Бессмертная стрекоза

Сын шпиона, цветок лаванды

«Вау», – говорю я, пролистывая даты рождений и смертей, пришедшихся на 6 ноября, хотя я никогда не говорю «вау».

То есть это какой-то мой герой, субличность, существо совсем другого возраста, других привычек, другого цвета глаз, возможно, даже пола, это междометие помимо меня говорит.

Но есть от чего это «вау» сказать: 6 ноября 1943 года в Оттаве родился Саша Соколов.

Что это еще за Саша? Кажется, ему даже за это сокращенное имя попеняли, давно это было, в дружелюбной постсоветской критической статье: дескать, это все игра, игрушки, Саши, Паши, Маши, но сам-то Соколов – прекрасный писатель, надежда русской литературы, скоро он оставит все эти постмодернистические штучки, напишет настоящий русский роман, станет подписываться Александр Соколов. А еще лучше – Александр Всеволодович Соколов. (Не стал.)

Его хвалил Набоков. Набоков! Который вообще, кажется, мало кого хвалил.

Это он обозвал Бунина пошляком и старой тощей черепахой. А пастернаковский роман – жалкой топорной вещью.

Но про неизвестного ему Сашу Соколова скажет: трагическая, обаятельная и трогательнейшая книга. (Это он про «Школу для дураков».)

Бродский тоже ответит, только услышав по телефону первые страницы: «Надо печатать».

Но идиллии не получится.

Где-то я читал, что Бродский подумал, что «Школу для дураков» написал его ленинградский друг Владимир Марамзин, в 1975-м эмигрировавший во Францию. А когда оказалось, что она написана Соколовым, сразу же переменил свое мнение и потребовал книгу не издавать.

(Соколов, Соколов… Правда, когда отрываешь ее от Саши, фамилия сразу теряет свой блеск? Воробьев, Галкин, Петухов, Соколов. А если «пристегнуть» Сашу обратно, то сразу вся «птичесть» пропадает. Удивительная особенность.)

– Он [Бродский] готов был встретить меня как врага, – говорит в одном документальном фильме Саша Соколов. – И я видел, как его просто коробило при виде меня. Он был клановый человек. Он действительно многим помогал, но у него было болезненное неприятие москвичей. Может быть, он почувствовал, что я какой-то его соперник? Скажем, вот Набокову понравилась книга, Иосифу тоже, может быть, понравилась, он оценил это, но он испугался, просто испугался и не мог скрыть этого страха. Я не пытаюсь свести счеты, я ценю его поэзию. Но я был единственный человек, к которому он так относился. Я видел его в компаниях, он был совершенно расслабленный, с юмором, постоянно шутил, был душой компании. Но как только появлялся я, его паралич охватывал, он каменел.

Ну, Иосиф Александрович, ну что ж вы так?

Впрочем, Саша Соколов тоже не был таким уж великодушным. «Если Войнович – это литература, то я занимаюсь чем-то другим».

А так все хорошо начиналось.

…Вообще, конечно, удивительная судьба.

Родиться в Канаде в семье настоящих шпионов (отец – бывший фронтовик, командир танкового батальона, теперь служит в Оттаве военным атташе, но на самом деле выполняет задание по получению чертежей атомной бомбы, мать работает связной): в 1946 году их всех высылают.

Не разговаривать до трех с небольшим лет (все его считали немым). Заговорить первый раз со старшей сестрой.

Так это или не так, мы уже никогда не узнаем. Но, по словам самого Соколова (видите, как не работает одна фамилия, если отдельно?), он постоянно слышал вокруг речь на трех языках: русском, английском и французском – и просто не знал, какой выбрать. Потом выбрал. Кстати, интересно какой?

Теперь о том, почему не работает Соколов в отрыве от Саши.

Это же псевдоним. Не можем же мы себе представить Тэффи с именем Надежда. То есть представить, конечно, можем – потому что теперь ее так часто и печатают, ибо потом настоящее имя прилипло к псевдониму, – но вообще ее надо писать без всякого имени. Как изначально и было задумано.

Борис Акунин (никаких отчеств). Земфира (хотя и к ней потом прилипло отчество – Талгатовна). Любимая Земфирой певица Валерия. Шура́.

Так и Сашу Соколова мы должны принять только в режиме неразлепляемого текста. Никаких половинок.

Это как с неожиданным изменением цвета волос (немного в сторону, но вообще по существу вопроса).

…В Провансе, в котором более трехсот лавандовых ферм, в 1983 году неожиданно началась какая-то странная эпидемия. Лавандовая лихорадка. Триста тысяч человек пострадали от селекционного эксперимента: волосы большинства местных жителей вдруг окрасились в характерный ярко-фиолетовый цвет.

Причина скоро выяснилась: оказывается, одна из дочерей владельца лавандовой фермы попыталась создать сорт, пригодный для производства промышленных красителей.

И все бы ничего. Если бы это лавандовое масло, сделанное из урожая 1983 года, не попало в пищу.

А куда лаванда только в кулинарии не идет. И в супы, и в соусы, и в тушеную и жареную баранину. (Тут есть один секрет: лаванды не должно быть много, слишком уж сильный аромат.)

В десертах ей вообще нет равных. Ею и украшают, ею и ароматизируют. Кексы, пироги, печенья. Иногда даже замешивают в хлеб.

Ну а про сахар мы все знаем. Если цветы лаванды положить в сахар, а емкость закрыть, то через неделю у вас будет сиреневый рафинад, с которым можно пить чай или который можно отправить в тот же кекс.

(Трудно себе представить, но с ней можно даже коптить колбасы: добавил вместе с ягодами можжевельника в тлеющие опилки – и вуаля, как говорил один мой английский знакомый, надо сказать, совершенно лысый.)

А тут не какие-то отдельные цветки, а целое, сконцентрировавшее в себе тысячи соцветий масло.

Так вот, если окрасить волосы (через желудок – как бы дико это ни звучало) в ярко-фиолетовый цвет, если добавить слишком много лаванды в кекс, сахар, тушеную баранину или копченую колбасу, то это и будет история и судьба псевдонима: имя от фамилии теперь уже не оторвать. Как не оторвать вкус или лавандовый цвет от сахара или колбасной палки.

И уже не важно, о чем говорит прекрасный выросший мальчик, сын шпиона.

…О том ли, что не очень хорошо относится к политкорректности, потому что это всего лишь еще один способ «заткнуть рты всем, чтобы никто ничего лишнего не говорил, не обсуждал» (и, кажется, он оказался прав).

…О том ли, что присоединение Крыма к России он видит «неким восстановлением национальной гордости российской» (тут уже я благоразумно промолчу).

Все равно мы помним этот сиреневый цвет и привкус его прозы.

И его стихов, вмонтированных в первый роман.

 
Над кофейника носиком пар,
Словно капитулянтский флажок.
Нацеди кофейку, мой дружок,
Восхитителен этот навар.
 
 
Повевай, про Бразилию весть —
Аромат, что премного воспет.
Не беда, что бразильского нет,
Хорошо хоть с цикорием есть.
 

Интересно: в этом стихотворении из романа «Между собакой и волком» в кофе положили лаванду? Или обошлись без нее?

Но что мы всё о еде да о еде?

…Несущие на одежде своей снежинки, делятся обычно на два типа: хорошо одетые и плохо, но справедливость торжествует – снег делится на всех поровну.

(Саша Соколов. «Школа для дураков»)

Как же хорошо и печально сказано. Но мы не снег. Нам все поровну не разделить. Хотя…

Через четверть века как Саша Соколов уехал из России, его родители покончили с собой. В один день.

– В течение многих лет моя мать делилась со мной своими планами. «Надо, пора, пора, – говорила мне она, – включить газ на кухне и уснуть». Я говорил: «Зачем? Почему?» Она говорила: «Земля тянет». Ее тяготило, особенно уже после лет пятидесяти. Психика, видимо, не выдерживала нагрузки, которую она в Канаде пережила в свои шпионские годы.

Говорят, у каждого есть проводник. Кошка, собака, птичка, в редких случаях волк (хотя какие волки у нас в городе или деревне?). Они появляются в сложные моменты и показывают нам возможность выхода.

Но может ли таким проводником быть цветок? Например, цветок лаванды.

Если она вдруг окрасила волосы многих людей в сиреневый дым, может, она хотела им этим что-то сказать? Например: бегите? Бросьте свои семьи, дома и бегите. Во что вы превратили свою жизнь? В тесто для пирога, в мясо для колбасы?

Может, вы были рождены для другого? Для бессмертной любви. Для великого стихотворения. Для третьего романа «Палисандрия», который невозможно читать. А ведь так все прозрачно начиналось.

 
Бывает так: с утра скучаешь
И словно бы чего-то ждешь.
То Пушкина перелистаешь,
То Пущина перелистнешь.
 

…Совершенно неясно, отчего ты просыпаешься с той или иной строчкой в голове. Как правило, это бывает перед рассветом. Если недоспал.

Я иногда просыпаюсь с «Очаровательно, снег выпал! И началась себе зима».

Ни к погоде, ни к осадкам, ни к Саше Соколову это отношения не имеет. И зима не началась, и снег не выпал. Но почему-то в голове именно эта строчка катается.

В идеале можно было бы написать рассказ. С какой строчкой или навязчивой фразой люди просыпаются.

Но иногда они просыпаются с лавандовым цветком во рту. И не знают, что я уже придумал название книги. Там, в названии, есть слово «стрекоза». И она бессмертна.

Цветок без твоего имени

Три неизвестных соцветья принесли мне на кухню и поставили в вазу. Длинный стебель, на нем три-четыре огромных бутона-раструба, похожих на каллы (но это не каллы). Один цветок отвалился, я его поставил в отдельную вазу для маленького цветка. Такая камера-одиночка, отдельная жилплощадь, Иудушка Головлёв.

 
Цветы живут в людских сердцах;
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Черубина де Габриак
 

Это всего лишь первое четверостишие, все стихотворение я цитировать не буду – мало какие стихи того времени выдерживают полное цитирование. Но первая строфа мне нравится.

Три неизвестных соцветья стоят и одуряюще пахнут. Сладким запахом (я даже сейчас его чувствую с кухни).

Три длинных соцветья (с отвалившимся от них индивидуалистом и, видимо, вундеркиндом) мне, как уже было сказано, неизвестны.

Цветы белоснежные, пестиков несколько, пестики светло-зеленые, расходящиеся, с головами Змея Горыныча, на самом конце – набалдашнички черные. Кто вы, алё? Мы вас на ботанике не проходили. Откуда вы – имя, имя, сестра?

Цветы, понятно, не отвечают.

Можно, конечно, взять отвалившегося брата, допросить, порезать его мучительной рябью, но он не ответит. Можно и всю семью под пытку пустить, но тоже не ответят. «Пускай со мной умрет моя святая тайна, латинский мой извод».

 
А на этом стеклянном шарике только Ты
мне и светишь, хоть Ты стареющий злой фарцовщик.
Думал ли Ты когда, что взойдут цветы
вот такие из нищих маленьких безотцовщин.
Я танцую тебе, смеюсь, дышу горячо,
как та девочка у Пикассо, да-да, на шаре.
Ты глядишь на меня устало через плечо,
Апокалипсис, как рубильник, рукой нашаря.
Вера Полозкова. «Хорошо, говорю»
 

Попытался найти название цветов в интернете. Но разве русскому человеку интернет что расскажет?

«Белые цветы на длинных ножках соцветья». Интернет подсовывает алые розы.

Полез в интернет-магазин – «Доставка цветов в шляпных коробках».

Полез по картинкам – «Белые каллы ценой 1680.00 р.». Да не каллы, не каллы!

Так и умру, не узнав, как назывались эти три неизвестных соцветья, с длинной и твердой (но не мясистой) ножкой, на которой растут три-четыре отдельных бутона-раструба, с одним отвалившимся Иудушкой Головлёвым. Или Павлик Морозов, цветок-пионер, отрезанная десятина.

…Теперь совсем о другом. Однажды мне показали стихи Миклоша Радноти, которые он писал по дороге в лагерь уничтожения. Его расстреляли и бросили в общую могилу, после смерти стихи были найдены в тряпье, в которое превратилась его одежда.

 
У тебя на руках покачиваюсь
тихонько.
Тебя на руках покачиваю
тихонько.
У тебя на руках я словно дитя
малое.
И ты как дитя у меня, и тебя
я балую.
Руками меня обнимаешь, когда
мне боязно.
Руками тебя обнимаю, и мне
не боязно.
Смертельную тишь ты гонишь,
меня на руках
пестуя.
У тебя на руках сквозь смерть,
как сквозь сон,
прошествую.
Миклош Радноти, 20 апреля 1941 г.
Перевод Д. Самойлова
 

Мы всё время забываем, сколько зла было, есть и будет в мире. Что мы только эти безымянные для кого-то цветы на подоконнике. Наше время истекло, лепестки начали свой лепесткопад.

Господи, не допусти, шепчешь ты на чьем-то подоконнике, Господи, не допусти, не обрывай мои соцветья, не выбрасывай меня в помойку уничтоженья, я тебе еще послужу.

Призраки

Несколько лет назад ночью открыл балкон, встал на порожек, и улица такая пустынная (ни одной машины не проедет, только стоят припаркованные, а раньше всегда кто-то прошумит, прошуршит шинами – вымерли они все, что ли? может, и мира уже нет, и я один остался, то ли мир призрачный, то ли я сам уже призрак, просто еще не знаю об этом).

 
Я так болел 16 лет,
Что не заметил основного.
А Основной спускает свет
На алкаша и на святого.
 
 
Потащишь на работу ты
Едва проснувшееся тело,
А в голове взойдут цветы.
Такое дело.
 
 
Такое дело, что отнюдь
Не надо страха.
Когда попросят что-нибудь,
Отдай рубаху.
 
 
Когда прижмутся, до конца
Останься верен.
Всю боль, всю память от отца
Пусти на север.
 

Там есть еще продолжение у Дмитрия Касаткина, но мне не нравится. Поэтому прерву здесь. В целом стихотворении сделан перенос последней строчки предпоследней строфы на первую строчку последней. А так делается, когда стихотворение выдыхается, а ты хочешь его все равно дописать. Такое вялое переваливание из одной строфы в другую. Не строфа, а призрак строфы. Не надо. Но «пусти на север», но «отдай рубаху», а самое главное, «такое дело» – отличные.

Мы призраки. Нас нет. Но мы как будто существуем. Зависнем же в этом внутреннем междуречье, проговорим все свои стихи до конца. Мы даже не замечаем, как много думаем о том, чего нет уже, о том, что привиделось. А может, и не существовало никогда. «Пока не стану тем, чего не стало», – бормочу я про себя: я часто это бормочу из Ахмадулиной. Там есть начало «Всегда пребуду только тем, что есть», но я всегда бормочу про себя только вторую строчку. Тоже своего рода призрак, призрак строчки.

…Когда я после десятилетнего перерыва написал свои новые стихи, мне в личные сообщения стукнулся старый знакомый.

Я хотел еще написать, что меня так пронимало последний раз на просмотре прошлогоднего фильма «1917» про двух солдат Первой мировой, которые несли донесение в соседний полк об отмене атаки на вражеские позиции. Мне почему-то так же стало жалко (в смысле горького сочувствия) ваши новые стихи – как тех пацанов, которые сквозь дым и взрывы несли уже никому не нужное донесение на никому не нужной войне. Вот сейчас в мире вирус, война и кризис, а тут ваши стихи. Прорвались.

Даже как-то в поэзию снова стал верить.

Ничего более важного про свои тексты я не читал.

Мужу одной моей коллеги

приснилось,

будто бы он идет через Красную площадь,

его останавливают двое вооруженных людей,

надевают на него наручники

и говорят:

мы принуждены вас расстрелять,

но вы сами можете избрать день своей казни:

седьмого ноября

или первого мая.

Но муж коллеги из этого сновидческого стихотворения не будь дураком ответил, что, дескать, очень занят по службе. И именно в эти дни слишком занят.

А жаль,

сказали вооруженные люди

и сняли с него наручники.

Мара Маланова. «Сон»

«Мне приснился сегодня странный сон, – рассказывал мне однажды мой приятель, который тоже уже стал для меня призраком. – Меня в нем беспокоило очень, что резинка на конце моей трости истерлась, и поэтому всем слышно, как она стучит по полу, когда я иду».

Мой бывший приятель – инвалид, поэтому вынужден всегда ходить с тросточкой. Его однажды даже грозились не пустить в самолет (увидели, что там, в трости, есть острый штырь для гололеда, на штырь надет набалдашник, но все равно типа холодное оружие: «Надо сдать в багаж» – а куда инвалиду без палочки?), но, слава богу, потом все-таки разрешили.

Где этот дяденька, мой бывший приятель, теперь? Где стучит своей призрачной для меня уже тросточкой? Неважно. Главное, что стучит. Пусть у него будет все хорошо.

 
человек человеку воздух
земля и цветок —
 

говорит Мара Маланова. А потом продолжает, что от голоса чужого ей идет ток – прямо в ее ладонь. И эта ладонь почему-то правая. А мы? Где мы-то? А мы вот где:

 
…а левая горяча
и я как воздух плаваю
у твоего плеча
 

Еще до того моего выхода на студеный полночный неожиданный балкон, до самой еще задумки написать текст о призраках, я прочитал в ФБ пост, который меня сразу поразил узнаванием. Я же сам все это как будто видел в известном детском советском фильме, но не смог так сказать, не схватил, не посмел сформулировать.

Андрей Синельников:

Посмотрел сейчас «Про Красную Шапочку» как некую одиссею, где главный герой – конечно, не Шапочка. Это не про ее путешествие. Герои здесь – волки. Толстый и худой. Шапочка для них – больше чем главная героиня. Она – Рок, фатум, античный хор и рука судьбы, которая ведет их через ряд превращений, метаморфоз, от профессоров до дам, через травму детства, переживаемую здесь и сейчас. От себя сегодняшнего – к настоящему себе. Как Одиссей в своих вынужденных трансформациях (врать ему приходилось много), они проходят через перерождение – в отличие от Шапки и других занимательных, но статичных персонажей. Чтобы в конце, замаскировавшись ветками, уйти к Вечной Матери, навсегда, в закат.

Господи, это же очевидно. Так вот почему мне так всегда было грустно в детстве от этого фильма. И вот почему все эти пляски и песни Поплавской, и бабушки, и звездочета в конце фильма мне не нравились. А этих уходящих волков было жаль. Потому что мы все друг для друга призраки. А что может быть сильней и печальней уходящих от тебя призраков?

 
Троица
Три сына моих нерожденных.
Воинство.
Украшение рода.
Разные одинаково разные,
Но моя порода.
Первенец, наверное, Дима.
Уже двадцать семь.
На голову меня выше.
Подначиваю,
Почему не женат до сих пор.
Папа, я просто ищу лучшую.
Дима спит в животе своей мамы,
На кладбище,
В Алуште.
Второй точно Андрей.
Тут невозможен спор.
Андрею двадцать.
Он студент меда.
Он мед моей жизни.
Умный, хитрый, быстрый, как барс.
Андрея вырезали из жизни
И выбросили в эмалированный таз.
Жена боялась, что не родит,
Что мы не потянем погодков.
И не сказала мне об аборте.
Третий, наверное, еще возможен.
Третьего я не знаю имя.
Может, я и живу до сих пор,
Чтобы сделать его.
Осторожно,
Красиво.
Не для фамилии.
Не для пресловутого следа
В смешной Вселенной.
Просто топать куда-то вместе.
И мальчик немного стесняется
Отца старого деда.
Юрий Смирнов
 

Впрочем, ночью не днем: днем улица оживает. Это ночью тут звучали шаги людей, которых я любил. Кого-то десять лет назад, кого-то совсем недавно. И до сих пор звучат.

А утро и день нас от всего этого берегут. Ш-ш-ш-ш, проехала машина. Ш-ш-ш-ш, проехала ей навстречу другая. Мороз и солнце. Ты еще дремлешь, друг прелестный? Не спи, все машины пропустишь.

«…Вы снились мне сегодня, Дмитрий. Внезапно, в поле (!)», – пишет мне на днях в личные сообщения одна женщина.

В нашей израильской милой деревне появился Д.В. Я, правда, просто мимо проходила, мне сказали, что русский поэт приехал, но я не верила, что кто-то доберется, да еще и в пандемию, что за бред. Иду и вижу: стул прям в поле, а на стуле сидите вы. Я посмотрела на вас удивленно, со взглядом: «Дмитрий, как вас сюда занесло?» Вы пожали плечами, улыбнулись и продолжили читать свои стихи.

Пустому полю я еще стихи не читал.

Надо попробовать.

 
Бог точно знал, кому какая честь,
мне лишь одна, не много и не мало:
всегда пребуду только тем, что есть,
пока не стану тем, чего не стало.
 

Вот так звучит полностью та строфа Ахмадулиной, часть которой я бормотал в начале.

«Вы можете мне подобрать картинку к этому тексту? Что-нибудь про призраков», – спросил я у своего знакомого Дмитрия Волкоша, зная, как он хорошо чувствует все визуальное. Однажды он остановился, присел на корточки и сфотографировал что-то у подъезда, на земле, на мерзлом асфальте. Какой-то пакет, бутылка, снег, красное и зеленое с серым. Когда он раскадрировал и показал мне, я удивился: это была настоящая абстрактная картина. Но он увидел ее во вполне тривиальном мусорном натюрморте.

(Помойка – вообще в последнее время место моего паломничества. Что-то я туда зачастил. То неделю назад я все выбрасывал, то вчера вдруг решил освободить все ящики под раздвижной кушеткой. В девять часов вечера вынул оттуда все, перебрал, что-то засунул обратно, а что-то затолкал в пластиковые пакеты, вынес в фонари и темноту. Сверху одного пакета лежал красно-черный шарф: мы покупали его два года назад в Берлине. Когда оставил пакеты у контейнеров (вдруг все эти приличные вещи кому-то понадобятся, какому-нибудь бомжу или просто бедному человеку: пусть кого-то согреет этот шарф, пусть он еще людям послужит), отойдя на несколько шагов, вдруг повернулся и помахал шарфу рукой. Прощай. От этого «прощай» неожиданно защемило сердце. А вот это было совсем не то, что я хотел в тот момент испытать.)

«Мне нужно, чтоб было не страшно, не грустно, а именно зыбко». На эту мою просьбу об иллюстрациях к еще не написанному тексту о призраках Дмитрий Волкош прислал мне сразу несколько, на выбор. Мне больше всего понравились стулья. Они были из пластика, прозрачные, темные и в луче откуда-то идущего света.

Пора, толстый волк. Пора, худой. Наше первое путешествие закончилось. Но скоро начнется новое. Посидите же немного на призрачных, туманных стульях, отдохните перед дальней дорогой – и в путь.

…Волки ушли, уменьшились, истаяли, превратились в точку, а я лег спать.

Утром проснулся – и засмеялся.

Перед самым пробуждением я видел угрожающий сон с абсолютно безвыходной для меня ситуацией. И просто одним усилием воли прервал его.

– Ускользнул, – усмехнулся я, когда проснулся.

А те странные существа стоят в опустевшем моем сне, тянут в никуда свои бесполезные кривые пальцы-щупальцы, ищут меня и, наверное, растерянно переглядываются.

Жалко, что я не заметил, что у одного из этих неприятных существ на шее накручен красно-черный шарф, который кто-то тайно подобрал вчера на озябшей ночной помойке.