятав ее под кресло, и, находясь в легком возбуждении, объявил нам, что свернет шею всем другим претенденткам, если Шарлотта не победит, а поскольку ему предстояло вручать приз лучшей актрисе, ближе к концу этой милой церемонии мы вздохнули с облегчением: «Сезар» был у Шарлотты!

Перед обедом с Сержем на «Эйфелевой башне» Кейт объявила мне, что беременна. Она сказала: «Я сделаю тебе маленького дружка для Лу», я глупо так спросила: «Из чего?» – она сказала: «Ребенка, настоящего ребенка!» Когда мы сидели за столом, в зале «Жюль Верн», мы, кажется, предложили ей подумать, Паскалю грозила тюрьма, но Кейт ответила, что сыграет свадьбу в одежде каторжника, нарисованной ею самой; Серж стал возражать, а она в ответ: «Я хочу его, я хочу его!» – и давай бить все бокалы, которые попадались ей под руку, пока она шла к выходу.

Роман родился 31 марта, я оставалась с Кейт и Паскалем до самых родов, сунула Паскалю камеру поляроид, чтобы он мог запечатлеть на пленке появление Романа на свет. Мне звонила Варда – в то время я как раз снималась в фильме «Джейн Б. глазами Аньес В.», – она сказала, что сейчас мое место не с ними в качестве бабушки, этот момент они должны прожить только вдвоем, а я должна вернуться на улицу Ла-Тур, чтобы закончить эпизод фильма, который мы тогда снимали. Не успела я вернуться домой, как зазвонил телефон: Роман родился, и Кейт чувствует себя хорошо!

Как только Роман родился, стало совершенно очевидно, что для Лу он будет как младший братик, я стала чаще брать его в поездки, чаще брать его и Лу с собой на отдых, чем когда-то брала Кейт и Шарлотту. Я стала бабушкой в 40 лет и хотела, чтобы меня называли Мами, из-за матери Сержа, а еще потому, что английское звучание мне нравилось. Кажется, реакция мужчин в моем окружении была примерно как у Граучо Маркса, который на вопрос: «Что вы чувствуете, став дедушкой?» – ответил: «Я никогда не свыкнусь с мыслью, что женат на бабушке!»

* * *

21 ноября

Еду в Токио^[106] без Лу. Мне ее очень не хватает, я хочу ее, я хочу, чтобы она была здесь, со мной, я хочу держать ее на руках, ласкать ее, веселиться с ней, а она вот в Париже. Температура, озноб, лежит в постели, я строю в голове планы, как вызволить ее к себе дня через четыре. Стоит ли путешествовать без своих детей, без их взгляда, устремленного на тебя? Мне так грустно. А Кейт? Что произойдет в четверг, если ее бойфренда посадят в тюрьму… Что она будет делать? Кейт и ее младенец… Шарлотта волнуется, какие у нее будут отметки. Я написала письмо учительнице, восемь страниц. Она работает, ее надо поддержать, а не сбивать с пути. Она считает, что ее усилий никто не видит. Я писала до 3 часов утра, а в 7:30 встала, чтобы поговорить с Шарлоттой, – надеюсь, она передаст письмо учительнице. Нужно, чтобы преподаватели поняли, что все искушения, которые были у Кейт, есть и у Шарлотты, плюс кино, но от школы она никогда не отлынивала, никогда не пропускала уроки ради фильма. Нужно, чтобы они осознали ее добрые намерения, увидели ее разочарование, хотя бы отчасти прониклись состоянием 15-летнего человека. Мне действительно нужно с ними поговорить. Однако Дрейфюс беспокоится из-за Паскаля. Я ему позвонила по дороге в аэропорт, поскольку видела Кейт и Паскаля вчера, они выглядели как два любящих друг друга человека. Кейт хотела этого ребенка, и я надеюсь, что все будет хорошо. Но черт, засадить его в тюрьму после пяти месяцев пребывания на свободе – это очень жестоко, это было бы чудовищно. Кейт говорит, что он не сильно рискует. Я и правда на это надеюсь, ради нее.