Соблазняющий разум. Как выбор сексуального партнера повлиял на эволюцию человеческой природы

Убегающий мозг

Играло ли убегание какую-то роль в эволюции человеческого разума? Чтобы представить, как оно могло происходить, возьмем предыдущий пример и просто заменим в нем понятия: “птицы” на “гоминиды” – кто-то из наших обезьяноподобных прямоходящих предков, – а “длинный хвост” на “творческий интеллект”. Если самцы гоминид различаются по творческому интеллекту и если это качество наследуется генетически, то выполняются два из трех условий для полового отбора.

Остается последнее условие: самки гоминид по какой-то причине должны начать предпочитать более креативных партнеров. Если это произойдет, самцы с более развитым творческим интеллектом начнут спариваться с бо́льшим числом самок и производить больше потомства – при условии, что наши предки не были строго моногамны. Это потомство унаследует развитый лучше, чем в среднем, творческий интеллект, а также слабость к креативным партнерам. Интеллект приобретет генетическую корреляцию с предпочтением к интеллекту, и в итоге за счет эволюционного успеха самого признака в популяции распространится и предпочтение к нему. Гоминиды станут более креативными и будут требовать больше творческих способностей от половых партнеров. Ключевой момент здесь в том, что творческий интеллект мог не давать вообще никаких преимуществ для выживания, а развиться в результате фишеровского убегания исключительно как украшение для привлечения партнеров.

В начале 1990-х убегание казалось мне идеальным ответом на вопрос, почему человеческий мозг так стремительно развился и так сильно увеличился в размерах в период, когда это никак не помогало нашим предкам ни изготавливать более качественные орудия, ни эффективнее сражаться с другими видами африканских гоминид. Фишеровское убегание стало предметом моих исследований и темой моей диссертации, которую я защитил в Стэнфордском университете в 1993 году. Диссертация была озаглавлена так: “Эволюция человеческого мозга посредством убегающего полового отбора”. У меня не было сомнений, что развитием нашего мозга управлял какой-то процесс с положительной обратной связью. Но какой именно? К тому времени гипотез на сей счет было несколько. В 1981 году Эдвард Уилсон предположил, что крупный мозг позволяет развивать сложную культуру, которая, в свою очередь, требует дальнейшего увеличения размеров мозга. Так могла возникнуть эволюционная петля обратной связи между размером мозга и уровнем сложности культуры. Эту точку зрения поддержал Ричард Докинз, рассматривая человеческий мозг как хранилище “мемов” – усвоенных единиц культурной информации^[22]. Чем больше мозг, тем больше мемов он может вместить, а чем больше мемов, тем более крупный мозг требуется для их хранения.

Две другие гипотезы, учитывающие положительную обратную связь, оказали большое влияние на эволюционную психологию. В 1976 году Николас Хамфри предположил, что такой процесс в эволюции человеческого мозга могло запустить давление отбора в сторону развития социального интеллекта. В 1988 году Энди Уайтен и Ричард Бирн развили эту идею, сосредоточившись на преимуществах для выживания, которые дают мошенничество и манипуляции. Их гипотезу о макиавеллиевском интеллекте одобрили многие приматологи и психологи, специализирующиеся на социальном интеллекте. Но в основе процесса с положительной обратной связью могла лежать не только внутригрупповая, но и межгрупповая конкуренция. В 1989 году Ричард Александер высказал идею, что провоцируемая враждой племен гонка вооружений стимулировала развитие технического и стратегического мышления у всех враждующих сторон. Иными словами, увеличению мозга и повышению интеллекта могло способствовать военное противостояние.

Во всех этих теориях есть зерно истины. Вероятно, какое-то значение имели все эти селективные факторы: культурный, социальный, военный. Но все-таки эти гипотезы о природе петли положительной обратной связи слишком спекулятивны. Эти механизмы не входят в признанный биологами пантеон эволюционных сил, их обычно не используют для объяснения развития интересных признаков у других видов. То есть это были своего рода гипотезы ad hoc^[23], применимые только при рассмотрении эволюции людей и других приматов. Фишеровское убегание – совсем другое дело: это часть общепризнанной эволюционной теории и одно из самых частых объяснений происхождения сложных, дорогостоящих декоративных признаков у других видов животных. Но почему-то этот процесс никогда не рассматривали как движущую силу эволюции человеческого мозга.

Это казалось мне чудовищным упущением, которое необходимо немедленно исправить; несколько лет я всюду рассказывал, что эволюцию человеческого разума направлял убегающий половой отбор. Мэтт Ридли любезно уделил этой идее немного внимания в последней главе своей книги “Секс и эволюция человеческой природы”. Правда, теперь я считаю, что идея убегающего мозга хороша лишь отчасти. У нее есть свои сильные стороны, которые могут помочь объяснить некоторые различия в поведении мужчин и женщин, а также кое-какие различия между нашим видом и другими приматами. Но эта идея не лишена и серьезных проблем, так что она составит лишь небольшую часть моей общей теории.

Условия для фишеровского убегания

Одна из возможных проблем теории убегания заключается в том, что для него нужна полигиния – такая форма межполовых отношений, при которой часть самцов спаривается с двумя и более самками. Чтобы процесс убегания запустился, какие-то самцы должны оказаться привлекательными настолько, чтобы спариться с несколькими самками и произвести несколько пометов. Самые непривлекательные самцы, как правило, остаются одинокими, разочарованными и бездетными. Можно сказать, что конкуренция за половых партнеров следует правилу “победитель получает всё”. К примеру, в “послужном списке” одного доминантного морского слона может быть до 80 % всех совокуплений с самками на его побережье и почти такая же доля потомства. (Полигиния не означает, что каждый самец становится отцом детей множества самок: это математически невозможно при равном соотношении полов. Полигиния – это ситуация, когда небольшая доля самцов спаривается часто и производит много потомства, тогда как большинство самцов спаривается редко и потомства производит очень мало.)

Если бы наши предки были строго моногамными, убегающий половой отбор не мог бы способствовать появлению ни крупного мозга, ни творческого интеллекта, ни чего-либо другого. Убегание никогда бы не началось. Все зависит от того, насколько сильно у наших предков была выражена полигиния. Чем сильнее, тем мощнее мог быть убегающий отбор. Согласно современным представлениям об эволюции человека, полигиния у наших предков была умеренной: не такой масштабной, как у морских слонов, горилл и павлинов, но и абсолютно моногамными, как альбатросы, наши предки не были. Тому есть много свидетельств, но я упомяну только два – различия в размерах тела и некоторые данные антропологии. Среди приматов те виды, у которых самцы намного крупнее самок, как правило, в высокой степени полигинны. Это связано с тем, что у полигинных видов конкуренция между самцами жестче и интенсивнее из-за более высоких ставок; в результате такой конкуренции самцы становятся крупнее и сильнее. Как правило, чем больше самцы и самки различаются по размерам, тем сильнее выражена у этого вида полигиния. Мужчины в среднем на 10 % выше и на 20 % тяжелее женщин; мышцы верхней части тела у среднего мужчины на 50 % мощнее, а сила сжатия кисти на 100 % больше, чем у средней женщины. Для приматов это умеренные межполовые различия, что говорит об умеренной полигинии.

Другие свидетельства полигинии, антропологические, поступают из исследований человеческой культуры и истории. В большинстве культур испокон веков открыто практиковалась полигиния. В обществах охотников-собирателей самые обаятельные, самые умные и уважаемые, самые удачливые в охоте мужчины пользовались бо́льшим женским расположением, чем приходилось бы на их долю при “дележке поровну”. Они могли иметь в два, в три раза больше детей, чем их менее привлекательные конкуренты. В животноводческих культурах самыми привлекательными мужчинами считались те, что владели большим поголовьем скота. В земледельческих – обладатели самых обширных земель, крупных состояний и арсеналов. До наступления Средневековья в городских цивилизациях с высокой плотностью населения у мужчин, находящихся на вершине иерархии, почти всегда были гаремы из сотен женщин, которые рожали сотни детей. Полагают, что в гареме первого императора Китая было 5000 жен, а правитель Марокко Мулай Исмаил благодаря своему гарему произвел на свет не менее 600 сыновей. Со Средних веков в европейских христианских обществах религиозной и правовой нормой стали моногамные браки, однако самые могущественные мужчины по-прежнему имели больше одной возлюбленной и, если первая жена умирала, женились повторно быстрее других. К примеру, антрополог Лаура Бетциг показала, что в истории Америки президенты, как правило, были полигиннее политиков на более низких постах. (Это слабое утешение для политиков с посредственными музыкальными способностями, поскольку популярные музыканты типа Боба Марли и Мика Джаггера, по слухам, обошли в этом деле даже президентов.)

Те из нас, кто вырос в культуре европейского типа, склонны думать, что люди моногамны; но на самом деле межполовые отношения внутри нашего вида почти всегда были умеренно полигинными. Миллионы лет у мужчин существовала достаточная вариабельность по репродуктивному успеху, чтобы питать убегающий половой отбор.

Убегание непредсказуемо

Процесс убегания очень чувствителен к исходным условиям и случайным событиям. Изначальное направление убеганию задают предпочтения самок и признаки самцов, существующие в популяции в тот момент. Ход убегания зависит от случайных генетических событий нескольких типов: во-первых, это половая рекомбинация, которая перемешивает гены случайным образом всякий раз, когда родители производят потомство; во-вторых, это дрейф генов^[24], случайно вытесняющий какие-то гены из небольших популяций в результате ошибки выборки. Поскольку убегание – это процесс с положительной обратной связью, его чувствительность к начальным условиям и случайным событиям многократно возрастает с ходом эволюционного времени. Из-за этого предугадать результат убегания невозможно, и оно никогда не развивается дважды по одному и тому же пути.

Непредсказуемость убегания становится очевидной, если посмотреть на брачные украшения близкородственных видов. Среди пары десятков видов шалашников не найдется и двух, которые оформляли бы шалаши для спаривания в одном стиле. Все 300 видов приматов различаются по форме и окраске лицевого волосяного покрова. Такие различия нельзя объяснить приспособлением к разным средам – это затейливые творения полового отбора.

Компьютерные модели подтверждают непредсказуемость процесса убегания. В начале 1990-х, когда мы заканчивали обучение в Стэнфорде, Питер Тодд и я провели месяцы, запуская симуляции убегающего полового отбора. Мы запускали раз за разом одну и ту же программу, немного меняя начальные условия или те случайные числа, которые компьютер использовал для моделирования случайных событий вроде мутаций. Результаты были весьма многообразны и причудливы. Две популяции изначально могли почти не различаться, потом небольшое расхождение брачных предпочтений вело к тому, что их брачные украшения начинали развиваться в немного разных направлениях, а это, в свою очередь, заставляло предпочтения меняться еще чуть-чуть, и так далее. В итоге и украшения, и предпочтения в этих популяциях становились совершенно разными. А если вы запустите симуляцию снова, лишь слегка изменив значения случайных чисел, траектории развития этих популяций станут совсем другими. Одна популяция может спонтанно разделиться на две репродуктивно изолированные группы, из которых разовьются новые виды. Если вы отойдете на 10 минут выпить кофе, пока симуляция работает, по возвращении вы наверняка обнаружите, что популяции пошли по самому неожиданному для вас пути – пути не в смысле физического пространства смоделированного программой местообитания, а в смысле абстрактного пространства возможных декоративных решений.

А теперь представьте себе дюжину видов обезьян, живших группами в Африке примерно 10 миллионов лет назад. Думайте об этих видах как о соседних областях в пространстве всех возможных украшений и способов ухаживания. А теперь пусть на каждый вид начнет свободно действовать убегающий половой отбор. Среди особей одного вида может распространиться предпочтение к мощным мускулам, и такие обезьяны превратятся в горилл. У другого вида может появиться пристрастие к постоянному сексу – так появятся бонобо (раньше их называли карликовыми шимпанзе). Третий вид обезьян обратит внимание на развитый творческий интеллект – и превратится в нас.

В зависимости от вашей научной философии вы сочтете непредсказуемость убегания либо его сильной стороной, либо его недостатком. Сильной стороной – если вы ищете эволюционный процесс, который мог бы объяснить, почему развитие близкородственных видов может пойти по абсолютно разным путям. Недостатком – если вы ждете от эволюции предсказуемости и предопределенности, если вы хотите получить от нее точные объяснения, почему у одного вида обезьян развился творческий интеллект, а у других – нет. Конечно, если вы считаете, что эволюцию нашего разума направлял лишь естественный отбор – отбор, нацеленный на повышение способности вида к выживанию, – детерминистская позиция понятна и уместна. Но если вы допускаете, что на эволюцию разума мог влиять убегающий половой отбор, не стоит ждать от нее предсказуемости и предопределенности.

Если движущей силой нашей эволюции был такой непредсказуемый процесс, как убегание, можно даже не надеяться получить однозначные ответы на вопросы в духе “почему мы, в отличие от шимпанзе, приобрели творческий интеллект и язык?” или “почему мы первый вид на Земле, обладающий высокоразвитым сознанием?”. Это как если бы победитель лотереи спрашивал, почему он выиграл. Зато мы можем спросить: “каковы адаптивные функции человеческого творческого интеллекта, языка и морали?” и “они появились в результате отбора на выживание, полового отбора или как-то иначе?”. Рассматривая приспособление, мы все же можем пытаться объяснить, почему оно приобрело в ходе эволюции те свойства и функции, которыми обладает сейчас. Но объяснить, почему оно возникло именно там и тогда, в той линии, а не в другой, нам вряд ли удастся.

Почему убеганием нельзя в полной мере объяснить происхождение человеческого ума

На первый взгляд кажется, что скорость и творческий потенциал процесса убегания – именно то, что нужно для объяснения эволюции человеческого разума. Объем мозга наших предков увеличился в три раза всего за два миллиона лет. С точки зрения макроэволюции это очень быстро – гораздо быстрее, чем в любой другой линии. Музыка, изобразительное искусство, язык, юмор, интеллект – все появилось в этот период взрывного роста. В геологических масштабах наш ум развился стремительнее, чем свечение от ядерного взрыва в масштабах человеческих.

Однако понятие скорости в эволюции относительно. На самом деле развитие нашего разума шло слишком медленно, чтобы его можно было объяснить единственным эпизодом убегания. Два миллиона лет – все-таки очень долгий срок; за это время даже у таких медленно размножающихся обезьян, как мы, успевает смениться 100 тысяч поколений. За весь этот срок масса нашего мозгового вещества увеличилась почти на килограмм, то есть мозг прибавлял примерно по одной сотой грамма за поколение. Убегание, будь оно устойчивым и продолжительным, действовало бы гораздо мощнее. Если предположить, что наследуемость и изменчивость размеров мозга умеренны, убегание увеличивало бы массу мозга, по моим подсчетам, как минимум на один грамм за каждое поколение. Причем эта грубая оценка предполагала самое слабое давление полового отбора из отмеченных у других видов в дикой природе. Если эта оценка верна, тогда единственный случай устойчивого убегания обеспечил бы в 100 раз более быстрое развитие мозга, чем наблюдалось в нашей эволюции. Размер мозга утроился бы за 20 тысяч лет, а не за два миллиона.

Как прямоточный воздушно-реактивный двигатель, убегающий половой отбор стремится развить скорее максимальную, чем минимальную скорость. Он просто не может идти медленно. Это одна из причин, почему простое убегание плохо объясняет эволюцию человеческого мозга. По сравнению со сверхзвуковой скоростью убегания, эволюция нашего мозга – это послеобеденная прогулка по парку воскресным днем. Если “скоростной” аргумент подрывает теорию убегающего мозга, то он подрывает и все остальные теории, в основе которых лежит идея положительной обратной связи. Процессы, которыми пытались объяснить происхождение разума Уилсон, Докинз, Хамфри, Уайтен и Александер, тоже идут слишком быстро.

Проблема скорости решается, если предположить, что эволюция человеческого мозга, как эволюция практически всего, шла рывками, с непостоянной скоростью. Были короткие периоды относительно быстрого развития, когда факторы давления отбора направляли его в определенную сторону, и были длинные периоды покоя, когда отбор лишь поддерживал текущее состояние, отсеивая мутации. Судя по ископаемым находкам, мозг увеличивался несколькими стремительными рывками. Переход от 450-граммового мозга австралопитека к 600-граммовому мозгу Homo habilis был одним из таких рывков (хотя Homo habilis уже не считается нашим прямым предком). Итогом другого рывка 1,7 миллиона лет назад стал 800-граммовый мозг раннего Homo erectus. Еще несколько рывков, вероятно, произошло в течение следующего миллиона лет. Благодаря очередному рывку появился 1200-граммовый мозг архаичного Homo sapiens, а в результате последнего, примерно 100 тысяч лет назад, мозг набрал современные 1300 граммов. Каждый рывок кажется очень быстрым в масштабе геологического времени, однако за один такой период успевали смениться сотни и тысячи поколений – этого более чем достаточно для формирования признаков под давлением стандартных факторов отбора. Пока у нас недостаточно палеонтологических данных, чтобы сказать, что лежало в основе этих преобразований – стремительный процесс, подобный убеганию, или же обыкновенный отбор на выживание.

Итак, что мы имеем? Единственный эпизод убегания не может объяснить два миллиона лет эволюции человеческого мозга, потому что такой процесс был бы слишком быстрым и кратковременным. Взамен мы можем предположить, что это был многошаговый процесс, где каждый этап взрывного увеличения мозга был связан с отдельным эпизодом убегания. Правда, возникает вопрос, почему в ходе всех таких эпизодов мозг увеличивался, а не уменьшался. Ведь бывает так, что убегающий половой отбор поддерживает наиглупейшее поведение, которое только может обеспечить самый крошечный мозг. Несмотря на то что глупость мешает выживанию, эволюция может порождать очень неуклюжих и тупых животных – лишь бы эти черты были привлекательны для противоположного пола. Убегание не обязательно должно действовать в каком-то определенном эволюционном направлении, оно может как повышать, так и понижать степень выраженности признака. Поэтому оно мало подходит для объяснения многоэтапного прогрессивного развития.

Другое возможное решение проблемы скорости – забыть об ископаемых мозгах и сосредоточиться на умственных способностях современных людей. Мы не знаем, когда появились творческие способности, искусство и язык. Возможно, все это возникло одновременно около 100 тысяч лет назад, вместе с появлением современных Homo sapiens. Некоторые археологи даже считают, что все эти способности развились 35 тысяч лет назад в результате одного эпизода взрывного развития, который получил название “верхнепалеолитическая революция”. Эта вспышка могла быть связана с единственным случаем убегания, который затронул несколько тысяч поколений и превратил гоминид с крупным мозгом, но не слишком развитым интеллектом, в умных и разговорчивых людей. Более ранние эпизоды увеличения мозга могли происходить по другим причинам. Возможно, ключевым событием перехода разума к современному состоянию была реорганизация мозга, а не простое увеличение его размера. Хотя перестройку мозга особо не отследить по ископаемым черепам, она могла значить для человеческой психики гораздо больше, чем все предыдущие эпизоды роста мозга. Возможно, эта перестройка произошла в результате убегающего полового отбора на относительно поздних этапах человеческой эволюции.

Однако эта теория не объясняет, почему мозг наших предков несколько раз увеличивался еще до того, как появился наш вид. Мне кажется, что это ступенчатое развитие не случайно, и его лучше объяснить, чем игнорировать. Обычное убегание в качестве объяснения не подходит, поскольку для него не характерно однонаправленное движение в сторону увеличения размеров украшения, его затратности и сложности. Проблемы с убеганием не ограничиваются его космической скоростью, гораздо более фундаментальное затруднение – его нейтральность: вряд ли убеганием можно объяснить многоэтапный однонаправленный процесс, длящийся миллионы лет. В следующей главе я расскажу о другом механизме полового отбора, который гораздо лучше подходит для обеспечения подобного устойчивого прогресса в одном направлении.