Забвение

2000

Душа – не кузница^[15]

ВПОСЛЕДСТВИИ ТЕРЕНСА ВИЛАНА ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ В ИНДОКИТАЕ НАГРАДЯТ ЗА ДОБЛЕСТЬ В БОЮ, А ЕГО ФОТОГРАФИЮ ВМЕСТЕ С СЕНСАЦИОННОЙ ХВАЛЕБНОЙ СТАТЬЕЙ О НЕМ НАПЕЧАТАЮТ В «ДИСПЕТЧЕ», ХОТЯ О ЕГО МЕСТОНАХОЖДЕНИИ ПОСЛЕ УХОДА В ОТСТАВКУ И ВОЗВРАЩЕНИЯ В АМЕРИКУ НЕ ЗНАЛ НИКТО, С КЕМ ОБЩАЛИСЬ МЫ С МИРАНДОЙ.

Это история о том, как Фрэнк Колдуэлл, Крис Дематтеи, Мэнди Блемм и я стали, по словам городской газеты, «Четверкой Случайных Заложников», и о том, как наш странный и особый союз и его травматические истоки повлияли на нашу последующую взрослую жизнь и карьеры. Статьи в «Диспетче» сходились в том, что нас было четверо и все мы считались отстающими или проблемными учениками, которые не догадались сбежать из класса граждановедения с остальными детьми, тем самым создав ситуацию «захвата заложников», вследствие чего и было оправдано убийство.

Местом травмы стал кабинет граждановедения для четвероклассников во время второго урока в Начальной школе Р. Б. Хейса здесь, в Коламбусе. Уже очень давно. В классе была своя рассадка учеников, так что всем назначали свои парты – прикрученные к полу упорядоченными рядами. Шел 1960 год – время несколько бездумного ура-патриотизма. Время, которое теперь часто называют, так сказать, более невинным. Граждановедение было обязательным предметом о конституции, американских президентах и ветвях власти. Во второй четверти мы даже делали макеты этих самых ветвей власти из папье-маше, со всяческими дорожками и тропинками между ними для иллюстрации баланса сил, встроенного отцами-основателями в федеральную систему. Я мастерил дорические колонны судебной ветви из картонных цилиндров от рулонов бумажных полотенец «Коронет» – любимого бренда нашей матери. В холодный и как будто бесконечный мартовский период наша постоянная учительница граждановедения отсутствовала, так что уроки о конституции, когда мы читали американскую конституцию, ее различные черновики и поправки, вел мистер Ричард А. Джонсон, постоянный замещающий преподаватель. Тогда еще не существовало общепринятого термина для декретного отпуска, хотя беременность миссис Роузман была очевидна по крайней мере со Дня благодарения.

Класс граждановедения в Р. Б. Хейсе представлял собой шесть рядов по пять парт в каждом. Парты и стулья надежно прикрутили друг к другу и полу, у парт были поднимающиеся на петлях крышки – в ту пору, до появления ранцев и портфелей, такие парты стояли в каждой начальной школе. Внутри хранились карандаши № 2, линованная бумага, пластилин и другие принадлежности для начального образования. Там же полагалось оставлять учебник во время контрольных, подальше от глаз. Я помню, что линованная бумага той эпохи была светло-серой, мягкой и скользкой, с очень широкими линейками синим точечным пунктиром; все домашние задания на этой бумаге получались несколько размытыми.

В Коламбусе до шестого класса всем назначалась «домашняя комната». Это был особый класс, где на крючке и газетном листе оставляли пальто и сапоги соответственно, вдоль стены; крючок каждого ученика обозначался квадратиком цветного картона с подписанными фломастером именем и инициалом фамилии. Центральный запас школьных канцтоваров хранился под крышкой парты в «домашней комнате». Тогда в средней школе Фишингера через дорогу самым взрослым нам казалось то, что у старшеклассников не было «домашней комнаты» – они переходили из класса в класс и оставляли свои пособия в шкафчике, запиравшемся на замок с комбинацией, ее нужно было запомнить, а потом уничтожить бумажку с шифром, чтобы никто не влез в твой шкафчик. Все это не имеет прямого отношения к истории о том, как необычный квартет из меня, Криса Дематтеи, Фрэнки Колдуэлла, а также странной и неблагополучной Мэнди Блемм в результате стечения обстоятельств перерос в нечто неформально известное как Четверка, – кроме, пожалуй, того факта, что изо и граждановедение были единственными предметами, куда мы уходили из своей «домашней комнаты». На обоих предметах требовались особые условия и пособия, так что им отводились свое собственное помещение и специально обученные педагоги, а ученики приходили к ним из своих «домашних комнат» в условленное время. В нашем случае – на второй урок. Шеренга, которой мы следовали из «домашней комнаты» на уроки изо и граждановедения миссис Барри и миссис Роузман соответственно, шла в молчаливом, алфавитном и строго контролируемом порядке. Самый конец 50-х и начало 60-х не были временем халатной дисциплины или безалаберности, и тем более травматичным стало произошедшее на граждановедении в тот день, из-за чего несколько детей из класса (одним из них стал Теренс Велан – пожалуй, несколько женоподобный для той эпохи, к тому же иногда он носил сандалии и кожаные шорты, зато был очень хорош в футболе, его отец был инженером-гидравликом из Западной Германии, получившим американское гражданство, а сам он умел задирать веки так, что раскрывались слизистые мембраны их изнанки, и расхаживал в подобном виде по детской площадке, что внушало к нему уважение) навсегда перевелись из начальной школы Хейса в другие школы, поскольку даже возвращение в это здание вызывало травматичные, персеверативные воспоминания и эмоции.

Только много позже я пойму, что инцидент у доски на граждановедении, скорее всего, будет самым драматичным и захватывающим событием, которое мне доведется пережить. Как и в случае со своим отцом, я безмерно благодарен за то, что не знал об этом тогда.

ТЕПЕРЬ МОЕ МЕСТО БЫЛО – К ЗАМЕТНОЙ ДОСАДЕ МИССИС РОУЗМАН, БУДЬ ОНА НА РАБОТЕ, – ВОЗЛЕ ОКНА.

Класс граждановедения миссис Роузман, где на всех четырех стенах под самым потолком на равном расстоянии друг от друга виднелись портреты всех 34 американских президентов, висели опускающиеся рельефные карты тринадцати первых колоний, штатов Союза и Конфедерации 1861 года и современных Соединенных Штатов, включая Гавайские острова, а под ними стояли стальные шкафчики, наполненные всевозможными дополнительными материалами, главным образом состоял из большого металлического учительского стола, доски перед классом и всего 30 прикрученных парт и стульев, где нас, четвертый класс под руководством мисс Властос, рассаживали в алфавитном порядке шестью рядами по пять учеников в каждом. Мистер Джонсон был замещающим, так что мы развлекались тем, что перевернули обычную схему рассадки миссис Роузман по назначенным рядам «с востока на запад» в зеркальном порядке, посадив Розмари Ахерн и Эмили-Энн Барр на первые парты того ряда, что был ближе всех к крючкам для одежды на западной стене (всегда пустых, так как из кабинета граждановедения миссис Роузман «домашнюю комнату» не делали) и к двери кабинета, а последнюю близняшку Сверинген – на первую парту восточного ряда, по соседству с первым из двух больших окон на восточной стене, где можно было опускать тяжелые шторы для демонстрации слайдов и иногда исторического фильма. Я оказался на предпоследней парте в восточном ряду – миссис Роузман никогда бы не допустила такую логистическую ошибку, поскольку мои успехи как в «усидчивости», так и в сопутствующей категории – «следовании указаниям» – считались неудовлетворительными, и каждый штатный учитель в первых классах Р. Б. Хейса знал, что я ученик, чье назначенное место должно находиться как можно дальше от окон и других источников возможного отвлечения. Все окна школьного здания закрывала сетчатая проволока, встроенная прямо в стекло, так окно было сложнее разбить шальным мячом или камнем вандала. Также из-за нашего эрзац-порядка учеником сразу слева от меня в соседнем ряду оказался Санджай Рабиндранат, который всегда учился с маниакальным увлечением, а также писал образцовым почерком и, наверное, в Р. Б. Хейсе был самым лучшим соседом на контрольных. Проволочная сетка, разделявшая окно на 84 маленьких квадрата с дополнительным рядом из 12 тонких прямоугольников там, где ее первая вертикальная линия почти соприкасалась с правой границей окна, отчасти предназначалась для того, чтобы окна меньше отвлекали, а еще она минимизировала вероятность того, что ученик отвлечется или засмотрится на вид снаружи – который тогда, в марте, состоял в основном из серого неба, каркасов голых деревьев, рваных краев футбольных полей и неогороженного поля для бейсбола, где каждый год с 21 мая по 4 августа проводились игры Младшей лиги. За ними в сильном перспективном сокращении, – будучи скрытым за Тафт-авеню и занимая всего три квадратика в нижнем левом углу окна, – находилось огороженное стандартное поле средней школы Фишингера, где большие парни играли в бейсбол Американского легиона, чтобы поддерживать форму для сезона в старшей школе. Каждую весну несколько окон нашей школы били вандалы: пригодные для этого камни можно было найти на футбольных полях, из которых не меньше половины попадало в отформатированное поле зрения с моего места без заметного со стороны движения головы. Также, если чуть изменить позу, можно было увидеть и почти все пустое и безлюдное бейсбольное поле, где инфилд в прогалинах без снега стал грязной жижей. Я из тех, кто обладает хорошим периферийным зрением, и бо́льшую часть трех недель, посвященных курсу мистера Джонсона по американской конституции, я посещал граждановедение по большей части телесно, тогда как мое настоящее внимание обращал на поля и улицу снаружи, которые форматирование оконной сетки делило на дискретные квадраты, весьма напоминавшие ряды панелей в газетных стрипах, кинораскадровки, комиксы «Альфред Хичкок Мистери» и тому подобное. Очевидно, это интенсивное увлечение губительно сказалось на усидчивости во время граждановедения на втором уроке, поскольку мое внимание не просто блуждало без дела, но активно конструировало целые линейные и дискретно организованные сюжетные фантазии, многие из которых разворачивались в мельчайших подробностях. То есть все примечательное на улице – например, яркий мусор, летящий на ветру из одного проволочного квадратика в другой, или городской автобус, величественно плывущий справа налево по трем нижним горизонтальным столбцам, – становилось стимулом для воображаемых раскадровок кино или мультфильмов, где сюжет на панелях продолжался и углублялся в каждом из оставшихся квадратиков в оконной проволочной сетке: обыденным на вид автобусом КОТ в действительности управлял тогдашний заклятый враг Бэтмена, Красный Коммандо, который вез в салоне заложников, представленных в последовательных квадратах, в том числе мисс Властос, несколько слепых детей из Государственной школы для слепых и глухих, моего перепуганного старшего брата и его учительницу по фортепиано миссис Дудну, пока в автобус на ходу с помощью целой серии акробатических маневров с веревкой и крюком – каждый занимал и оживлял один проволочный квадратик в окне, а потом застывал в общей картине, пока мое внимание перемещалось к следующей панели, и так далее, – не проникали Бэтмен и примечательно знакомый на вид Робин (в своей маленькой декоративной маске). Эти воображаемые конструкции, часто занимавшие все окно, требовали тяжелого труда и концентрации: по правде, они слабо напоминали то, что миссис Клеймор, миссис Тейлор, мисс Властос и мои родители называли «витать в облаках». В момент появления травмы мне все еще было девять лет; мой десятый день рождения наступит 8 апреля. Также период с семи до почти десяти лет оказался тревожным и нервным (особенно для моих родителей): я попросту не мог читать в строгом смысле этого слова. Я имею в виду, что мог просмотреть страницу из «От моря до моря: истории Америки в словах и картинках» (в то время обязательный учебник по граждановедению для всех начальных школ штата) и привести некий объем специфической количественной информации, например, точное число слов на странице, точное число слов в каждой строчке и часто – слово и даже букву с наибольшей и наименьшей частотой употребления на данной странице, причем зачастую я сохранял эту информацию в течение долгого времени после того, как прочитал страницу, и все же в большинстве случаев не мог ассимилировать или удовлетворительно передать то, что должны были означать слова и их различные комбинации (по крайней мере, так этот период запомнился мне), в результате чего я получал оценки заметно ниже среднего, когда проверяли то, как я усваивал домашние задания и понимал прочитанное. К всеобщему облегчению, где-то к десятому дню рождения проблема с чтением решилась сама собой, почти так же таинственно, как когда-то появилась.

ПО СЛОВАМ ПРЕССЫ, У МИСТЕРА ДЖОНСОНА, РОДОМ ИЗ РАСПОЛОЖЕННОЙ НЕПОДАЛЕКУ ДЕРЕВНИ УРБАНКРЕСТ, ВПОСЛЕДСТВИИ НЕ ОБНАРУЖИЛИ ИСТОРИИ ДУШЕВНЫХ РАССТРОЙСТВ ИЛИ ПРЕСТУПНОГО ПОВЕДЕНИЯ.

Последний раз снег шел в начале марта. Другими словами, восточные окна кабинета выходили преимущественно на грязь и слякоть. Видневшееся небо казалось бесцветным и сидело как-то низко, словно вымокло или устало. Инфилд на поле целиком превратился в грязь, с одним только маленьким дефисом снега на месте питчера. Обычно в течение второго урока единственное движение в окне принадлежало мусору или какому-нибудь транспорту на Тафт, за исключением появления собак в день травмы. Раньше это происходило только один раз, когда уроки по конституции только начались, но до сих пор не повторялось. В верхний правый квадратик окна из рощи к северо-востоку от школы вошли две собаки и проследовали по диагонали вниз к северной области ворот на футбольном поле. Потом начали двигаться постепенно сужающимися кругами, явно готовясь к спариванию. Раньше подобный сценарий уже разворачивался один раз, но затем собаки не возвращались несколько недель. Их действия по виду согласовывались с алгоритмом спаривания. Большой пес взобрался на спину второй собаки сзади, обвил передними лапами тело пегой собаки и принялся двигать тазом, совершая маленькие шажки на задних лапах, пока вторая собака пыталась улизнуть. Происходящее занимало не больше одного поля проволочной сетки на окне. Визуально это напоминало одну большую и анатомически сложную собаку в припадке конвульсий. Не самое приятное зрелище, но яркое и завораживающее. Одно животное было крупнее, черное с коричневыми элементами на груди – возможно, помесь ротвейлера, хотя ей и недоставало широкой головы чистокровного ротвейлера. Порода маленькой собаки не опознавалась. Если верить моему старшему брату, в течение краткого периода, когда я был еще слишком маленьким, чтобы помнить, у нас в семье была собака, и она погрызла основание пианино и ножки великолепного старинного стола XVI века времен королевы Елизаветы, который наша мать отыскала на барахолке и который в итоге оценили в сумму больше миллиона долларов, вследствие чего семейная собака исчезла, однажды брат вернулся домой из детского сада и обнаружил, что дома нет ни собаки, ни стола, а также он добавил, что родители очень расстроились из-за инцидента и что, если я когда-нибудь приведу домой собаку или попрошу о ней маму, отчего та расстроится, он сунет мои пальцы в щель дверцы в прихожей и надавит на дверцу всем весом, пока мои пальцы не изуродует так, что их придется ампутировать, и я буду безнадежен в игре на пианино еще больше обычного. В тот момент мы с братом интенсивно обучались игре на фортепиано, хотя талант демонстрировал только он и дальше в одиночку занимался с миссис Дудной дважды в неделю, пока в начале подросткового возраста у него так драматически не возникли собственные трудности. Сросшиеся собаки находились слишком далеко, чтобы рассмотреть, есть ли у них ошейники или жетоны, но достаточно близко, чтобы различить выражение на морде властного пса наверху. Оно было пустым и в то же время неистовым – тот же тип выражения бывает и на человеческом лице, когда человек вынужден делать что-то машинально, но сам не понимает, зачем ему это надо. Вполне возможно, это было не спаривание: так одна собака демонстрировала власть над другой – распространенное поведение, как я узнал позже. Казалось, это длилось довольно долгое время, за которое собака-жертва проделала множество неровных шажков, протащив обоих животных через четыре панели четвертого ряда внизу, усложняя активность в раскадровке по бокам. Ошейник и жетоны – верный признак того, что у собаки есть дом и хозяин и она не бродячая – ведь те, по словам гостевого лектора из департамента здравоохранения на собрании в «домашней комнате», могут быть опасны. Особенно это относится к жетону о прививке против бешенства, по очевидным причинам обязательному по законодательству округа Франклин. Несчастное, но стоическое выражение на морде пегой собаки было трудно охарактеризовать. Возможно, оно было не таким отчетливым или заслонялось защитной сеткой окна. Однажды наша мать назвала выражение тети Тины, у которой имелись серьезные физические проблемы, следующим образом: многострадальное.

МЭРИ УНТЕРБРЮННЕР, ТАКЖЕ ИЗВЕСТНАЯ В КОМПАНИИ ЭМКЕ И ЛЬЮЭЛЛИНА НА ДЕТСКОЙ ПЛОЩАДКЕ КАК БОЛЬШАЯ БЕРТА, БЫЛА ЕДИНСТВЕННОЙ ДЕВОЧКОЙ, КОТОРАЯ ИНОГДА ИГРАЛА С МЭНДИ БЛЕММ ПОСЛЕ УРОКОВ. МОЙ БРАТ, УЧИВШИЙСЯ В ОДНОМ КЛАССЕ СО СТАРШЕЙ СЕСТРОЙ МЭНДИ БЛЕММ, БРЭНДИ, ГОВОРИЛ, ЧТО БЛЕММЫ – ИЗВЕСТНАЯ НЕБЛАГОПОЛУЧНАЯ СЕМЬЯ, ГДЕ ОТЕЦ ЦЕЛЫМИ ДНЯМИ СИДИТ ДОМА В ОДНОЙ МАЙКЕ, ДВОР ПОХОЖ НА ПОМОЙКУ, ОВЧАРКА ПОПЫТАЕТСЯ ТЕБЯ СОЖРАТЬ, ДАЖЕ ЕСЛИ ПРОСТО ПОДОЙДЕШЬ К ЗАБОРУ БЛЕММОВ, И ЧТО ОДНАЖДЫ, КОГДА БРЭНДИ НЕ УБРАЛА КАКАШКИ ЗА СОБАКОЙ – А ЭТО, ВИДИМО, СЧИТАЛОСЬ ЕЕ ДОМАШНЕЙ ОБЯЗАННОСТЬЮ, – ОТЕЦ, СУДЯ ПО СЛУХАМ, ЗЛОБНО ВЫЛЕТЕЛ С НЕЙ ВО ДВОР И ТКНУЛ ЛИЦОМ В КАКАШКИ; БРАТ ГОВОРИЛ, ЧТО ЭТО НЕЗАВИСИМО ДРУГ ОТ ДРУГА ВИДЕЛИ ДВА СЕМИКЛАССНИКА И ПОЭТОМУ БРЭНДИ БЛЕММ (ТОЖЕ НЕСКОЛЬКО ОТСТАЛАЯ) БЫЛА ИЗВЕСТНА В СРЕДНЕЙ ШКОЛЕ ФИШИНГЕРА КАК ГОВНОДЕВКА – ЯВНО НЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ ПРОЗВИЩЕ ДЛЯ ДЕВОЧКИ ЕЕ РАННЕГО ВОЗРАСТА, ДАЖЕ НЕСМОТРЯ НА РЕЗУЛЬТАТИВНОСТЬ В БЕЙСБОЛЕ.

Лишь раз я имел дело с мистером Джонсоном: во втором классе он две недели замещал миссис Клеймор, нашу классную руководительницу, когда та попала в ДТП и вернулась с большим белым ортезом из металла и брезента на шее, который никому не разрешила подписывать, она до конца школьного года не могла поворачивать голову, после чего ушла на пенсию и уехала во Флориду жить на собственные средства. Насколько я его помню, мистер Джонсон был мужчиной среднего возраста со стандартной прической ежиком, пиджаком и галстуком, а также очками в черной оправе, как у ученого, такие в то время носили все, кто ходил в очках. Судя по всему, он подменял преподавателей и в нескольких других классах Р. Б. Хейса по разным предметам. Вне школы его видели лишь раз: когда Дениз Кон с матерью встретили мистера Джонсона в A&P, и Дениз говорила, что его тележка была набита замороженными продуктами, из чего ее мать сделала вывод, что он не женат. Я не помню, замечал на пальце мистера Джонсона обручальное кольцо или нет, но в статьях «Диспетча» впоследствии не упоминалось о том, что, после того как власти штурмовали наш класс, у покойного осталась жена. Также не помню его лица в другом виде, кроме как на фотографии в «Диспетче», которую, судя по всему, взяли из его собственного студенческого фотоальбома, сделанного за несколько лет до произошедшего. За исключением каких-либо очевидных проблем или характеристик, в том возрасте было непросто обращать внимание на лица взрослых – сама их взрослость затмевала остальные характеристики. Если мне не изменяет память, у лица мистера Джонсона была только одна запоминающаяся черта: оно казалось слегка приподнятым или повернутым кверху. Это не бросалось в глаза, вопрос всего одного-двух градусов – представьте, что держите маску или портрет лицом к себе, а затем наклоняете на градус-другой кверху от нормального центра. Словно, другими словами, его глазницы были направлены слегка кверху. Это в совокупности то ли с плохой осанкой, то ли с какой-то проблемой в шее, как у миссис Клеймор, придавало мистеру Джонсону такой вид, словно он морщится или даже отшатывается из-за всего, что говорит. Ничего особо неприятного или очевидного, но и Колдуэлл, и Тодд Льюэллин тоже замечали это отшатывающееся качество и ни раз говорили о нем. Льюэллин сказал, что учитель на замену как будто боится собственной тени, словно Майлс О’Киф или Фестус из «Дымка из ствола» (которого мы все ненавидели – никто не хотел играть за Фестуса в играх по «Дымку из ствола»). В свой первый день, заменяя миссис Роузман, он представился нам как мистер Джонсон и написал имя на доске идеальным палмеровским курсивом, как все учителя той эпохи; но из-за того, что его имя в течение нескольких недель после инцидента так часто всплывало в «Диспетче», теперь в моей памяти он остается Ричардом Алленом Джонсоном-мл., 31, родом из близлежащего Урбанкреста – маленького спального населенного пункта за границами Коламбуса.

В детстве, если верить полетам фантазии моего брата, старинный стол – который стоял у нас до того, как я подрос настолько, чтобы осознавать все вокруг, – был из капа каштана и с инкрустацией на столешнице в виде лица английской королевы Елизаветы I (1533–1603) в правый профиль, сделанной из огромного количества бриллиантов, сапфиров и горного хрусталя, и что разочарование из-за его утраты послужило одной из причин, почему наш отец так часто казался столь подавленным после возвращения домой с работы.

На предпоследней парте в самом восточном ряду какой-то предыдущий четвероклассник вырезал и раскрасил чернилами палочного человечка в ковбойской шляпе с глубоко выдолбленным несоразмерным шестизарядником – очевидно, это был результат кропотливого труда в течение всего прошлого академического года. Прямо передо мной находилась толстая шея, верхние позвонки и идеально ровная линия волос Мэри Унтербрюннер, чьи бледные и беспорядочные веснушки на шее я изучал почти два года, поскольку Мэри Унтербрюннер (которая впоследствии станет административной секретаршей в большом женском исправительном учреждении Пармы) училась со мной в третьем классе с миссис Тейлор – которая читала нам истории о привидениях, умела играть на укулеле и была просто замечательным классным руководителем, если не перегибать палку. Однажды миссис Тейлор ударила Колдуэлла по руке линейкой, которую носила в большом переднем кармане своего халата, да так сильно, что рука распухла почти как мультяшная, и миссис Колдуэлл (которая знала дзюдо и с которой тоже не больно захочется перегибать палку, если верить Колдуэллу) приходила в школу жаловаться директору. Ни учителя, ни администрация той эпохи как будто не замечали, что умственный труд для так называемого витания в облаках часто требовал больше усилий и концентрации, чем просто слушать учителя в классе. Дело не в лени. Просто это занятие не предписано администрацией. Чтобы поддержать визуальный интерес к нарративу того дня, мне бы очень хотелось сказать, будто каждая панель истории, созданной простым видом из окна то ли на спаривание, то ли на борьбу за власть между двумя собаками, оживилась, да так, что к концу урока квадратики проволочной сетки были целиком заполнены сюжетными панелями, как красочные витражи в Риверсайдской методистской церкви, где мы с братом и матерью посещали каждую воскресную службу – в сопровождении отца, когда он был в состоянии встать пораньше. Ему часто приходилось работать в офисе по шесть дней в неделю и потому нравилось говорить, что воскресенье – день, когда он может склеить обратно то, что осталось от нервов. Но, увы, это устроено не так. Потребовалось бы настоящее чудо воображения, чтобы удержать в памяти иллюстрированную картину каждого квадратика в продолжение всего оконного сюжета, почти как в играх во время долгих поездок, когда с кем-нибудь притворяешься, что планируешь пикник, и он называет предмет, который возьмет с собой, а ты повторяешь этот предмет и добавляешь другой, а он повторяет два упомянутых прежде и добавляет третий, а ты должен повторить и затем добавить четвертый, который обязан запомнить и повторить он, и так далее, пока каждому приходится удерживать в памяти серию уже из 30 и более предметов, продолжая пополнять ее по очереди. В этой игре я никогда не демонстрировал успехов, хотя мой брат иногда отличался такими достижениями памяти, что родители поражались и, может, даже немного пугались, учитывая то, что с ним в итоге стало (отец часто называл его «мозгами нашей команды»). Каждый квадратик в оконной сетке заполнялся и рассказывал свою часть истории о бедной и несчастной хозяйке пегой собачки, только пока этому конкретному квадратику уделялось внимание; стоило панели реализоваться и заполниться, как она возвращалась к своему естественному состоянию прозрачности, после чего история переходила на следующий квадратик сетки, где уже четвероклассница в лимонно-желтом сарафане, с розовой ленточкой в волосах и в блестящих черных кожаных туфельках с полированными пряжками, чей пегий и неискушенный щенок Каффи сделал подкоп под захудалым задним забором и сбежал на берег реки Сиото, сидела в кабинете изо и на ощупь лепила из пластилина статуэтку Каффи, своей собачки, в четвертом классе Государственной школы для слепых и глухих на Морзе-рд. Она была слепая, а звали ее Руфь, хотя мать и отец называли ее Руфи, а две старшие сестры, игравшие на фаготе, – Зубастой Руфи, потому что пытались ее убедить – это мы видим на трех последовательных панелях, где стоят, подбоченясь, в типичной позе злых людей из комиксов сестры с неприятными выражениями лиц, – что по причине своего ужасного прикуса она гадкая дурнушка и что это замечают все вокруг, кроме нее самой, и почти целый горизонтальный ряд панелей посвящен тому, как Руфь в черных очках прячет лицо в ладошках и плачет над комментариями сестер и дразнилками «Зубастая Руфи, твой щеночек убегуфи», пока бедный, но добрый отец девочки, который работает садовником у богача в белом ортезе из металла и брезента, владеющего роскошным особняком в Блэклик-Эстейтс за Эмберли, с коваными воротами и загибающейся подъездной дорожкой в милю длиной, медленно объезжает на старой и помятой семейной машине стылые улицы их захудалого района, выкрикивает кличку Каффи из открытого окна и звенит ошейником и жетонами пегой собачки. В серии панелей в самом верхнем ряду сеточных квадратов – часто приберегавшейся для флэшбеков и предыстории, чтобы заполнить пробелы в разворачивающемся действии окна, – объясняется, что ошейник и прививочные жетоны оторвались, когда Каффи выползал из-под забора двора семьи Симмонсов, с радостью завидев двух бродячих собак – одну черно-коричневую, а вторую по большей части белую в черных пятнах, – которые подскочили к дешевой рабице и пригласили Каффи присоединиться к ним в приключениях вольных собак, причем темная – у нее на панели сходящиеся под углом брови и коварные тонкие усики – дает честное собачье, что они зайдут совсем недалеко и потом обязательно покажут доверчивому Каффи дорогу домой. Бо́льшая часть раскадровки того конкретного дня – она расходится, как стрелки или радиальные лучи, что часто рисуют вокруг солнышка, – излагает параллельные сюжеты о маленькой бледной слепой Руфи Симмонс (у нее вовсе не кривые зубы, но по понятным причинам из нее выходит не самый лучший скульптор) на изо для слепых, отчаянно мечтающей узнать, добился ли отец успеха в поисках щенка Каффи, верного друга Руфи Симмонс, который никогда ничего не грызет и не создает проблем для домохозяйства, и часто преданно сидит под шатающимся столиком, который отец нашел в мусоре своего богатого промышленника, принес домой и прибил на ящики катушки вместо ручек ящиков, и Каффи часто сидит под ним, положив нос на кожаные туфельки Руфи Симмонс, пока она читает учебник, набранный шрифтом Брайля, за этим столом в темной спальне (слепым все равно, включен свет или нет), а сестры практикуются с фаготом или валяются на плюшевом ковре в своей спальне, бессмысленно болтая о мальчишках или «Эверли Бразерс» по «телефону принцессы»^[16], часто занимая его на многие часы, а отец подхалтуривает на ночной работе, где в одиночку тягает большие ящики в кузов грузовиков, а мать – представитель «Эйвон», которая еще не продала ни одного продукта «Эйвон», – каждый вечер лежит ничком в прострации на диване в гостиной, а диван тот без ножки, так что его пришлось шатко подпереть телефонным справочником, пока отец не найдет нужное дерево на замену, – мистер Симмонс из тех бедных, но честных отцов, что зарабатывают физическим трудом, а не сидят целыми днями, уткнувшись носом в факты и цифры. Предыстория большой черно-коричневой собаки в верхнем ряду окна несколько туманная и состоит всего из нескольких спешно набросанных панелей о низком цементном здании, где в клетках лают собаки, и о подворотне в злачном квартале, где мужчина в заляпанном фартуке над перевернутыми мусорными баками грозит кулаком кому-то за кадром. Затем в главном ряду мы видим, как отец семейства получает срочный вызов от богатого владельца особняка, который велит возвращаться и раскочегаривать огромный дорогой бензиновый промышленный снегоочиститель для длинной подъездной дорожки к особняку с полосками из цветных ламп вдоль бордюра, как на взлетной полосе, потому что личный метеоролог владельца сказал, что скоро опять повалит снег. Затем мы видим, как мать Руфи Симмонс – мы уже наблюдали в очередной предыстории, расположенной в верхних рядах, за тем, как она принимала в течение дня несколько таблеток из маленького коричневого флакона с рецептурным лекарством, вынимая его из сумочки, – сменяет отца и бесцельно катается на помятой семейной машине по улицам злачного района, очень медленно и слегка вихляя, когда начинает падать густая и непроглядная стена снега, загораются фонари, и свет на приборной панели становится пепельным и унылым, как часто становится унылым свет под вечер в Коламбусе зимой.

В СУЩНОСТИ, Я ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЛ, ЧТО ПРОИСХОДИТ.

Не могу сказать, какие конкретно аспекты американского Билля о правах объяснял мистер Джонсон, пока в окне панель за панелью заполнялась историей о Руфи Симмонс и ее потерянном Каффи, так как можно сказать, что к этому моменту я уже не присутствовал на уроке и духовно, и мысленно. В тот период такое случалось нередко. Если честно, потому миссис Роузман и администрация и пытались держать меня подальше от всего, что могло бы меня отвлечь, – например, запретили сидеть с Колдуэллом. Кажется, я даже не заметил, как уличные собаки прервали свое первоначальное взаимодействие и начали двигаться кругами уже несколько другого размера, обнюхивая землю и слякоть инфилда на бейсбольном поле. Температура на улице оценивалась в 45 градусов по Фаренгейту; таял предпоследний снег той зимы. Я помню, что на следующий день, 15 марта, опять пошел сильный снегопад и что, когда школа закрылась из-за травмы, мы после нескольких опросов полиции штата Огайо и специального психолога 4-го отдела доктора Байрон-Мэйнта – с носом странной формы и слабым запахом плесени – смогли сходить покататься на санках, а позже в тот день санки Криса Дематтеи вильнули вбок и врезались в дерево, и у него весь лоб был в крови, и мы смотрели, как он трогает лоб и плачет от страха от вида реальности собственной крови. Не помню, чтобы кто-нибудь ему помог: скорее всего, мы всё еще были в шоке. Мать Руфи Симмонс – ее звали Марджори, она все детство крутилась перед зеркалом в разных платьях, репетировала фразы: «Как ваши дела?» и «Боже, какое остроумное замечание!», мечтала выйти за обеспеченного врача и устраивать в особняке, за прекрасным столом из капа каштана, изысканные ужины для врачей и их жен в бриллиантовых тиарах и лисьих полушубках, где она сама под светом хрустальных люстр будет казаться почти сказочной принцессой, – теперь, во взрослом возрасте, за рулем помятой машины, казалась оплывшей, с потухшим взглядом, с вечно опущенными уголками рта. Она курила «Вайсрой» с закрытыми окнами и не открывала окна, даже чтобы крикнуть «Каффи!», как добрый многострадальный отец перед этим. Наверху шла предыстория, в которой слепая крошка Руфь Симмонс лежала в люльке в крошечных черных очках, тянула ручки и звала мать, пока та стояла со стаканом с оливкой на зубочистке и с опущенными уголками рта взглянула на слепое дитя, а потом отвернулась и посмотрела на себя в древнем потрескавшемся зеркале и стала репетировать горький и сардонический книксен так, чтобы не расплескать бокал. Обычно крошка быстро сдавалась и переставала плакать, а только хлюпала (это занимало всего две-три панели). Тем временем, неведомо для Руфи Симмонс, ее фигурка из пластилина кажется практически обезображенной – получается не столько собака, сколько сатир или примат, которого переехало что-то тяжелое. Красивое белоснежное личико Руфи, с черными очками и ленточкой в волосах, поднимается на несколько градусов вверх, пока она шлет невинные детские молитвы о благом возвращении Каффи, молится, чтобы ее отец, например, заметил, как Каффи забился в шину на одном из неухоженных злачных дворов у соседей, или заметил, как Каффи невинно скачет вдоль обочины Мэривилль-роуд, и остановил машину посреди дороги в оживленном трафике, и присел с раскрытыми руками у обочины, чтобы щенок весело запрыгнул к нему в объятия, – мысленные облака ее слепых фантазий располагаются в панелях, ранее занятых реальной сценой, где испуганного и хромого Каффи два матерых диких взрослых пса гонят вдоль злачного восточного берега реки Сиото, которая даже в 1960-х воняла выше дамбы Григгса и чей восточный берег вдоль Мэривилль-роуд замусорен ржавыми консервами и выброшенными колпаками от колес, хотя мой отец говорил, что еще помнит, как рыбачил в ней с ниткой и булавкой примерно в 1935-м, в трусах и соломенной шляпе, пока родители в своих соломенных шляпах раскинули за его спиной пикник вместе с его братом (того потом ранили во время Второй мировой войны в Салерно, Италия, так что он ходил с деревянной ногой, предоставленной по закону о правах военнослужащих, – которую мог отстегнуть и снять прямо вместе с особым ботинком, так что ботинок никогда не пустовал, даже когда стоял в чулане, пока его хозяин ложился спать, – и работал в Кеттеринге на заводе картонных перегородок для разных морских контейнеров) в тени буков и конских каштанов, что в обилии росли вдоль Сиото до того, как Университет неосмотрительно убедил отцов города построить Мэривиль-роуд, чтобы удобнее соединить Верхний Арлингтон с западным берегом. Сияюще-карие глаза верного песика уже на мокром месте от сожаления, что он сбежал со двора, и от страха – потому что теперь Каффи очень-очень далеко от дома, намного дальше, чем юный щенок забирался раньше. Мы уже видели, что щенку всего год от роду; отец принес его на прошлую Страстную пятницу из ASPCA^[17], чтобы устроить сюрприз, и разрешил Руфи брать Каффи с собой на пасхальные службы в католической церкви Святого Антония (семья была римскими католиками, как и большинство бедняков Коламбуса) в плетеной корзиночке, накрытой клетчатым полотенцем, откуда торчал только влажный и любопытный носик щенка, и он вел себя так тихо, как требовала мать Руфи, – иначе им бы всем пришлось уйти, даже посреди службы, а для римских католиков это страшный грех, – хоть одна из старших сестер Руфи исподтишка тыкала заколкой для шляпы в лапу щенка, чтобы он заскулил, но он так и не заскулил, о чем Руфь не имела понятия, пока сидела на жесткой деревянной скамье в черных очках с корзинкой на коленях, болтая ножками с благодарностью и радостью, что ее сопровождает щенок (как правило, у слепых есть природная склонность к собакам, которые тоже не отличаются хорошим зрением). И два диких пса (со свалявшимся мехом и торчащими ребрами, а у пятнистой была большая зеленоватая болячка у начала хвоста) жестоки и беспощадны, и скалятся на Каффи, когда он запинается, хоть они и бредут через лужи из полузамерзшей грязи и льда, выплеснутые в реку из огромных цементных труб с ругательствами, написанными баллончиками, и хотя Каффи всего лишь щенок и у него нет мысленных облаков, как у нас с вами, но взгляд его добрых карих глаз красноречивее слов, когда пятнистая собака вдруг запрыгивает в одну из тех огромных труб и ее свалявшаяся голова и хвост с большой болячкой пропадают из виду, а черная собака побольше начинает рычать на Каффи, чтобы он следовал за той в трубу, из которой не хлещет, а сочится какой-то темно-оранжевый и отвратительно вонючий (даже для собаки) ручеек, и в следующем квадратике Каффи вынужден поставить передние лапки на край цементной трубы и попытаться подтянуться целиком, пока черный пес рычит и щелкает зубами у его задних сухожилий. Иллюстрированное выражение на мордочке щенка говорит все. Оно транслирует, что Каффи очень страшно, грустно и хочется вернуться в огороженный двор, махать там своим пегим хвостиком и ждать стук-стук по тротуару миниатюрной белой тросточки Руфи, которая возвращается из школы, чтобы обнять Каффи и занести в дом почесать пузико и шептать без конца, какой он красивый, как чудесно у него пахнут ушки и мягкие лапки и как им всем повезло, что он у них есть, пока черный пес легко заскакивает вслед за Каффи на край протекающего кульверта и, зловеще взглянув по сторонам, исчезает в круглой черной пасти трубы, на чем и заканчивается горизонтальный ряд.