– Поймите, цель этого продукта – не в том, чтобы дать вам пищу для размышлений. И не в том, чтобы заставить вас придумать что-нибудь. Цель – отвлечь нас от невыносимого идиотизма бытия. Каждый день с восьми утра до семи вечера миллионам людей надо работать, зарабатывать деньги, стоять у конвейера, воспитывать детей, готовить еду, хлопотать по дому и заниматься еще массой отупляющих и постепенно убивающих дел. И все, что нужно людям – это отвлечься, забыться, уснуть сладким сном наяву. И мы даем им это отвлечение.
– С помощью такого же конвейерного продукта? – с сарказмом спросил Майерс.
– Перестаньте кривляться! – строго ответил Шнайдер. – Вы прекрасно знаете, что я хочу сказать. Вы не накормите массы печеньями с марципанами, и не будет нормальный человек каждый день вкушать сокровищ духа после десяти часов у станка. Наш усталый, обессиленный работник массового производства на это не способен. Понимаете? Кстати, пока не забыл, – прервал себя Шнайдер. – Я хотел вас спросить, чего бы вы хотели для себя лично?
У инженера округлились глаза.
– То есть…
– Да, понимаю, неожиданно, – кивнул Шнайдер. – Но ведь пропаганда – это же не сама\ важная для вас сейчас тема, правильно? Вот чего бы вы лично, уважаемый инженер Майерс девяностого года рождения, беспартийный, вдовец, подозреваемый по делу о заговоре, рост сто семьдесят сантиметров, вес шестьдесят два килограмма, чего бы вы лично хотели?
– В первую очередь я бы хотел, – ответил Майерс ядовито, – выйти отсюда и никогда больше с вами не встречаться.
– Положим, я могу устроить ваше освобождение, – сказал Шнайдер. – Но подумайте сами – долго ли вы продержитесь в современной Германии, с вашими взглядами и любовью к откровенным разговорам? Да через неделю ваши соседи завалят местное гестапо доносами, в которых будет сказано, что вы коммунист, германофоб и гомосексуалист. Мне не нужно вам объяснять, чем это для вас закончится? Вы же умный человек!
– Спасибо за комплимент, – усмехнулся Майерс, – мне все равно, считаете вы меня дураком или умным.
– Так вы все еще хотите, чтобы я больше никогда не появлялся в вашей жизни?
– А чего хотите вы?
– Я вижу, вы отвечаете вопросом на вопрос. Это хороший способ уйти от ответа.
Инженер недовольно поежился.
– Господин полковник, – сказал он, – вы уверены, что Германия выиграет эту войну?
Шнайдер тяжело посмотрел на инженера.
– Вы знаете, что по должности мне полагается верить в победу, но… – Шнайдер сделал многозначительную паузу. – Но вы, я подозреваю, спрашиваете меня не о том, что мне полагается думать по должности, а о том, что я думаю в приватном порядке. Знаете, герр Майерс, я бы ответил вам на этот вопрос, если бы вы задали его из чистого любопытства. Но поскольку все наши беседы сводятся к тому, стоит ли вам поддержать наш строй, я постараюсь объяснить вам, почему вы в любом случае должны нас поддержать.
– Секундочку, – Майерс подвинул к себе пепельницу и неторопливо вмял в нее сигарету: один раз, потом еще и еще, пока не осталось ни единого огонька, только пепел. Майерс откинулся на спинку стула и вопросительно посмотрел на Шнайдера.
– Если вы закончили, я продолжу, – сказал следователь.
– Закончил.
– Прекрасно. Итак, давайте рассмотрим возможные варианты развития событий. Вариант первый – самый простой. Допустим, что мы победим. Тогда, если вы нас поддержите, вы сможете разделить с нами плоды победы. Я говорю не о материальных ценностях, а о возможности изменить систему изнутри. Вот представьте, что вы сейчас выйдете на улицу и начнете призывать к чему угодно: давайте прекратим войны, вернем выборы, дадим нациям право на самоопределение, или еще что-нибудь подобное. Вы ведь этого хотите, правильно?
– Продолжайте, – сказал Майерс, – я вас слушаю.
– Только проблема в том, что кто вам поверит: вы не чиновник, не депутат, не генерал. Вы – не в системе. Вам скажут, что вы сумасшедший, вор, идеалист, предатель или еще какую-нибудь чепуху. А вот если вы нас поддержите, вот тогда вы будете уже частью нашей системы, вы не будете одиноки, сможете возвысить свой голос в пользу вещей, являющихся для вас важными, и будете услышаны всеми как «наш человек» по нашу сторону идеологического фронта.
– А второй вариант? – спросил Майерс.
– Вариант второй, – сказал медленно Шнайдер. – Мы проиграем, и проиграем сокрушительно. Нас осудят, унизят, растопчут, лидеров наших казнят, наши книги сожгут и запретят нашу символику.
Инженер замер, ожидая услышать хоть единственное слово правды слово от следователя.
– Но подумайте, ведь это же будет с вашей страной! – вскрикнул вдруг Шнайдер. Он вскочил, и бросился к карте. – Вот, посмотрите, вот это – ваша Родина! Вы что, хотите, чтобы ее разодрали на куски! Чтобы от нее ничего не осталось? Опять разделиться на две сотни княжеств? Герцогство Бавария против курфюршества Саксонии?
Майерс молчал.
– То-то же, – сказал Шнайдер и сел обратно за стол. – Хорошо, я допускаю, что вы не разделяете наших идеалов, вы считаете, что эта война неправильная и нечестная, допускаю, что вы не хотите ее поддерживать. Но ведь это же ваш народ, господин инженер, воюет в этой войне, гибнет в этой войне, подвергается в ней лишениям и страданиям. Весь, весь народ ведет эту войну. И неужели вы готовы предать ваш народ, убежать к нашим врагам и вести войну с ними против вашего же народа? Вы этого хотите? Вы хотите стать предателем?
– А если я считаю, что мой народ одурачен, что на войну его шлют преступники и фанатики, если я ненавижу цели этой войны?
– Я повторяю: вы готовы стать предателем? Вы готовы воевать со своим народом? Со своими братьями, соседями, одноклассниками, друзьями?
– Я не хочу ни с кем воевать! – воскликнул Майерс.
– Спокойствие, спокойствие, мой друг, – сказал Шнайдер. – Еще сигаретку? Нет? В так случае, должен вам сказать, что вам не удастся быть дезертиром. Ставки слишком высоки. Определитесь, с кем вы, работники инженерного дела. Если вы не поддерживаете свой народ – вы поддерживаете его врагов. Даже если вы молчите в углу – все понимают, на чьей вы стороне. Ну, что вы скажете?
– Я не знаю.
– А вы подумайте, подумайте, – Шнайдер посмотрел на часы и подумал, что через полчаса придет старина Фенстер из соседнего отдела, чтобы пойти обедать. Пора было закругляться.
– Я долго шел к своим убеждениям, – сказал Майерс. – Они противоречивы, я знаю. И с одной стороны, они мне говорят, чтобы я воевал за то, что верю: за равенство всех людей и народов, за свободу и демократию. А с другой – они говорят мне, что предательство – это ужасный грех. И это убивает меня.
Шнайдер встал подошел к подследственному.
– Дорогой мой друг, – Шнайдер положил руку Майерсу на плечо. – Я рад, что вы понимаете, что вас убивает ваша противоречивая этика, которая связывает вас по рукам и ногам, не дает и пальцем пошевелить, чтобы внутри вас не сработала сигнализация: "Стой! Дальше нельзя!" Осталось только сделать следующий шаг: выбросить из нее враждующие элементы и остаться с чистой, ясной, кристально логичной этикой. Сделайте его, и вы получите свободу, ту свободу, о которой вы так любите говорить: свободу быть самим собой, свободу думать и действовать так, как нужно вам, а не вашим воспитателям, вбившим вам в голову вашу этику. Вы же не думаете, что этика вечна? Представьте: еще триста лет назад избирательного права не было ни у кого, и это считалось нормальным, и ничья свобода от этого не страдала. Я уже не говорю о крепостном праве. А ведь все это считалось логичным и этичным.
– При чем здесь это? – спросил Майерс. – То, что вы говорите – это ложь, в которую вы сами не верите. Вы мне показываете хобот слона и говорите, что это змея. Но я-то знаю, что такое слон! И вы знаете!
– Жаль, что вы так настроены, – сказал Шнайдер. – Если вы отказываетесь от дискуссии, как же мы можем о чем-то спорить?
– Вы сами отказались, – сказал Майерс.
– Когда? – удивился Шнайдер.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Какой вопрос? – еще больше удивился Шнайдер.
– Про то, верите ли вы в победу.
– Ах, это… – Шнайдер махнул рукой. – Я разве не ответил? Я думал, я все доходчиво объяснил, разве нет?
– Нет.
– Но ведь вы согласны, что победа или проигрыш для вас не играют никакой роли?
–…из чего я заключаю, что вы в победу не верите, – закончил фразу Майерс.
– Я ни в коем случае этого не имел в виду! – обиделся Шнайдер. – Не нужно вкладывать свои мысли в мой рот.
– Действительно, это место уже занято нацистской пропагандой, – подпустил шпильку инженер Майерс.
– Прекрасно! – Шнайдер вдруг расхохотался. – Ох, я не могу! Прекрасно! Вы великолепны! – спазмы смеха согнули его пополам. Инженер мимоходом заметил, что на макушке у Шнайдера лысина размером с пфенниг.
– Это незабываемо! – хохотал Шнайдер, как бог Шива, раскаты его смеха грозно, словно весенний гром, разнеслись по комнате.
Майер смотрел на него с недоумением.
– Я кажется, не сказал ничего смешного, – сказал он.
– Секунду, – Шнайдер с трудом разогнулся, налил себе воды и сделал несколько глотков. – Вы меня уморите своими шутками, – сказал он, вытирая слезы. – Это же так смешно – видеть инженера, интеллектуала, богобоязненного гражданина, рассуждающего о вечности, смысле жизни и моральном поведении – и вдруг этот высоколобый интеллигент начинает язвить, как теща-крестьянка в гостях у зятя-профессора.
– Впрочем, ладно, – прервал он себя. – Предлагаю прерваться на сегодня (дел у меня невпроворот), и отправиться каждому по своим делам. Как говорится: богу – богово, человеку – подобающее. Эй, конвой! Уведите подследственного.
Уже поздно вечером, после ужина, когда Майерс получил свою порцию ударов и пинков от сокамерников, прочитал вечернюю молитву и лег на нары, перед самым отходом ко сну он вдруг подумал, что Шнайдер так и не ответил на вопрос, верит ли он в победу.
–
– Я бы таких, как он, подвешивал бы за ноги на фонарях, – сказал Шнайдер за ужином фрау Бауэр, – и пусть висят, пока не сдохнут, пока их вороны не склюют, пока не сгниют и не развалятся на части. Наглые ужасные подонки, вот кто они! Эти мрази, эти скоты, эта погань, эта плесень на нашем государстве. Выжечь огнеметами – и построить, наконец, нормальное общество, без всякой этой интеллигентской дряни!
– Бездельники, – поддакнула фрау Бауэр. – Я закончила вязать перчатки, хотите примерить?
– О, как это мило, – улыбнулся нежно Шнайдер. – Конечно, я бы с удовольствием примерил.
Он надел черные перчатки, они пришлись точно в пору.
– Прекрасно, – сказал он, поцеловав фрау Бауэр в щеку. – Вот вы мне все-таки скажите, вот чего этой сволочи не хватает, этому планктону? Деньги есть, дефицитные товары есть, бабы, водка – да что же им еще надо, козлам?!
– Не горячитесь, мой друг, – фрау Бауэр ласково погладила его по руке.
– Я не понимаю, как может нормальный умный человек желать такого для своей страны. Как? Они думают, что убьют фюрера – и тут сразу зацветут альпийские луга, и сольются агнец и лев в поцелуе. Идиоты, ей-богу. Почему им не приходит в голову, что вместо этого тут будет такой хаос, что вообще никого и ничего не останется. Если здесь не будет Гитлера – здесь будет Сахара!
– Успокойтесь, успокойтесь.
– Подумать даже страшно: Германия – и без Гитлера. Что же это за Германия?!
– Хватит, хватит, – настойчиво стукнула его по руке фрау Бауэр. – Берегите нервные клетки. Вы можете мне завтра повесить шторы? – спросила она.
– Что? – удивленно посмотрел Шнайдер. – Ах, да, – он перестроился на программу «Любезный джентльмен». – Конечно, милая, ради вас я бы повесил кого угодно, а уж занавески – это просто ерунда.
«Кажется, она начала меня использовать, – подумал он. – Как чудесно почувствовать себя бесплатной рабочей силой в налаженном хозяйстве фрау Бауэр! Завтра надо позвонить Кэт, что у нее там?»
И он действительно позвонил ей на следующей день, но позвонил уже вечером, после работы, и кое-кто его успел опередить. И этот «кое-кто» был бравый лейтенант Зельц, который твердо решил соблазнить дерзкую русскую радистку.
Впрочем, обо всем по порядку.
Изгнание фюрером лейтенанта Зельца
С утра была понедельник и начало рабочей недели. На сердце у Зельца играла свирель, и он чувствовал себя свежим и бодрым. Во-первых, стояла хорошая погода, и небо было чистым, как море на Лазурном Берегу. Когда-то, во времена беззаботного детства, маленького Кристофа вывезли родители на юг Франции, и до сих пор он помнил вкус блинов с шоколадным кремом и запах Средиземноморья. А во-вторых, весна, кажется, окончательно пришла в Берлин, и деревья уже из серых стали черно-зелеными, потому что почки уже набухли до предела, тронь – и взорвутся. И пахнет свежестью, как пахнет только весной, и хочется любви и счастья.
Зельц шел на работу не спеша, наслаждаясь весной и свободой. Мимо него проехал какой-то автомобиль, дерзко посигналив при обгоне. Кажется, это были какие-то знакомые, но Зельц не успел рассмотреть – кто.
– До чего красив "Мерседес"! – подумал он. – Эх, покататься бы на таком!
Увы, служебная машина в Рейхе полагалась только чинам от полковника СС и выше, а все остальные служащие передвигались на общественном транспорте или пешком. Пешком по потрескавшемуся асфальту, из-под которого уже вот-вот начнет лезть молодая трава. Бордюры этой весной, похоже, красить не будут, а в зиму-то они посерели основательно.
– И пускай будут некрашенные, – сказал себе Зельц. – Зато весна, радость, расцвет и взлет, любовь и раскрепощение, освобождение, шум, гам.
Шумно, впрочем, не было. Тротуар был довольно пустынным, только на углу два ветерана прошлой войны в пожарных касках деловито обсуждали последний матч "Шальке" против "Боруссии", и еще чуть дальше женщина в сером пальто (хотя в последние годы все пальто были либо серые, либо коричневые) катила коляску с младенцем. И только у русской шпионки пальто было голубым. Надо бы ей позвонить!
Земля в клумбе перед продовольственным магазином была черна и пуста. Обычно в это время или чуть позже здесь сажали красные тюльпаны.
«Надеюсь, и в этом году посадят, – подумал Зельц. – Приди скорей, весна!»
....
Гитлер был сегодня не в духе. Еще бы, после очередных сводок об отступлении, о поражениях, о потерях сложно радоваться и веселиться. Практически невозможно. Невероятно. Нельзя. Запрещено навеки и навсегда. Навсегда до каких-нибудь радостных известий. Какой-нибудь локальный успех, весть о новом героическом подвиге, новость о взятии какого-нибудь города – вот что могло бы поднять настроение фюреру. А что вместо этого? Вместо этого бездарные генералы проиграли еще одну битву! Сдали Одессу, подлые трусы.
– Что, просрали?! – орал Гитлер на генерал-фельдмаршала Клейста. – Вы, вы лично просрали, мой генерал! Чему вас только учили в академиях? Что, до сих пор все мечтаете пойти в штыковую атаку на русских? Оглянитесь, старая швабра, сейчас не девятнадцатый век! Засуньте в жопу свою кавалерию вместе со своими шашками, аксельбантами и прочей дребеденью. Сейчас все решает авиация, танки, бомбы, ракеты, пушки, подводные лодки, авианосцы, автоматы! Мотоциклы, наконец! А вы все мечтаете о тридцатилетней войне, а? Воевать тихо и размеренно, с перерывом на ужин и сон, в красном мундире и кивере – вы об этом мечтаете? А вот хрен вам, не будет вам ни сна, ни покрышки! Вы будете, как свинья, валяться в грязи и крови, а не то русский снайпер влепит вам пулю в лоб, тупица вы этакий!
– Я знаю о снайперах, – холодно ответил Клейст.
– Да что вы можете о них знать, идиот?! – заорал Гитлер. – Что может знать о них человек, которому не прострелили башку? А о пушках, которые накрывают залпом штабной дот за двадцать километров от линии фронта, вы тоже знаете? А о сорокатонных бомбах, которые разносят дом с первого до последнего этажа здесь, в Берлине, за тысячу километров от фронта, вы тоже знаете? А как задыхаются подводники без грамма кислорода, в темноте, когда стены сжимаются вокруг них и берут их стальными пальцами за горло – вы тоже знаете? А обгорелые руки и ноги вдоль воронок вы видели? Что вы вообще видели, и что вы знаете, безмозглый дуболом?
– Прошу прощения, мой фюрер…
– Просите его не у меня, а у тех, кого вы убили и оставили там, в Одессе, под ураганным огнем русских свиней! Тридцать тысяч солдат полегли! Наших, простых немецких парней! Тридцать тысяч! Почему, спрашивается? Потому что их начальник – недоучившийся дебил! Я приказывал – удержать город и беречь людей! А что в итоге? Вы дали этим мерзавцам зайти себе в тыл, дали себя окружить, а потом смотались на самолетике, бросив своих людей на произвол судьбы.
– Мой фюрер! – возмутился Клейст.
– Заткнитесь! Вы что думаете, вы явитесь сюда, весь в белом, и я вас за это награжу? За то, что вы сделали все в точности наоборот, как я сказал?! Да, вы так думаете? Я вас расстреляю! Я высеку вас на главной площади Берлина! Я вас четвертую! Гильотинирую! Остолоп! Осел! Вы – говно!
Гитлер задохнулся, рот его перекосился, и только глаза продолжали испепелять генерала.
– Убирайтесь! – крикнул фюрер. – Вон отсюда!
Клейст вышел, Гитлер остался наедине с Борманом и Зельцем. Фюрер сидел в кресле, устремив невидящий взгляд куда-то сквозь стену, перед ним навытяжку стояли Борман, ожидая дальнейших указаний. Зельц сидел за журнальным столиком в углу, готовый снова начать завписывать. В комнате повисло молчание.
Вдруг Зельц почувствовал легкое щекотание в носу, он откинул слегка голову и громко чихнул, еле успев прикрыть рот рукой. Гитлер подпрыгнул от испуга и гневно взглянул на Зельца.
– Кто это сделал!? – заорал он. – Ты!? – он вскочил с кресла и бросился к Зельцу, лицо его перекосилось от злобы, верхняя с губа приподнялась, как у крысы перед броском. – Вон отсюда!
Зельц, как побитая собака, вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Охранники равнодушно взглянули на него, мол, не задерживайся. Зельц прошел до конца коридора и стал медленно спускаться по лестнице. Навстречу ему быстрым уверенным шагом поднимался довольный коллега Гольц, старательно не замечая Зельца. Лейтенат Зельц тоже отвернулся.
«К фюреру бежит, – тоскливо подумал он. – Старая крыса. Образования – шесть классов средней школы, а строит из себя профессора».
Он спустился на второй этаж и побрел в свой кабинет. В коридоре, как обычно, кипела жизнь: чиновники ходили из кабинета в кабинет, хлопали дверями, собирались тут и там мелкими кучками по два-три человека, курили, болтали, передавали друг другу документы, читали, что-то чиркали и передавали обратно. В кабинете у Зельца все коллеги, как обычно в это время, пили чай.
– Что, выгнали? – сказал радостно коллега Брюге. – Уже звонили сегодня, Гольца вызвали.
Зельц склонился над столом и сделал вид, что что-то ищет.
«Ненавижу, – подумал он, – ненавижу вас всех, и работу это идиотскую ненавижу. Завидуют, еще бы! Я же был у фюрера, а им дают записывать, в лучшем случае, только за Шелленбергом. Сколько в людях зависти – просто невероятно. Я вот им никогда не завидовал. Что им завидовать, они сдохнут скоро? Старые, больные, необразованные дураки».
Зельц вдруг мстительно подумал: «Взять бы, отдать этот протокол Кэт, и завтра уже о воплях фюрера будут докладывать Сталину. То-то он порадуется, читая, как Гитлер выпрыгивает из штанов».
Вдруг в комнату зашел коллега Гольц. Не поднимая глаз, он дошел до своего стола в углу, сел и открыл перед собой какой-то документ. Зельц недоуменно посмотрел на него, не понимая, что случилось. Вдруг он заметил, что по щеке Гольца прокатилась слеза и упала прямо на страницу. Гольц быстро смахнул слезу, размазав чернила, сморщился, достал из кармана платок, попытался вытереть следы, потом убрал платок обратно в карман.
– Что случилось? – сказал Зельц. – Я могу помочь?
– Помолчите! – закричал Гольц. – Что вы себе позволяете?! Я проработал протоколистом двадцать восемь лет. И это награда за все мои труды? Это? Это? – он потряс страницей в воздухе. – И вы еще насмехаетесь надо мной?! Здравствуй, новое поколение. Идущие на смерть приветствуют тебя. Меня выгнали, чуть не пинками вытолкнули! Господи, стыдно как! Какой позор, как гадко все! Бессердечные сволочи! Ну да ничего, коллега Зельц, когда-нибудь вы тоже будете старым и больным, и молодые волки будут вас жрать. Будут, только дайте срок. И вас выгонят с позором, и пойдете вы на паперть подбирать заплесневелые сухари. Попомните вы меня тогда, коллега Зельц.
– Простите, я же не знал… – пролепетал Зельц. – Я помочь хотел.
– Помочь он хотел! Чем вы мне можете помочь, коллега? Я знаю, у нас теперь молодежь в чести, молодым теперь дорога. А мы, старики – кому мы нужны? Может, еще сдадите нас на скотобойню, чтобы мы вам жить не мешали. В вашем прекрасном новом мире!
Коллега Брюге вдруг закашлялся так громко, что Гольц замолчал. Неожиданно на столе зазвонил телефон. Зельц снял трубку.
– Срочно к фюреру, – приказал Борман.
– Так точно, – Зельц бросился к выходу.
– Быстрее, быстрее, не споткнитесь, – крикнул злобно вслед Гольц.
«Все-таки есть справедливость на свете! – подумал Зельц. – Когда всего себя отдаешь службе, и вот… Слава богу, заметили. Интересно, почему Гольца убрали? Да он и стенографировать толком не умеет. Скорее, скорее, скорее!»
Зельц стрелой помчался по знакомым коридорам. Казалось, все чиновники улыбаются Зельцу и радуются его успеху. Зельц вбежал в кабинет фюрера и увидел в центре комнаты Бормана, который, как и полчаса назад, напряженно ждал указаний фюрера. Гитлер стоял у окна, спиной к нему, отбрасывая на пол зловещую искореженную тень.
– Вы вернулись? – спросил он, не оборачиваясь.
– Так точно, мой фюрер, – ответил Зельц.
Гитлер повернулся и посмотрел ему прямо в глаза.
– Я простил вас. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие, – сказал он.
– Простите меня, мой фюрер. Я больше никогда…
– Мы все делаем ошибки, – махнул рукой Гитлер. – Даже я. И если ваши ошибки стоят недорого, то цена ошибки этих болванов военных – жизни, миллионы жизней, сама идея национал-социализма находится под угрозой из-за них!
Гитлер обессиленно рухнул в кресло и прикрыл глаза рукой.
«Черта тебе лысого! – подумал про себя Зельц. – Простил он меня, понимаешь ли! Тоже мне, Иисус Христос нашелся, мои грехи прощать!»
– Германия – это я, – сказал Гитлер устало. – Если мы проиграем, как она проживет без меня?
– Мы выиграем! – энергично возразил Борман. – Вы выиграете, мой фюрер!
Гитлер оперся щекой на руку и тихо вздохнул.
– Садитесь, – пригласил он Бормана, показав на кресло рядом с собой. – И вы тоже, – он махнул рукой в сторону столика в углу. – Еще пара таких идиотов, как Клейст, и мне не спасти Германию. Будет ужасно глупо так быстро погибнуть.
«Как он себя любит, – подумал вдруг Зельц. – Представляю, как он ходит по спальне и видит только себя, себя. Посмотрит на стену – портрет Гитлера. Поглядит на шкаф – бюсты Гитлера. И сам шкаф тоже в виде Гитлера. И стол, и стулья. Ляжет на кровать – а он на Гитлере лежит, дверь – Гитлер, и окно – Гитлер. И даже подчиненные все – Гитлеры, только маленькие, как гномы. Сантигитлеры, микрогитлеры, даже наногитлеры и гитлерушечки».
– Вы никогда не думали, дорогой Борман, почему мы сами делаем из своей жизни черно-белое кино? – спросил Гитлер. – Почему наша одежда либо серая, либо черная? Почему на газонах нет зеленой травы? Почему у нас даже небо серое? Вам никогда не казалось, что этот мир создан дальтоником? Единственное яркое пятно здесь – это мундиры цвета хаки. Борман промолчал.
– Никогда не любил военных, – сказал Гитлер. – Стадо напыщенных идиотов: аристократы, голубая кровь, белая кость. А мозгов в этой кости нет!
– Мой фюрер, позвольте? – Борман вопросительно посмотрел на фюрера.
– В чем дело? – Гитлер устало повернул к нему голову.
– Вы же вегетарианец, за что вам любить эти кости?
– Что? Ах, да, – грустная улыбка появилась на лице Гитлера. – Да, прекрасная шутка, мой друг. Действительно, как может вегетарианец любить кости? Как? – спросил он, вставая с кресла. – Эти старые безмозглые кости! – он обвиняюще ткнул указательным пальцем в дверь, за которой скрылся генерал-фельдмаршал Клейст. – Эти никчемные, бесполезные, идиотские животные, которые душат на корню все мои инициативы. Кто придумал танковую войну?! – воскликнул Гитлер.
– Вы, фюрер.
– Кто говорил о решающей роли авиации в блицкриге?! – крикнул он еще громче.
– Вы, фюрер.
– Кто придумал супероружие, способное сокрушить орды большевистских варваров?! Кто?! Кто?!
– Вы, фюрер.
– Вот! – Гитлер патетически воздел руки к потолку, – вот! Вот что надо было делать! А что вместо этого? Что сделали эти военные?! Что я имею в благодарность от них? Проиграны Москва, Сталинград, Курск, Нормандия. Как можно быть такими упертыми в своих заблуждениях? Век изменился, а эти дебилы все еще играются в средневековье. Они мечтают о кавалеристских атаках, бредят штыковыми боями, тренируются в фехтовании и рукопашном бою.
Фюрер вдруг вскочил, глаза его горели.
– Я положу всю эту сволочь из пулемета!– закричал он, оживленно жестикулируя, – Сброшу на них парочку бомб! И ударю несколько раз из зенитки!
– Правильно! – воскликнул Борман, вскакивая.
– Отправить на передовую с фаустпатроном в зубах! – крикнул Гитлер. – Бросить под танки со связкой гранат! Вот что надо сделать с этой штабной сволочью!
Гитлер снова рухнул в кресло.
– Я должен был сделать это в самом начале войны, – сказал он грустно, а сейчас уже поздно, понимаете, Борман? Слишком поздно.
Борман сел напротив Гитлера и преданно заглянул ему в глаза:
– Еще не поздно, мой фюрер, – сказал он мягко. – Мы еще можем это сделать. У нас есть масса преданных людей, которые выиграют вам войну.
– Эти мерзавцы в погонах делают вид, что поддерживают меня, – продолжал Гитлер, не слушая его. – А на самом деле только и бредят поражением и пленом, как эта гнида Паулюс2. Сейчас сидит, небось, в теплой избе где-нибудь в Сибири, а мы, патриоты Германии, должны нести наш тяжкий крест здесь, в этой мрачной канцелярии или в бункере, не видя солнца, как какие-нибудь крысы. И видеть только серое и черное, и портить себе глаза гнусным желтым светом лампочек. И все что я вижу – это серый бетон, серые мундиры и серую бумагу. Унесите документы, Борман, хватит на сегодня.
– Слушаюсь, мой фюрер.
– Ах, да, помните, пять лет назад в "Народном обозревателе" была статья о голландских сортах пшеницы? Я сейчас подумал, что стоит попробовать и у нас. Распорядитесь, чтобы посмотрели.
– Так точно.
– Идите.
Борман с Зельцем вышли в коридор.
– Что за память! – удивленно вздохнул Борман. – Помнит все до последней строчки из газет, которые он прочел пять лет назад! Удивительный человек!
«Ну и придурки», – подумал Зельц.
–
После напряженного рабочего дня лейтенант Зельц забежал в цветочный магазин, купил три алые розы, и в компании букета направил свои стопы (а вернее, свои форменные ботинки) к дому Кэт.
– Красный цвет – цвет страсти, – крикнула цветочница ему вслед. – Будьте осторожны!
И вот герой-любовник жмет на кнопку звонка радистки, трепеща и замирая от радости и волнения, в надежде увидеться с Кэт наедине.
– Я, кажется, не ждала никого сегодня, – сказала Кэт, открывая дверь.
– Извини, – ответил Зельц. – Я тут подумал, что в прошлый раз как-то нехорошо получилось, хотелось попросить прощения.
– Ладно, заходи, – кивнула Кэт.
Как и надеялся Зельц, Шнайдера в квартире не было. Зельц разулся и в носках прошел в комнату.
– Присаживайся, – Кэт показала на стул. – Красивые розы. Дорогие, небось?
– Да ладно, – застеснялся Зельц.
Кэт вынула из стакана с водой увядшие фиалки и попробовала поставить туда розы, но они были слишком длинными и все время падали.
– Ваза нужна, – сказала Кэт. – А вазы нет. Что же ты вазу-то не догадался купить?
– Так я не знал, – промямлил Зельц.
– Ладно, что-нибудь придумаю. Пусть пока в кастрюле полежат. Так что ты хотел? – спросила Кэт, садясь напротив него.
Для Зельца эта фраза означала следующее: "Я знаю, что ты хочешь со мной переспать, но тебе не светит".
"А, собственно, почему? – подумал Зельц. – Что я, хуже Шнайдера, что ли?"
– Я бы хотел извиниться, – произнес он, – за то что я вспылил в прошлый раз. Это было очень некультурно с моей стороны, так обращаться к девушке, поэтому я бы хотел, чтобы ты меня простила.
– А была бы я не девушка, значит, можно было бы? – спросила Кэт.
– Слушай, ты же первая меня начала оскорблять! – возмутился Зельц. – Я еще ничего не сказал тебе, а ты уже как только меня не обозвала: и трусом, и крысой.
– Я не поняла – ты извиниться пришел или снова выяснять отношения?
Зельц недовольно посмотрел на нее, не зная, продолжать ли с ней спорить или сдаться.
– Извиниться, – сказал он наконец. – Извини меня, пожалуйста.
– Прекрасно. Извинения принимаются. Можешь в следующий раз приходить без роз, я разрешаю.
– Я их не поэтому принес, – пробормотал Зельц.
– Молодой человек, не стоит губить флору. А то изведешь всю зарплату на цветочки, с голоду помрешь, а меня потом совесть замучает.
– А я думал, тебе медаль за меня дадут, – усмехнулся Зельц. – Уничтожила врага, офицера Рейха, работника рейхсканцелярии.
– А ты враг, что ли? – прищурилась Кэт.
– Я не враг, – сказал Зельц. – Но вам я, кажется, пока тоже не друг.
– Слушай, если ты не друг, так иди, что ты тут сидишь? – возмутилась Кэт. – С полковником будешь тогда без меня встречаться.
– А вдруг я стану другом?
– Вдруг только кошки родятся.
– Почему? – удивился Зельц.
– Это поговорка. Ладно, сиди, раз уж пришел, – разрешила Кэт. – Чаю хочешь?
– Хочу! – решительно сказал Зельц.
– Пойду готовить, – Кэт встала из-за стола. – Расскажи пока что-нибудь.
Что бы такое рассказать? – подумал Зельц. – Даже анекдоты все из памяти убежали".
– Меня зовут Кристоф Зельц, – сказал он. – Мне двадцать четыре года. Родился и вырос в Шверине, закончил Лейпцигский университет, работаю в рейхсканцелярии, веду протоколы встреч Гитлера, Геббельса и других руководителей Рейха. Имею чин лейтенанта. Не женат, детей нет.
– А капитана-то тебе дадут когда-нибудь? – крикнула Кэт из кухни.
– Старшего лейтенанта дадут скоро, – обиженно сказал Зельц. – И вообще, какая тебе разница? Ты же все равно в армии.
– Да странно просто, – Кэт принесла ему эмалированную чашку от которой шел густой пар. – На, пей. Сидишь, записываешь за всякими упырями их дурь – а они тебя даже в звании не повышают.
– А ты сама в каком звании? – спросил Зельц.
– Мне моя работа нравится, – сказала Кэт, выделив последнее слово. – Уж она-то намного интереснее твоей.
– Что в ней такого интересного? Шионить, вынюхивать все, что в этом хорошего?