Все умерли, и я завела собаку

Глава третья

Мне было девять лет, когда я пережила боль первой любви. Но наши отношения были довольно сложными – так всегда бывает, когда влюбляешься в того, кто зарегистрирован в собачьем клубе.

Золотистый, энергичный, но хорошо воспитанный Ральф был собакой моей мечты. Спокойный, не причиняющий никаких проблем пес отлично понимал человеческие эмоции – он не навязывался и позволял заниматься своими делами, но испытывал бесконечную благодарность за каждую минуту, когда ты брался за поводок или решал его приласкать. Он даже гостей приветствовал исключительно элегантно, изящно помахивая хвостом, а не кидаясь сразу же исследовать гениталии. От него исходил аромат свежей травы и домашнего уюта. Он обладал способностью поистине харизматического лидера – в его присутствии ты чувствовал себя самым важным человеком в комнате. Но Ральф принадлежал не мне. Он был собакой Люси Симпсон, девочки, которая вела идеальную жизнь. Я училась с ней в одном классе и хотела жить, как она.

Люси носила светлые сандалии, которые ей купили во время ежегодного семейного отдыха в Греции. Когда я врывалась в класс, бормоча что-то о спущенной шине, она всегда уже сидела за партой, разложив перед собой заточенные карандаши. Дома она готовила уроки, потом аккуратно задвигала стул, бралась за книжку Энид Блайтон^[15], а потом, как положено, выключала свет. Практичную стрижку ей делала симпатичная местная парикмахерша, а не стилист-визионер из салона Видала Сассуна^[16], который при нашем появлении вечно вздыхал: «О боже, дети…»

Я с завистью сравнивала удобную и практичную одежду для игр Люси с нашей, которая более всего подошла бы юным принцам, приветствующим своих подданных с балкона. Вельветовые брюки Люси с обтрепанными краями демонстрировали экономную финансовую стратегию семей, имеющих собаку. Мои кожаные туфли и пальто с золотыми пуговицами покупали на Бонд-стрит, а потом мы получали суровые письма с напоминанием о неоплаченных чеках. «Но ведь Джон Кеннеди-младший на похоронах отца был в пальто именно от Rowe’s!» – заявляла мама, когда я умоляла ее купить мне что-нибудь в «Маркс и Спенсер» – «как у Люси Симпсон».

В нашей школе Люси была настоящим образцом для подражания. В моем представлении она располагалась где-то между домами А. Э. Хаусмена^[17] и Чарльза Диккенса. В нашей школе была довольно своеобразная учительница актерского мастерства. В «Сказании о Старом Мореходе» мы изображали погибших моряков и распевали: «Моей стрелой убит был альбатрос!» «Они твердят, что я ПОВЕСИЛ СВОЮ МАТЬ!» – нестройно пели мы под столь же нестройный аккомпанемент скрипок.

В следующий раз мы изображали пораженных радиацией жертв ядерного холокоста, что привело добрых родителей из семей, имеющих собак, в настоящий ужас. Мой отец назвал их реакцию «провинциальной брезгливостью» – он частенько говорил нечто подобное о тех, у кого была газонокосилка. «Прекрасное экспериментальное произведение!» – согласилась мама.

Симпсоны никогда не сочли бы пьесу о жертвах ядерного холокоста «прекрасным экспериментальным спектаклем». У Симпсонов была машина-универсал. Но, главное, у них был Ральф, который каждый день с павловской надежностью запрыгивал на окно их эдвардианского дома, встречая отца семейства, банковского служащего. У них был холодильник, заполненный контейнерами Tupperware, а на журнальном столике аккуратно лежал еженедельник Radio Times, где красным кружочком было обведено время передачи «Лев, Колдунья и платяной шкаф». Уезжая в отпуск, Симпсоны включали таймер света, потому что «папа считает, что лучше поберечься, чем потом сожалеть». Так сказала мне Люси, когда мы с ней поднимались по лестнице, застеленной бежевым ковром, в ее комнату, чтобы заняться «домашними заданиями». Лучше поберечься, чем потом сожалеть. Поразительно глубокая максима мистера Симпсона произвела на меня впечатление гораздо более сильное, чем слова Мартина Лютера Кинга: «Не бывает неподходящего момента для того, чтобы поступить правильно».

В глазах моего внутреннего Горлума Люси Симпсон была героическим хранителем Кольца. В своей темной спальне я мечтала об универсале, который водили ее родители, и о поводке Ральфа, который висел на крючке в кухне. Машина и поводок стали для меня символом «прелести». Люси принимала мою дружбу со спокойной веселостью. Мои странные истории ее развлекали, а желание проникнуть в ее домашний мир даже льстило. После моих экстравертных выходок она с укоризной покачивала головой и мягко, по-родительски, меня журила: «Полная чушь!» или «Это уже перебор!»

Когда мистер Симпсон отправлялся в командировки, он слал домой открытки. Открытки аккуратно расставляли на каминной полке. Все они были посвящены одному и тому же: «Отличная еда. Скучаю по вам!» Внешне открытки ничем не отличались от тех, что периодически присылал нам папа, когда отправлялся на съемки очередного фильма. Массивный эдинбургский замок соседствовал с Эйфелевой башней. Но стоило перевернуть папину открытку, как сразу становилось ясно – это не письмо мистера Симпсона:

Дорогие Эм и Рэйч,

Венеция – это настоящая мечта об элегантной жизни в ослепительно красивом месте, которая неожиданно исполнилась. Но насколько же мрачна история этого города – чума, кровавая резня, страдания… Полагаю, такова цена за презрение к богам скромности и логики – только подобное чувство могло заставить людей построить этот архитектурный шедевр на забытом богом болоте. И все же это чудо стоило каждой потраченной на него лиры.

Люблю вас,

Папа

Иногда миры непохожих открыток сталкивались – это происходило во время наших семейных встреч с Симпсонами. Я считала эти визиты возможностью показать родителям цели, к которым им следовало стремиться. Так коучи используют зависть в качестве мотивирующего принципа. Но семья моя так легко не поддавалась, и моя одержимость столь организованным образом жизни их лишь изумляла. Сверкающая кухонная утварь Симпсонов не производила на Рэйч никакого впечатления. Папа весьма критически рассматривал книги на их полках, а мама сразу же просила дать ей пепельницу и открыть побольше вина за обедом. Словом, наша фирменная развращенность мгновенно портила спокойную и безмятежную атмосферу этого дома.

Во время таких визитов я всегда чувствовала себя неловко. Я боялась момента, когда папа начнет рассуждать о капитализме, подавляя своим интеллектом любые разговоры про отпуска и школьные праздники. Мама элегантно уводила беседу в сторону, не давая папе зайти на опасную почву. Для этого у нее было запасено множество забавных историй.

Гораздо проще было исследовать мир семей, имеющих собаку, в одиночку. Я научилась мимикрировать и сливаться со средой. А для этого я внимательно наблюдала за их поведением и перенимала детский лексикон – «вкусняшка!», «уррра!», «дурачок»… Я всегда поднималась по утрам первой, чтобы показать, что для меня ранний завтрак в кругу семьи – самое естественное дело.

Даже причины редких семейных конфликтов у Симпсонов казались мне поразительно милыми. Они ссорились из-за того, чья очередь лидировать в «Монополии» и включать ли в машине Фила Коллинза или выбрать другую музыку. У нас же конфликты были другими: «Сколько еще этот чертов чилийский пианист будет ночевать на нашем диване?» (Ответ: «Вечность!»)

У Симпсонов был загородный коттедж в Саффолке, и меня иногда приглашали туда на уик-энды. Мы загружались в их машину, запасались сладостями в дорогу и играли в «шпиона», а Ральф спокойно спал в багажнике за решеткой. «Кто хочет пойти и нарвать фенхеля к обеду?» – спрашивала их мама, Салли, и сразу же предлагала мне сменить красивые кожаные туфли на резиновые сапоги. Мы бегали по полям, а Ральф несся впереди, энергично размахивая хвостом. Мы играли в настольные игры и отправлялись в «поездки», останавливаясь в сельских пабах, чтобы заказать креветок. А потом нас ожидали ванна, чай и «только одна глава из ваших книжек!», перед тем как в доме гасили свет.

Выходные у Симпсонов становились для меня пропуском в совершенно другую жизнь, где четко разделены миры взрослых и детей. Здесь люди разговаривали, не переходя на длинные монологи, усыпанные цитатами из Филиппа Ларкина.

Может быть, все переживают нечто подобное, когда проводят время в кругу других семей? Когда мы начинали собирать сумки, чтобы возвращаться в Лондон, я чувствовала себя предательницей. Я возвращалась к тем, кто совершенно не сознавал моего эмоционального предательства. Люси и ее сестра Джессика мирно спали в машине, а я смотрела на мелькавшие в окне безмятежные сельские пейзажи, терзаясь противоречивыми чувствами. Меня тянуло к этой другой жизни, но в то же время я испытывала облегчение от возвращения в знакомую и теплую реальность моей эксцентричной семьи.

Я подходила к дому с готическими окнами. Трикл спешил мне навстречу по газону, и его причудливый ошейник поблескивал на солнце. И я ощущала чувство принадлежности нашему странному миру. Я завидовала жизни Симпсонов, но люди из странного готического дома были моей бандой. А члены банды всегда держатся вместе.

Глава четвертая

Как-то ночью мы с Рэйч проснулись оттого, что кричала мама. В Холли-Виллидж хватало драм, но на тот раз что-то было не так. Мы бросились на лестницу, чтобы подслушать. Папа что-то крикнул в ответ, потом хлопнула дверь и все кончилось. Мы проскользнули в свою спальню, решив все обсудить в нашем секторе Газа.

Эпических семейных ссор у наших родителей никогда не случалось. Мама обезоруживала вспылившего отца спокойным тоном, достойным переговорщика при захвате заложников. Замаскированная враждебность и захлопнутые двери были нам чужды. Обычно все конфликты в нашем доме разрешались шумно и быстро. Но молчание стало новым оружием в мамином арсенале – надо признать, весьма эффективным в атмосфере постоянного шума.

В Холли-Виллидж явно что-то происходило.

Папа стал все время проводить в закрытом кабинете. Он о чем-то тихо разговаривал по телефону с Анитой. Мама, цокая каблуками, возвращалась из театра позже, чем обычно. После этого папа часто стремительно спускался по лестнице. Очень редко они проводили ночь вместе – в нашей семье все как-то изменилось.

Как-то в субботу Рэйч решила разобраться, что происходит. Папа дремал под фильм с Бингом Кросби, а она совершила налет на родительскую спальню. Мама ушла на обед в клуб «Занзибар» со своими театральными друзьями-геями.

Рэйч, как истинный следователь, обшаривала ящики, а я стояла на стреме. Мне досталась роль недотепы, которому нельзя доверить ничего более ответственного.

– Смотри, я нашла его дневник! – торжествующе прошипела сестра.

Через какое-то время тон ее стал разочарованным.

– Тут все про книжки, – прошептала она, листая страницы, а потом спросила: – А что такое «супружеский долг»?

Я пожала плечами, представив, как папа исполняет какой-то ритуал, связанный с кострами и жертвоприношениями животных.

Раньше в нашей семье царил дух равенства, и в подобных шпионских изысканиях нужды не было. Мы знали об отношениях родителей все – знали даже то, что на заре этих отношений мама нашла у отца письмо от другой женщины. А у мамы был роман с женатым мужчиной. А первый папин брак с женщиной по имени Ширли распался («Я устал жить в соответствии с чужими ожиданиями»). Но теперь между нами и проблемами взрослых пролегла странная граница. Мысль о том, что у родителей есть собственная жизнь, которая нас не включает, казалась абсурдной.

Каждый уик-энд мама стала отправлять нас к бабушке. Она утверждала, что это лишь для того, чтобы мы могли «по-настоящему пообщаться» с бабушкой, но в этих поездках была некая необсуждаемая срочность. Нам казалось, что из истории нашей семьи вырвана очень важная страница.

– Почему мы должны все выходные проводить у нее? – однажды возмутилась Рэйч, когда мы грузили в машину свои подушки и одеяла. – Она же вечно пьяная!

– И она водит нас в паб, где растаманы предлагают нам РОМ! – добавила я с праведным гневом.

Как-то в пятницу мы, нагрузившись своими одеялами так, что нас и видно-то не было, звонили в брикстонскую квартиру. Мы уже были готовы провести очередной бесконечный уик-энд с забавной, но слишком уж пристрастной к спиртному бабушкой. Мы поднялись по узкой, вонючей лестнице и поздоровались с Долли, бездомной проституткой, которой наша бабушка успешно сдала лестничную клетку. Долли приветливо улыбнулась нам беззубым ртом.

Бабушкины кошки слонялись по квартире. Лаки был черным, с белой манишкой. Гостей он встречал как завсегдатай сельского паба, обнаруживший туриста на своем законном месте. Бабушка оправдывала его неприветливость «застенчивостью». Черепаховый с рыжими пятнами Саймон был пугливым спутником Лаки. У него явно были проблемы с зависимостью от партнера. Это были самые недомашние из всех домашних любимцев в мире – две пары напуганных, остекленевших глаз, восемь шустрых лап… Большую часть времени они проводили, прячась за диванами, и появлялись только для того, чтобы атаковать миску с «Вискасом» или написать на одежду, прежде чем снова скрыться во мраке.

– Какой смысл держать этих чертовых котов, если они так безобразно себя ведут? – вечно повторяла мама, забирая нас от бабушки. Страх сцены, свойственный этим котам, ей явно не нравился.

Мы с Рэйч давно забросили попытки выманить Лаки и Саймона из их убежища. Бабушка утверждала, что, когда мы все уходим, коты, освободившись от наших осуждающих взглядов, превращаются в умных и харизматичных экстравертов. Саймон, по ее словам, даже умел говорить «мама». Верилось ей с трудом – все равно как если бы кто-то уверял вас, что его мрачный, суровый друг – «настоящий весельчак», нужно лишь узнать его получше.

Возможно, Лаки и Саймон просто страдали от тяжелого посттравматического стрессового расстройства. Они рассчитывали на жизнь с пенсионеркой, а оказались в руках женщины, которая однажды набросилась на грабителя и попыталась стащить с него брюки, а он в ужасе бежал от нее с криками: «СУКА!»

Если родители были в цирке нашего детства распорядителями манежа, то бабушке досталась роль бородатой женщины – роль экзотическая, необычная, почти легендарная. Она не походила на бабушек моих школьных подруг. Те держали в карманах своих кардиганов мятные конфетки и салфетки. В их жизни не было пяти мужей и незаконнорожденного ребенка от американского полковника. Они не встречались с турком, который называл себя «посланцем короля». Их бабушки не носили разных имен. Мы с Рэйч называли нашу бабушку Джози, Айви-Мэй и Линги-Лу, в зависимости от ситуации.

Даже сейчас я не знаю, что ответить, когда меня спрашивают о ее жизни. О какой? О жизни танцовщицы кабаре в Уэльсе или гувернантки в Турции, в семье американского полковника, который стал отцом ее сына? О жизни женщины, которая создала школу в Нигерии, или той, что помогала повстанцам-южанам во время гражданской войны в Судане?

Романтические увлечения помотали бабушку по свету, а за ней следовала моя мама, которая в пятнадцать лет сбежала в Лондон, чтобы поступить в театральную школу. Там она периодически получала билеты на самолет, чтобы присоединиться к бабушке на очередном этапе ее мирового турне.

Теперь бабушка жила в ветхом викторианском особняке возле станции метро «Брикстон». В те годы репортеры, освещавшие беспорядки 1981 года, заходили в этот район с опаской. Впрочем, это обстоятельство не мешало родителям каждую неделю отправлять нас «пообщаться» с бабушкой. Если в новостях сообщали об особо серьезных беспорядках, за нами приезжал папа. Он пробирался между бутылками и полицейскими кордонами, чтобы обеспечить наше безопасное возвращение домой.

Бабушка была одной из тех женщин, о которых всегда говорят, что «в свое время они были настоящими красавицами». Каждое утро она усаживалась за старинный туалетный столик, покрывала лицо тональным кремом и пудрой, приклеивала искусственные ресницы и красила губы ярко-малиновой помадой. Она пила чай из треснувшей фарфоровой чашки, а сигареты тушила в блюдце, не отрывая глаз от маленького телевизора, где шли утренние шоу 80-х годов. Бабушка выросла в те времена, когда личные травмы лечили очень просто: «Налей себе выпить, накрась губы и соберись». Особенно она одобряла начало максимы – «налей себе выпить».

«Кристина, расскажи нам о своей чудной матери!» – вечно требовали мамины приятели. Странная женщина, презирающая любые условности, вызывала всеобщий интерес.

Мама честно рассказывала безумные истории про бабушку – о том, как она использовала свою красоту и обаяние, чтобы выбраться из дикого мира своего уэльского детства и стать ослепительной роковой женщиной. Ее мужчины представляли собой эстафетную команду: первый муж из Уэльса передал палочку художнику, который увез ее в Африку и передал колониальному чиновнику, а тот вручил бабушку красивому нигерийцу, следом за которым настала очередь мужчины, известного как просто Джо. А потом бабушка вернулась к первому мужу. И все эти мужчины совершенно не обращали внимания на бесконечную череду остановок в пути для романов с бесчисленными любовниками.

Орды мужчин были частью истории моей бабушки, но движущей силой всегда оставалась она сама. Она отказывалась признавать переходный этап среднего возраста, когда женщина из кокетки в центре внимания становится частью блеклого фона. Юная красота покинула ее, но уверенность и смелость – никогда. Бабушка стала сиять еще более свирепым пламенем.

Когда мы входили в бабушкину квартиру, коты тут же скрывались за диван, на котором вечно сидел ее жилец, питавшийся фасолью из банок и чипсами. У бабушки жил тихий, скромный мужчина из Гуля. Большую часть времени он слонялся по ее квартире, стараясь быть максимально незаметным и вечно краснея от бабушкиных смелых манер. Но последние несколько месяцев жизни она посвятила изменению его жизни. Он получил новое имя – «Джонни да Сильвер» – и новую карьеру. Карьеру стриптизера. «Я вселила в него ТАКУЮ энергию, девочки!» – с гордостью говорила бабушка, целуя кончики собственных пальцев, как итальянский шеф-повар из дневной телевизионной передачи.

Впрочем, она могла и не говорить – мы и сами видели Джонни да Сильвера во всем его блеске. Но он был человеком довольно чутким и в нашем присутствии серьезно сокращал свои репетиции. По-видимому, он чувствовал, что девочки в десять и двенадцать лет – не самая лучшая аудитория для финального этапа.

– Маленький симпатяга! – кричала бабушка, хлопая ему все сильнее по мере того, как пустела бутылка виски.

В такие моменты я гадала, как проводят выходные Симпсоны? Смотрят в кино «Флэша Гордона»? Играют в настольные игры, попивая тыквенный сок?

Вечером мы были избавлены от бесплатного представления. Около полуночи бабушка оторвалась от бутылки, сделала вид, что не замечает наших незаконных сигарет, и отпустила в спальню, чтобы мы наконец легли спать. И тут все началось.

Часы на ратуше Ламбета пробили два ночи, когда бабушка включила в квартире свет и ворвалась в спальню. На ней был шелковый тюрбан, макияжу позавидовала бы звезда немого кино, а зловещему взгляду – отъявленный алкоголик-драчун. В руках бабушка держала портативный кассетный магнитофон, из которого неслась этническая турецкая музыка.

– Где ЛЮБОВЬ? – воинственно спросила она.

– Ба! Успокойся, ты пьяная! – крикнула Рэйч, прячась под одеялом.

– Слушай меня, ты! – орала бабушка, переходя на нигерийский пиджин-инглиш, как всегда, когда пьянела. – Где ЛЮБОВЬ? Где ЛЮБОВЬ в этом чертовом 1981 году?

Очень подходящий вопрос в два часа ночи. К счастью, ответа бабушка не требовала – решила ответить сама.

– Я расскажу тебе. Я РАССКАЖУ ТЕБЕ, ДЕТКА. – Слово «детка» она буквально выплюнула с презрением. Бабушка помолчала и театрально выдохнула, словно ожидая аплодисментов. – Любви НЕТ в этом чертовом 1981 году! Как тебе такое, ДЕТКА?!

Глаза бабушки опасно сверкнули, она хлопнула дверью. Саймон и Лаки прыснули в стороны, как перепуганные ведьмины фамильяры^[18].

Мы с Рэйч заглушили хихиканье кулаками. Вид того, как взрослый человек полностью теряет самообладание, нас всегда немного возбуждал.

Бабушка вернулась. Она швырнула нам черно-белые фотографии и завопила:

– Я помню, как ЗАСТРЕЛИЛИ моего папочку! Они ЗАСТРЕЛИЛИ его, детка!

Очень необычный способ раскрытия не самой приглядной информации об умершем родственнике. В телевизионных передачах так не делают.

Иногда бабушка доставала фотографии пяти наших дедушек. Байо, нигерийский дедушка (то ли четвертый, то ли пятый – уследить было трудно), жил с ней, когда мы были совсем маленькими. Он говорил на странном английском, в котором чувствовалось влияние старых новостных программ. «Я люблю великую королеву СЛИШКОМ сильно», – мог сказать он. Мои родители часто рассказывали про Байо, чтобы позабавить друзей. Они вспоминали, как однажды он отвел бабушку в полицейский участок, чтобы пожаловаться на «непокорность жены».

Однажды мы услышали странное слово, связанное с Байо.

– А что такое «двоеженец», па? – спросила Рэйч.

Так очередной дедушка исчез из нашей жизни.

Бабушка решила провести старость в одиночестве, хотя первый уэльский муж (наш настоящий дед) частенько ее навещал. Мама называла его «первым мужем матери», предпочитая забыть о том, что он – отец, который ее бросил.

На людях мама посмеивалась над хаотичной жизнью матери, но наедине всегда разговаривала с ней несколько иным тоном. Она говорила, что мы «и половины всего не знаем». Но когда я видела, как она превращается в Вечернюю Маму, то сразу вспоминала непокорный дух бабушки и ее нежелание принимать поражение.

Бабушка тоже имела две личности. Вечерняя Бабушка была непредсказуема, но Дневная Бабушка бесконечно любила нас с Рэйч. Она массировала нам ступни, подавала виноград в резной деревянной африканской миске и присылала нам открытки, переполненные нежности («Вы – лучшие из лучших!»). Бабушка любила преувеличения. Когда мы кричали на нее, ее сердце «разбивалось на тысячу кусочков». Продавец газет, не давший ей сдачи, превращался в «злобного, испорченного типа». Порой еженедельное погружение в ее жизнь казалось нам странной шуткой. «Вы думаете, что не похожи на других? Подержите мое пиво!» Но в сравнении с ее экстравагантностью странная жизнь нашей семьи начинала казаться почти нормальной.

Иногда бабушка врывалась на литературные вечера моих родителей. Гости слушали ее истории про Африку. Когда-то она, как аббатиса из «Звуков музыки», прятала в шкафу суданских детей и отвлекала солдат спиртным и собственным обаянием.

Порой мне казалось, что мы предаем ее, видя в ней всего лишь фрика. Лишь став взрослой, я поняла, каково было маме расти в атмосфере бесконечного хаоса. Она очень многого нам не рассказывала. Детали раскрывались постепенно, и детали эти никак не вписывались в созданный нами образ бабушки – женщины, обладавшей живым, энергичным характером. Мне кажется, многого из этого мама просто не могла выдержать, поэтому заменяла другими, не столь мучительными деталями.

Иногда детали проскальзывали совершенно случайно, словно мама вспоминала семейные поездки на море. Помню, как мы смотрели фильм «Аэроплан». Там пилот задает мальчику-пассажиру комически сюрреалистический вопрос: «Джоуи, а ты когда-нибудь был в турецкой тюрьме?» Мама прошептала: «Конечно, была». Спустя несколько лет, когда мы стали подростками, нам в руки попали старые фотоальбомы. И мы увидели фотографию, на которой мама держит на руках суданского малыша. «Это Абдулатиф, дорогие, – сказала мама. – Бабушка усыновила его, забрав из борделя. Они забрали его во время войны. И она… потеряла с ним связь».

Они? Кто такие «они»? И как бабушка могла «потерять связь» с младенцем? Мысль о том, чтобы ребенок посылал известия о себе, показалась мне очень странной.

Наше изумление развеселило маму. Но, пожалуй, только такая отстраненность позволяла ей дышать. Ей нужна была безопасная дистанция, отделявшая ее от моей невероятной бабушки.

Я с изумленным почтением слушала, каким легким тоном говорит мама о подобных катаклизмах. Я понимала, что она пережила такой бесконечный хаос, рядом с которым наша жизнь казалась почти пасторальной. Но непредсказуемость, от которой она так хотела скрыться, все же ее настигла. Оказалось, что прошлое возникает тогда, когда этого совсем не ждешь, и заявляет свои права.

Возвращаясь после бабушкиного торнадо, я чувствовала себя в Холли-Виллидж в полной безопасности. Здесь люди пили спиртное, чтобы свободнее общаться, а не для того, чтобы прятать травмы прошлого. Здесь нас не будили в два часа ночи, чтобы спросить: «Где любовь?» и рассказать про застреленных людей. (Чилийский пианист предпочитал про Пиночета не говорить.)

Я злилась на нетривиальность нашей жизни, но капитаны нашего корабля никогда не бросали штурвал насовсем.

По крайней мере, пока что.