Земля шорохов

– Помет этого года? – удивленно перебила Джеки.– Я думала, им около года.

– Нет, я бы дал им месяца четыре или пять.

– Тогда какие же они бывают при рождении?

– Думаю, вполовину меньше, чем сейчас.

– Господи! – с состраданием сказала Джеки.– Ничего себе, рожать таких громадин.

– Вот тебе доказательство того,– сказал я,– что кому-нибудь всегда приходится хуже, чем тебе.

– Ты собирал животных в Южной Америке и Африке? – спросил он наконец.– Это правда?

– Да.

– И ты занимаешься этим делом уже четырнадцать лет?

– Да.

– И тебе сейчас тридцать три года?

– Да.

Луна покачал головой, словно человек, которому предложили труднейшую загадку.

– И как тебе удалось прожить так долго, один Бог знает,– сказал он.

- Одолжите мне, пожалуйста, пятьдесят центов, - попросил я у Мерседес. - Мне нужно позвонить Марии.

- Зачем?

- Ладно, откроюсь вам... она обещала мне найти местечко, где бы можно было приютить тапира. В гостинице мне не разрешают держать его на крыше.

- А что такое тапир? - поинтересовалась Жозефина.

- Это такое животное, ростом почти с пони и с длинным носом. Оно похоже на маленького слона-уродца.

- Не удивляюсь, что в гостинице вам не разрешают держать его на крыше.

Пеонов восхитило, что я проделал такой длинный путь из Англии только для того, чтобы ловить и снимать bichos. И конечно, они заподозрили, что я не совсем в своем уме, но они были слишком вежливы, чтобы сказать мне об этом.

Его бесстрастное лицо казалось плохо сделанной

посмертной маской, а надменный тягучий голос его как бы имел предназначение

доказать миру, что и без мозгов можно быть хорошо воспитанным.

- Я слышал, - снисходительно сказал он, - что вы только что приехали

из Жужуя.

- Да,--коротко ответил я.

- Поездом? -- спросил он. Лицо его слегка исказилось от отвращения.

- Да.

- Ну и как вам ехалось? -- спросил он.

- Очень хорошо... великолепно,--сказал я.

- Вам, наверно, пришлось ехать с самыми обыкновенными неотесанными

мужланами,--сочувственно сказал он. Я посмотрел на него, на его глупую

физиономию, на пустые глаза и вспомнил своих попутчиков: могучих молодых

футболистов, которые помогали мне нести ночные вахты; старика, который читал

мне наизусть "Мартина Фьерро" так самозабвенно, что из самозащиты мне

пришлось съесть дольку чесноку между тринадцатой и четырнадцатой строфами;

милую пожилую женщину, с которой я второпях столкнулся и которая села от

толчка в собственную корзинку с яйцами (я предложил заплатить за ущерб, но

она отказалась принять деньги, заявив, что ей давно уже не приходилось так

смеяться). Я смотрел на этого пресного представителя моего круга и не мог

удержаться, чтобы не сказать ему с сожалением:

- Да, они были самыми обыкновенными неотесанными мужланами. И вы

знаете, почти все они были без галстуков и никто из них не говорил

по-английски.

И я отошел, чтобы выпить еще стаканчик. Я чувствовал, что заслужил его.

- Я надеялся, что мы найдем приличную колонию в окрестностях Десеадо.

- Есть такая, есть такая, - сказал капитан, тасуя карты, как фокусник. - Здесь вот, видите, в этом месте... Это примерно в четырех часах езды от Десеадо... все время вдоль берега залива.

- Это замечательно, - сказал я, воодушевляясь, - самое подходящее расстояние.

- Одно только меня беспокоит, - сказал капитан, обращая на меня озабоченный взор голубых глаз, - будет ли там достаточно птиц для того, что вы хотите... для фотографирования?

- Да, - произнес я с сомнением, - мне хотелось бы побольше. Сколько их там, в колонии?

- Думаю, примерно миллион, - сказал капитан Гири. - Достаточно этого?

Я смотрел на него, раскрыв рот. Но он не шутил. Он был всерьез озабочен, что миллиона пингвинов будет для меня слишком мало.

Это был самый пустынный город на свете. Он напоминал декорации для съемки довольно плохого голливудского ковбойского фильма и наводил на мысль, что его жители (две тысячи человек, согласно путеводителю) вдруг собрали пожитки и ушли, оставив свой город одиноко стоять на пронизывающем ветру и палящем солнце.

- Завтра, наверно, все кончится успешно, - сказала Мерседес, пытаясь поднять наш поникший дух.

- Послушайте, - сказал я немного резко, - сеньор Гарсиа, да благословит Господь его синебритый подбородок и окропленную одеколоном шевелюру, помог нам, как мертвому припарки. И вы это прекрасно знаете.

- Нет, нет, Джерри. Он обещал отвести меня завтра к одному очень высокопоставленному чиновнику Адуаны.

- Его зовут... Гарсиа?

- Нет, сеньор Данте.

- Как знаменательно! Только человек с именем Данте может выжить в этом аду сеньоров Гарсиа.

В ту минуту мы направлялись к массивному зданию, своеобразной помеси Парфенона с рейхстагом. В его громадном чреве притаилась Адуана (или таможня) - самый страшный враг здравого смысла и свободы в Аргентине. Три недели тому назад, когда я прибыл в страну, таможенные чиновники безропотно оставили у меня все предметы, подлежащие обложению высокими пошлинами: камеры, пленку, автомобиль и многое другое. Но по причинам, известным лишь всевышнему да блестящим умам Адуаны, у меня конфисковали все сети, ловушки, клетки и другое, не очень ценное, но совершенно необходимое снаряжение. И вот последние три недели не проходило и дня, чтобы Мерседес, Жозефина и я не мытарились в обширных недрах таможенного управления, где нас посылали из кабинета в кабинет с размеренностью работы часового механизма, размеренностью до того нудной и безнадежной, что мы уже всерьез стали опасаться за свою психику.

В то время как Жозефина лавировала между разбегавшимися пешеходами, вызывая у меня спазмы в желудке, Мерседес поглядывала на меня с тревогой.

- Как вы сегодня себя чувствуете, Джерри? - спросила она.

- Великолепно, - с горечью сказал я. - Ведь в такое прелестное утро мне больше всего на свете улыбается, встав с постели, сознавать, что впереди у меня еще целый день, который надо посвятить установлению близких отношений с таможенниками.

- Ну, пожалуйста, не говорите так, - сказала Мерседес. - Вы же обещали мне, что больше не будете выходить из себя. Это же совершенно бесполезно.

- Ну и пусть бесполезно, дайте хоть отвести душу. Клянусь вам, если нас еще раз продержат полчаса перед кабинетом только для того, чтобы его обитатель в конце концов сказал нам, что это не по его части и что нам следует пройти в комнату номер семьсот четыре, я не буду отвечать за свои действия.

- Но сегодня мы идем к сеньору Гарсиа, - сказала Мерседес таким тоном, будто обещала конфету маленькому ребенку. Я фыркнул.

- Насколько мне помнится, за последние три недели только в одном этом здании мы повидались уже по крайней мере с четырнадцатью сеньорами Гарсиа. Видно, клан Гарсиа считает таможню своей старой фамильной фирмой. А все младенцы Гарсиа родятся на свет с маленькой резиновой печатью в руках, - продолжал я, распаляясь все больше и больше. - А на Рождество все они получают в подарок по выцветшему портрету Сан-Мартина, чтобы, став взрослыми, повесить его в своем кабинете.

- О, Джерри, мне кажется, вам лучше остаться в машине, - сказала Мерседес.

- Как? Лишить себя удовольствия продолжать изучение генеалогии, семейства Гарсиа?

- Ну тогда обещайте ничего не говорить, - сказала она, умоляюще поглядев на меня своими глазками, синими, как васильки. - Пожалуйста, Джерри, ни слова.

- Но я же ничего никогда и не говорю, - запротестовал я. - Если бы я действительно высказал все, что думаю, вся их таможня провалилась бы в тартарары.

- А разве не вы на днях сказали, что при диктатуре вы ввозили и увозили свои вещи и у вас никогда не было неприятностей, а теперь, при демократии, на вас смотрят как на контрабандиста?

- Ну и что? Разве человеку возбраняется высказывать свои мысли? Даже при демократии?

Я готов дать показания под присягой, что нет ничего более эффективного для отпугивания диких животных, чем три женщины, на все лады храпящие в кузове лендровера.