© Джанні Цюрупа, 2020
ISBN 978-5-4498-1337-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЗАХАРИЯ
ПОВЕСТЬ
1
Привет, Зак, у нас завтра начнется война,
По прогнозам, это на десять дней.
Но прогнозы врут: обещали и в прошлый раз,
А тянулась пять лет.
Вот такие дела, мой заокеанский друг,
Снова связи не будет и планы ко всем чертям.
Говорят, будто последняя в этом году.
Я не верю врунам.
Прогноз показывал утренний артобстрел,
По интенсивности средний… Ты понял, да?
Блин, перенесут утренник у детей.
И тепло пропадет. И вода.
Слушай, Зак, я поною еще, уж прости.
Задолбали – обещали лишь дождь и снег, а не град.
Разве можно дела вести,
Если так?
В общем, Зак, я какое-то время не выйду в сеть,
Я приписан к пехоте, цена на патроны растет.
С кем воюем? А их здесь нет, хоть они уже здесь.
Ну, бывай. Я напишу еще.
2
Эй, Зак, почему ты не отвечаешь, Зак?
Я теперь не дизайнер, друг, я теперь солдат,
Знаешь, кого я убил первой? Свою жену.
А потом детей. Не знаю, как переживу,
Но лучевая болезнь – это очень паршиво, Зак,
Они вам – свой тополь, вы им – томагавк,
А нам досталось по полной, и вот итог…
Зак, я хочу верить, что ты цел, мой друг.
Что страна за океаном еще жива,
Что я поплыву к тебе, встречу в волнах кита,
Руки мои исцелятся от язв, а душа – от боли.
С неба падает пепел, Зак. Мы ушли в подполье —
В прямом смысле, я пишу тебе из подвала…
Так бывает – война протянула руку и нас достала.
Храпит Бодя, наш командир – бывший айтишник,
Парфюмер Тарас тоже храпит, но тише,
Я сейчас допишу письмо, разожгу огонь,
Кину лист туда – вот так говорю с тобой,
Вот такая почта после последних времен.
Эй, Зак, ты меня слышишь? Приём. Приём.
3
Зак, все запреты стерлись, когда пролились небеса
Пламенем и отчаянием. Я слышу детей голоса:
«Папа, так больно, папа!» – но я не хочу их слышать.
Возможно, как ты говоришь, за это воздастся свыше.
Вчера мы попали в засаду, погибли Тарас и Бодя,
Я ухожу лесами. Прошлое не вернется.
Ты бы видел эти деревья, ели огненно-рыжие.
Мне удивительно, что воюют друг с другом выжившие…
Будто армия мертвецов против армии мертвых.
С меня хватит. Я дезертир. Я ухожу болотами.
Была зима, точно помню, была зима, дети собирались на утренник, купила платье жена, когда передали, что возможны умеренные осадки и бомбы. Я написал тебе, купил патроны, достал камуфляж из шкафа, ботинки, термобелье. Я точно помню, была зима, каркало воронье. Теперь я иду по топи, проваливаясь по колено. Мертвые птицы сыплются с чугунного неба. Над топью висит ядовито-зеленый туман.
Ладно, хватит, что это я. Как ты там? Я видел твой сон, я прикладывал его к язвам. Существует мир вне гноя и грязи. Существуют лужайки за домом, цветы, барбекю. Зак, я не знаю направления, но я иду – ведь правда же, не важно, в какую идти сторону, чтобы обнять тебя, попытаться жить снова? Ты снись мне почаще, пожалуйста… Прости, что ною и жалуюсь.
Зак, я вчера проходил сквозь смрадное пепелище —
Я видел, как в эпицентре танцуют тени погибших,
Как мать обнимает дитя, как держатся за руки парочки,
Как собака, жопу подбрасывая, бежит к хозяину с палочкой.
И все они не из плоти, Зак, все они – сгустки пепла.
Я обошел по краю, меня, конечно, задело,
Но это уже не имеет смысла.
Я иду долиной теней.
Я приду.
Приснись мне.
4
Привет, Зак, вот, урвал минутку, чтобы присниться тебе.
Я сегодня ночую в пустом селе.
Ну, то есть, как – в пустом… Если считать живых,
То тут только я и несколько крыс – видел их
В хлеву, среди раздутых, смердящих туш.
Я уже привык, Зак, и никак к этому не отношусь,
Только избегаю заглядывать в пустые дома.
Ну то есть, как – пустые. Ты понял, да?
Ушел на окраину, занял погреб, снюсь из него —
Тут хотя бы пахнет землей, а не гнильем,
Хотя от меня пованивает далеко не фиалками —
Язвы гниют. Ты не думай, себя мне не жалко,
Я словно выскочил из тела и иду впереди него,
Только осматриваюсь, чтобы в болото не занесло.
Удивительно, Зак, я давно не слышал стрельбы,
Давно не встречал чьи-то следы,
Ни собак, ни людей, ни птиц, ни скота.
Только крысы и я.
Только я.
День за днем – только листьев хруст под моими ногами,
Только сухих веток тревожное грохотанье,
Да еще – этот тихий шепот, с которым падает пепел.
Зак, я тебя прошу, приснись мне.
Сегодня – приснись мне.
5
Теснятся камни, валуны сомкнулись плечом к плечу.
У меня почти не осталось сил – я еле ползу,
Я держусь только за мысль о Заке,
О стране, далекой стране на краю заката.
Я не вижу солнца за тучами пепла и сажи,
Я не знаю, куда садится солнце, но это не важно,
Направление – лишь условность старого мира,
Я иду к тебе, Зак, ползу тесной долиной,
Оставляя последнюю кожу на лезвиях скал.
Голый, кровавый, изнеможенный – таким я стал.
Пора бы вспомнить прошлое, разобрать его по частям,
Переварить заново, и снова слепить себя —
Достаточно сильного, чтоб переплыть океан.
Зак. Зак? Ты там?
Кстати, смешно, я не помню своего имени —
Но ты назовешь меня, стоит только приплыть мне,
И ты скажешь: «Эй, друг, наконец-то, я ждал, я верил».
Я ложусь на спину. Мне предстоит найти другой берег.
Мне нужно содрать с себя последние лоскуты
Волос, кожи, прошлого, моего пути.
Теперь я стану новым и сильным,
Подобающим этому суровому миру.
***
Я сползаю со скал, погружаюсь в мутную воду.
Плыву, как рыба, отращиваю новую шкуру —
Она прочнее прежней, гладкая, как стальная,
В океане пусто – где же рыбок стаи?
Где светящиеся пятна планктона?
Подплывает кит, открывает рот, выходит Иона.
Говорит: «Здравствуй, Захария,
Памятный Богу».
МИЛОСЕРДИЕ
цикл стихотворений
***
Врач почему-то не в белом халате, а в хламиде драной.
Моложе меня, с усталым и просветленным взглядом.
Говорит: «Я не работаю без запроса,
и не обещаю, что будет просто».
Да мне бы просто пластинку «Любви к ближнему», доктор,
Ну и «Смирения», если можно, коробку,
В дозировке ноль-пять, сублингвально,
Чтобы действовало моментально.
«Ну знаешь, – говорит доктор, – так не бывает,
Чтобы любовь с покаянием сублингвально.
Для этого есть методики, наработанные тысячелетиями,
Они вот помогут, а таблетки – так. Ближе к ереси».
Доктор, но я ощущаю себя никому не нужной,
Болит душа, может, хоть помазать снаружи?
Я и пришла для того, чтобы уменьшить боль…
«Это просто, – говорит врач, – помни, что я с тобой.
Боль отступит, – отвечает доктор, поверь мне, милая,
Только несколько раз в день называй меня моим именем».
***
Рожает молча, будто ей не шестнадцать лет,
Будто не первенец разрывает чрево ее,
Терпит – пришел мой час – словно вокруг не хлев,
А современный роддом с акушерками и бельем.
Зажмуривается (ревет осел, блеет овца),
Переносится духом через десятки годов —
Махом через отчаяние и надежду креста,
Через свою жизнь, через ее итог.
Муж ее нежно гладит по голове:
Ну не терпи, милая, покричи —
Дева молчит, она рожает за всех,
Кто рожал и кому еще предстоит.
Дева вытуживает из себя больше, чем мир,
Больше, чем вся вселенная, смерть и ад.
Муж, думая, что она погибает, рыдает над ней —
И в это время над хлевом встает звезда,
И миг тишины разрывается криком дитя.
Мария стонет, пытаясь вернуться в себя.
***
Один чудак выносил под луну холсты,
Смотрел, как причудливо падают на листы
Тени от веток, пробегающих облаков —
Район еще не видал эдаких чудаков.
Чудак считал себя художником, а не психом,
В единстве с луной замирал он тихо,
Часами смотрел, как меняется лунный пейзаж,
Но пейзаж, нарисованный тенью, хрена продашь.
Поэтому он работал сторожем в детском саду,
Поварихи выдавали ему на кухне еду,
Выпивал – как без этого в наши-то времена,
И ждал, когда станет полной луна.
От месяца, понимаете, не та насыщенность линий,
Где бы еще лунных картин увидеть смогли вы?
Но, конечно, никто не смотрел, крутили пальцами у виска.
Вроде, мирный. Ну, что возьмешь с чудака.
И однажды, когда луна скрылась за крышей дома,
Чудак увидел, что картина готова.
Что линии замерли на его холсте.
Чудак расправил крылья и куда-то там улетел.
Картина осталась лежать под дождем и снегом,
Но линии не тускнели, вечные, словно небо.
О НЕБЕСНЫХ СОЗДАНИЯХ
АНГЕЛ ЗАБЛУДИВШИХСЯ
Я помогаю тем, кто попал в беду.
Кто заблудился в себе, горах и лесу.
Я стою над хануриком в сивушном бреду —
Неусыпную вахту свою несу.
Я баюкаю девочку, едущую в детдом.
Обрубаю жадные лапы мечом своим огненным.
Люди чувствуют, что я стою за плечом.
И называют меня – каждый по-своему.
Чаще всего – мамой. Иногда – «Кто-нибудь»,
«Кто-нибудь, помогите! Защити же меня, хоть кто-то!»
Я наклоняюсь и шепчу на ухо: «Забудь».
Все плохое закончилось, лето – за поворотом.
Я поворачиваю ханурика на левый бок.
Обогреваю замерзших и утираю слезы.
Иногда меня зовут Богом – но я не Бог.
Я лишь помогаю, если страшное происходит.
Над мужиком в луже собственной блевотни,
В душной комнате отчима, на морозе.
Я лишь прошу: «Теперь помоги им Ты.
Кто-нибудь, помоги им». И он приходит.
АНГЕЛ КОТОВ
У меня работа – ну такая себе, конечно,
Остальные в мои годы рангом повыше,
Сын подруги родителей – вообще топ-менеджер,
А я снимаю котов, застрявших на крыше.
А я – на перекрестке, в костюме зеленом, ярком,
Перевожу через дорогу хромую собаку,
Кормлю бездомных щенков и пристраиваю в добрые руки,
Мама говорит, я какой-то у них долбанутый.
Будто есть разница, человек пред тобой, котик ли,
Если никто его не целовал в животик…
Я живу с родителями, мечтаю о волшебной палочке.
Дед говорит: ум свое возьмет, он еще нам покажет.
А мне бы – чтобы для всех голодных хватило каши,
Но засмеют ведь, если кому расскажешь.
Если дрогнет рука мелкого живодера,
Если щенков не утопят, а найдут для них миску корма,
Если полосатая шпротина обретет свой дом —
Значит, я рядом, я за углом.
Неприметный, нелепый – смешное творю добро.
Да, такая себе работа. Но кто-то должен делать ее.
АНГЕЛ УБЛЮДКОВ
Кто опекает убогих, а кто – котов,
Мне достался больной ублюдок с бейсбольной битой.
Я прохожу меж оскалившихся домов
И окликаю его: «Эй, Бритый!»
Бритый курит, добавляя толику дыма в туман,
Голоса моего слышать не хочет.
Тот, кто следил за ним раньше, ушел по делам
Или просто ушел – и теперь моя очередь.
Мне непросто любить его, как и всех других —
В тюрьмах, автозаках, на следственном эксперименте.
Но я, конечно, справляюсь, я защищаю их,
Если они способны меня услышать.
Бритый еще ничего не сделал, он курит и ждет,
Он плюет сквозь зубы и высмаркивается в пальцы,
Я бы хотел остановить его, но он – свободен, и вот
Жертва выходит во двор, видит Бритого – и теряется.
Я не могу вмешаться, остановить удар,
Подставить свою руку, закрывая девушки голову.
Ее охранник – прозрачные два крыла —
Кричит и мечется, как синица, залетевшая в комнату.
Я отворачиваюсь. Говорю крылатому: «Эй!
Давай покурим, мы здесь бессильны, братишка,
Ты новенький, что ли? Погоди еще сотню лет —
И привыкнешь. Да не смотри ты, тут страшно слишком».
Крылатый рыдает, припав на мое плечо,
Бритый матерится и бьет, и удар каждый
Приходится на его душу. Ей больно и горячо
От крови жертвы, брызнувшей на рубашку.
Когда охранник убитой поднимет огонь ее ввысь,
Когда отвоют сирены, отголосит соседка,
Я снова окликну Бритого: «Эй, ты, слышь?
Я – единственный, кто будет с тобою еще полвека».
Мне так хочется сдаться, уйти пасти голубей,
Не знаю, бабочкам летние расправлять крылья.
Но даже тем, кто нарушил заповедь «Не убей»
Нужен тот, кто в слезы души их верит.
ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ
И опять приходит человек в белом —
Говорит о любви ко всему, под небом.
Говорит поститься, говорит – молиться…
Но я буду плевать извращенцам в лица.
Если кто-то спит со своим полом —
Буду бить камнями и жечь глаголом,
Если кто посмеет молиться иначе —
Отрекаться. Это язычник, значит.
Что ты хочешь от меня, человек в белом?
Я своим занимаюсь праведным делом.
Если встречу сектанта – пинаю смело.
Что тебе еще, человек в белом?!
А слова о любви ко всему живому
Ты втирай, человече, кому другому.
Я не стану каяться, человек в белом.
Буду жить, как наши живали деды.
Поступать по канону – а что такого?
Удалять аморальности пиздецому.
Отвечает в веночке своем терновом,
Что неверно я понимаю Слово.
Что любовь к себе мне затмила очи,
И не отстает, и чего-то хочет.
И стоит, как живой, у меня пред глазами,
Хотя точно помню – его мы распяли,
Хотя точно знаю – он умер, паскуда.
Но все лезет со словом своим оттуда.
Он и сам подозрителен, я не скрою.
Он дружил с рыбаками, ел колосья в поле,
Привечал проституток и сборщиков подати.
И никак, почему-то, не упокоится.
Ночь за ночью является, втирает: Ханна!
Есть на свете вещи важнее Храма.