Метла системы

– Что ему еще там делать? – сказала Юдифь Прифт, высвобождая сэндвич из восковой бумаги и кокетливо мигая в сторону Питера Аббатта, который, в свою очередь, пытался заглянуть через стойку в ложбинку Линор.

– Боже, мне с ним реально надо поговорить, – сказала Линор.

– Цветик, я совсем забыла. Кошмар какой-то. Ты явно сама не своя. Ты в порядке, уверена?

– Наверно. Верн придет в шесть. Позвоню Рику, как смогу. Мне еще надо отцу позвонить. И его юристу.

– Что-то умерло в лесу, – сказал Питер Аббатт.

– Цыц, – сказала Кэнди Мандибула. Проходя мимо, сжала предплечье Линор. – Опаздываю. Убегаю. Ты будешь дома вечером, да?

– Я позвоню, как и что, – сказала Линор.

– Вы, девушки, что, в одной квартире живете? – спросил Питер Аббатт.

– Подельницы, – фыркнула Юдифь Прифт.

– Отличная квартирка, чего уж тут.

– Давайте уже все дружно заткнемся, кроме Линор, – сказала Кэнди. И ушла по мраморному полу холла в клокочущую черноту.

– У нее другая работа? – спросил Питер Аббатт.

– Да. – Консоль загудела. – «Част и Кипуч».

– И где?

Линор показала указательный палец, чтобы подождал, пока она разберется с желающим узнать стоимость комплекта радиальных шин.

– В «Альянсе колбасных кишок», в Восточном Коринфе, – сказала она, освободившись.

– Экое бермудное местечко. Что она там делает?

– Тестирует продукты. Дегустационный отдел.

– Отвратительная работа.

– Кто-то же должен.

– Главное, что не я, блин.

– Но я полагаю, вас тоже ждет какая-то работа? Вроде починки наших линий?

– Я пойду. Свяжусь с вами… если смогу. – Питер Аббатт засмеялся и удалился, позвякивая. Вошел в движущийся клочок света в середине холла – и свет исчез, забрав его с собой.

Загудела консоль.

– «Част и Кипуч», – сказала Линор. – «Част и Кипуч».

4. 1972

СТЕНОГРАММА ВСТРЕЧИ ГОСПОДИНА РЭЙМОНДА ЦУЗАТЦА ^[30], ГУБЕРНАТОРА ШТАТА ОГАЙО; МИСТЕРА ДЖОЗЕФА ЛАНГБЕРГА, СОВЕТНИКА ГУБЕРНАТОРА; МИСТЕРА НИЛА ОБСТАТА ^[31], СОВЕТНИКА ГУБЕРНАТОРА; И МИСТЕРА ЭДА РОЯ ЯНСИ, ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА КОРПОРАЦИИ «ПРОМЫШЛЕННЫЙ ДИЗАЙН ПУСТЫНЬ», ДАЛЛАС, ТЕХАС, 21 ИЮНЯ 1972 ГОДА.

ГУБЕРНАТОР: Джентльмены, что-то неладно.

МИСТЕР ОБСТАТ: Что вы имеете в виду, шеф?

ГУБЕРНАТОР: Со штатом, Нил. Что-то неладно с нашим штатом.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Но, шеф, безработица низкая, инфляция низкая, налоги не росли два года, загазованность упала, если не считать Кливленда, да и черт с ним, с Кливлендом… шучу, Нил, шучу… но, шеф, народ вас любит, по всем опросам вы идете с беспрецедентным отрывом, промышленные инвестиции и развитие штата как никогда высоки…

ГУБЕРНАТОР: Вот тут стоп. Именно так.

МИСТЕР ОБСТАТ: Не разовьете мысль, шеф?

ГУБЕРНАТОР: Все просто слишком, неестественно хорошо. Подозреваю ловушку.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Ловушку?

ГУБЕРНАТОР: Парни, штат размякает на глазах. Я чую мягкотелость всюду. Все вокруг превращается в один большой пригород, технопарк, молл. Слишком много развития. Люди стали изнеженными. Они забывают, что этот штат много-много лет вытесывался из дикой природы. Никто ничего не вытесывает.

МИСТЕР ОБСТАТ: В ваших словах есть правда, шеф.

ГУБЕРНАТОР: Нам нужна дикость.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ и МИСТЕР ОБСТАТ: Дикость?

ГУБЕРНАТОР: Джентльмены, нам нужна пустыня.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ и МИСТЕР ОБСТАТ: Пустыня?

ГУБЕРНАТОР: Пустыня, джентльмены. Точка дикого отсчета для добропорядочных огайцев. Территория страха и любви. Разоренный регион. Чтобы помнили, из чего мы вытесаны. Место без моллов. Другой для огайского «я». Кактусы, скорпионы, палящее солнце. Запустение. Место, где хорошо бродится в одиночку. Размышляется. Вдали от всего. Пустыня, джентльмены.

МИСТЕР ОБСТАТ: Шеф, идея – супер.

ГУБЕРНАТОР: Спасибо, Нил. Джентльмены, прошу любить и жаловать: мистер Эд Рой Янси из далласской компании «Промышленный дизайн пустынь». Они сделали Кувейт.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Слушайте, в Кувейте наверняка полно пустынь.

МИСТЕР ЯНСИ: А то ж, Джо, и мы уверены, что обеспечим вас, парни, реально первосортной пустыней прямо здесь, в Огайо.

МИСТЕР ОБСТАТ: Цена вопроса?

ГУБЕРНАТОР: Приемлемая.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Где разместим?

МИСТЕР ЯНСИ: В общем, джентльмены, мы с губернатором посовещались, и, если вы отвлечетесь на секунду на эту карту, вот тут…

МИСТЕР ОБСТАТ: Узнаю́ Огайо.

МИСТЕР ЯНСИ: Мы наметили местечко на юге вашего великого штата. Прямо где-то… тут. То есть от сих до сих. Двести пятьдесят квадратных километров.

МИСТЕР ОБСТАТ: Вокруг Колдуэлла?

МИСТЕР ЯНСИ: Ну.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Там же кое-кто живет, нет?

ГУБЕРНАТОР: Переселение. Право на отчуждение. Пустыня не знает жалости. Часть концепции.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Там же еще рядом Уэйнский национальный лес ^[32]?

ГУБЕРНАТОР: Уже нет.

(Мистер Лангберг присвистывает.)

МИСТЕР ОБСТАТ: Эй, моя мать живет как раз под Колдуэллом.

ГУБЕРНАТОР: Что, Нил, задело за живое? Часть концепции. Концепция должна задевать за живое. Вытесывание, Нил, – это насилие. Мы собираемся вытесать дикость из мягкого подбрюшья нашего штата. За живое заденет капитально.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Это дело вас увлекло не на шутку, да, шеф?

ГУБЕРНАТОР: Джо, меня никогда и ничто так не увлекало. Это то, что нужно нашему штату. Сердцем чую.

МИСТЕР ОБСТАТ: Вы войдете в историю, шеф. Обретете бессмертие.

ГУБЕРНАТОР: Спасибо, Нил. Я просто чую, что так оно правильно, и, когда мы с мистером Янси посовещались, запал конкретно. Полторы сотни километров ослепительно белопесочного ничто. По краям, понятно, рыбопромысловые озера, чтоб люди рыбачили…

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Почему белопесочного, шеф? Почему не, скажем, чернопесочного?

ГУБЕРНАТОР: Развей мысль, Джо.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Ну, слушайте, если суть в том, что это вроде как контраст, другость, разоренность, если позволите, зловещесть? Я ощущаю эту штуку как зловещесть.

ГУБЕРНАТОР: Зловещесть в самый раз, отлично.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Ну, Огайо – довольно белый штат: дороги белые, люди в общем и целом белые, солнце у нас довольно яркое… Разве может быть контраст круче, чем сто пятьдесят километров черного песка? Такая-то зловещесть. А черный песок еще и тепло поглощает куда лучше. Жарче некуда, усиление аспекта разоренности.

ГУБЕРНАТОР: Мне нравится. Эд Рой, что думаешь? Живут кактусы и скорпионы в черном песке?

МИСТЕР ЯНСИ: Вообще не вижу проблемы.

МИСТЕР ОБСТАТ: А стоит черный песок сколько?

МИСТЕР ЯНСИ: Ну, может, чуток дороже. Поговорю с нашими песочниками. Но, думаю, я могу уже сейчас заверить, что в контексте проекта это осуществимо.

ГУБЕРНАТОР: По рукам.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Когда приступаем?

ГУБЕРНАТОР: Немедленно, Джо. Вытесывание по своей природе резко и насильственно.

МИСТЕР ОБСТАТ: Шеф, позвольте сказать: я в восхищении. Примите мои поздравления, говорю как человек человеку и гражданин – губернатору.

ГУБЕРНАТОР: Спасибо, Нил. Беги звони мамочке, чувак.

МИСТЕР ОБСТАТ: В точку.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Шеф, а что с названием?

ГУБЕРНАТОР: Название? Типично блестящий вопрос, Джо. Я и не подумал об этой проблеме.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Можно предложение?

ГУБЕРНАТОР: Валяй.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Гигантская Огайская Супер-Пустыня Образцового Дизайна.

ГУБЕРНАТОР: Гигантская Огайская Супер-Пустыня Образцового Дизайна.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Да.

ГУБЕРНАТОР: Джо, имечко супер. Снимаю шляпу. Ты опять на высоте. Великолепно. Выражает размер, запустелость, величие и сообщает, что мы в Огайо.

МИСТЕР ЛАНГБЕРГ: Не слишком нахальное?

ГУБЕРНАТОР: Ничуть. Всё по концепции, тютелька в тютельку.

МИСТЕР ОБСТАТ: Я тоже снимаю перед тобой шляпу, Джо.

МИСТЕР ЯНСИ: Чертовски крутое название, Джо.

ГУБЕРНАТОР: Мы всё обговорили. Концепт. Пустыня. Цвет. Имечко. Осталось только вытесать.

МИСТЕР ЯНСИ: Так давайте этим займемся.

5. 1972

/а/

Положим, кто-то сказал бы мне десять лет назад, в Скарсдейле, или в электричке, положим, мой ближайший сосед, Рекс Металман, корпоративный бухгалтер с невероятно аппетитной дочерью, положим, когда газономания еще не взяла его в клещи самым серьезным образом, включая ночную военизированную караульную службу на слепящем садовом тракторе, и еженедельные самолетные грузы ДДТ, каплющие с небес в поисках, надо думать, единственного гнездовья луговых мотыльков, и абсолютную неколебимость перед лицом одного и даже всех соседей, разумно и поначалу вежливо просивших унять, ну хотя бы географически, боевые действия против сонмища потенциальных врагов газона, на которых, на действиях, он зациклился, прежде чем всё перечисленное вобьет клин размером с пакет «Скоттса» ^[33] в нашу теннисную дружбу, положим, Рекс Металман пофантазировал бы тогда в моем присутствии, что десять лет спустя, то есть сейчас, я, Рик Кипуч, буду проживать в Кливленде, штат Огайо, между биологически мертвым и ужасно оскорбительно пахнущим озером и искусственной пустыней за миллиард долларов, что я буду в разводе с женой и физически дистанцирован от взросления собственного сына, что я буду руководить компанией в партнерстве с человеком-невидимкой, почти стандартным, как теперь вроде бы понятно, юридическим лицом, заинтересованным в убытках с целью уменьшения налогов, фирмой, издающей нечто, быть может, чуть более смешное, чем ничто, а на вершине этой горы немыслимого взгромоздится тот факт, что я буду влюблен, пошло, и жалко, и люто, и беззаветно влюблен в человека на восемнадцать, только вообразите, восемнадцать лет моложе меня, в женщину из семейства кливлендских первопоселенцев, живущую в городе, которым владеет ее отец, но на работе отвечающую на звонки за что-то порядка четырех долларов в час, в женщину, форма одежды которой, белое хлопковое платье и черные конверсы с высокими голенищами, неанализируема и тревожно постоянна, в женщину, принимающую где-то, я подозреваю, от пяти до восьми душей в день, работающую по неврозу, как китобой по китовому усу, живущую с шизофренически нарциссическим попугаем и стервозной подружкой, почти определенно нимфоманкой, и обретающую во мне, где-то, но никто не знает где, совершенного любовника… положим, все это сообщил бы мне Рекс Металман, в режиме диалога перегнувшись со своим огнеметом через заборчик между нашими участками, а я стоял бы с граблями в руке, положим, Рекс сказал бы мне все это, и я бы почти наверняка ответил, что правдоподобие всего этого примерно равно по вероятности тому, что юный Вэнс Кипуч, в то время восьми лет от роду и в свои восемь в иных аспектах более мужчина, нежели я, что этот юный Вэнс, который, пока мы вот так стояли бы, на заднем плане пинал бы футбольный мяч ^[34] то в холодное осеннее небо, то в окно, и его смех вечно отражался бы эхом от сплотки разноцветных пригородных деревьев, что дюжий Вэнс в итоге окажется… гомосексуалом, ну или чем-то равно маловероятным, несообразным, из разряда «абсолютно исключено».

Теперь небеса оглашаются злорадными смешками. Ныне, когда стало неоспоримо очевидным, даже мне, что мой сын наполняет слова «плод моих чресл» целыми полями новых значений, когда я здесь, и деятельно делаю то, что делаю, когда мне есть что делать, когда я чувствую сквозняк в пустоте, и опускаю глаза, и вижу дырку в груди, и тайком гляжу, как в открытой полиуретановой сумочке Линор Бидсман среди аспирина, брусочков гостиничного мыла, лотерейных билетов и глуповатых книжек вообще ни о чем сжимается багровый кулак моего личного особенного сердца, – что́ мне сказать Рексу Металману, Скарсдейлу, луговым мотылькам и прошлому, кроме того, что оно не существует, что его вычеркнули, что мячи уже не взмывают в прозрачное небо, что мои алименты растворяются в черной пустоте, что человек может и должен переродиться, и перерождается, в какой-то момент, а может, даже и моменты? Рекс был бы в замешательстве и, как всегда, когда он бывал в замешательстве, скрыл бы тревогу, взрывая территорию газона. Я бы стоял себе с хладными граблями в руке, зная то, что знаю, под дождем из грязи, травы, мотыльков, и качал головой, адресуясь всему вокруг.

Но кто же эта девушка, которая мной владеет, которую я люблю? Отказываюсь спрашивать или отвечать, кто она. Что она? Узкоплечая, тонкорукая, пышногрудая девушка, длинноногая девушка со ступнями больше средних, ступнями, что чуть выделяются, когда она вышагивает… в своих черных баскетбольных кедах. Я сказал «тревожно»? Это обувь, в которую я влюблен. Исповедаюсь: однажды, в миг заведомо безответственной деградации, я попытался заняться любовью с одним из этих кед, «Все звезды 1989», высокое голенище, когда Линор была в душе, но не сумел довести дело до оргазма, по тем же обычным причинам.

Но что же Линор, что ее волосы? Это такие волосы, которые изначально и сами по себе как бы любого цвета – светлые, рыжие, иссиня-черные и ореховые, – но предлагают внешний оптический компромисс и казались бы всего лишь уныло-каштановыми, если б не зажигательные искорки, едва уловимые краем глаза. Она носит челку, а боковые пряди изгибаются вдоль Линориных щек и местами почти встречаются под подбородком, как хрупкие жвалы хищного насекомого. О, волосы могут кусать. Меня волосы кусали.

И ее глаза. Не могу сказать, какого цвета глаза Линор Бидсман; я не в силах смотреть на них; они для меня – солнце.

Они голубые. Ее губы полные и красные, с тенденцией к влажности, и не просят, но прямо требуют, надувшись жидким шелком, их целовать. Я целую их часто, признаю́, это моя страсть, я любитель целоваться, а поцелуй с Линор – это, позволю себе порассуждать немного, не столько поцелуй, сколько передислокация, извлечение и грубое перемещение сути себя на губы, иначе говоря, это не два человеческих тела сходятся и делают обычные штуки губами – нет, это два комплекта губ, соединившись и состыковавшись с начала постскарсдейлской эпохи, достигают полного онтологического статуса лишь в последующем союзе, а за и под губами, пока они сводятся и сплавляются в одно, еле поспевают два уже откровенно лишних физических тела: свисают по краям поцелуя, словно утомленные стебли перецветшей флоры, волочат ботинками по земле, пустая шелуха. Поцелуй с Линор – сценарий, в котором я намасленными подошвами скольжу по влажному катку нижней губы, укрытой от непогоды мокрым теплым перехлестом верхней, чтобы наконец вкрасться меж губой и десной, и потянуть губу на себя, как ребенок одеяло, и через нее уставиться неприветливыми глазами-бусинками на мир, внешний относительно Линор, частью которого я более быть не желаю.

То, что я должен при итоговом анализе оставаться частью мира, внешнего относительно и отличного от Линор Бидсман, для меня – источник жуткой тоски. То, что другие способны обитать глубоко-глубоко внутри любимых и пить из мягкой чаши у сливочного озера в центре Объекта Страсти, в то время как я вечно обречен лишь предощущать наличие глубинных тайников, а сам только и могу, что сунуть нос, типа как бы, в вестибюль Великих Чертогов Любви, кратко возбуждаться и суетно толочься на половике, огорчает меня в высшей степени. Но что Линор находит такие мелкие безумства, такие беседы сразу за Входной Дверью Единения не просто приятной мимолетной забавой, но чем-то несомненно правильным, ублажающим, значительным и в каком-то смысле чудесным, позволяет мне, что весьма логично и совсем неудивительно, проникнуться схожим ощущением, расширяет понимание забав и меня, заставляет спешить по дорожке к этой самой Входной Двери в лучшем спортивном пиджаке и цветком в петлице, в школярском восторге, снова и снова, толкает вприпрыжку бежать ко входу в пещеру в рубашке из леопардовой шкуры, авек ^[35] дубинка, мычанием испрашивать позволение войти и обещать абстрактное надирание задницы, если мне как-либо воспрепятствуют.

Мы повстречались, как ни странно, не в Центре Бомбардини, а у двери кабинета психотерапевта, жилетку которого мы, как выяснилось, делим, доктора Кёртиса Джея, хорошего мужика, но чудика и вообще, как мне начинает казаться, никудышного психотерапевта, не хочу сейчас о нем говорить, ибо немало уязвлен его свежайшей и нелепейшей трактовкой конкретного сна, который в последнее время повторяется и ужасно меня тревожит, в этом сне есть королева Виктория, мастерство манипуляции и мыши – любой сколь-нибудь разумный человек поймет, что это, конечно же, по сути своей эротическое сновидение, однако доктор Джей надоедливо настаивает, что речь не об эротической фиксации, а о явлении, которое он именует «гигиенической тревожностью», что́ я раз и навсегда отвергаю вместе со всей зацикленностью Джея на гигиене Блентнера, которую он, думаю, на каком-то уровне и потырил из Линориного личного колодца невротического катексиса ^[36] и добавил в тот же колодец; я почти уверен, что так и было, поскольку одно из подкупающих свойств доктора Джея, оно же основная причина, почему я хожу к нему, невзирая на громадье признаков полнейшей некомпетентности, – то, что, понятия не имея об этике, этот неисправимый болтун рассказывает мне все, что Линор рассказывает ему. Вообще.

Мы с Линор познакомились в приемной доктора Джея, я скрипуче покидал кабинет, она ждала в другом матерчатом гусеничном кресле, в ниспадающем белом одеянии и черных конверсах, читала, положив лодыжку на колено. Я вспомнил, что видел ее в коммутаторной, больше того, тем утром она вручила мне газету, и вследствие обстановки смутился, ну а Линор, о, теперь-то я знаю, как это по-линорски, – ничуть. Она поздоровалась и назвала меня «мистер Кипуч», и сказала, что надеется, нам вскоре будет что издавать, она мозжечком чует, что будет. Она сказала «мозжечком». Она сказала, что ходит к доктору Джею, в основном чтобы справиться с дезориентацией, спутанной идентичностью и потерей контроля, и я в какой-то мере мог ее понять, ибо знал: она – дочь владельца «Продуктов детского питания Камношифеко», одного из весьма лидирующих и, если позволите, в моем понимании порочных предприятий Кливленда, которое просто не может не оказывать угнетающего и безусловного влияния на жизнь всякого, кто так или иначе связан с его кормилом. Припоминаю, в тот момент ее механическое кресло на гусеницах повиновалось сигналу двинуться в кабинет доктора Джея – чье пристрастие к бесполезным устройствам могло бы, я убежден, более чем заинтересовать его коллег, – и мы попрощались. Я взглянул на ее шею, исчезавшую в Джеевом логовище, отстегнулся от дурацкого потешного аппарата, вышел на ветер бурого озера, и на душе моей было отчего-то легко.

Как всё развивалось потом? Я имею в виду по большей части не обособленные события, не историю, но монтаж, под некую музыку, и не рубленый или бравурный монтаж типа «Боец Готов К Большому Бою», а нечто мглистое, журчащее, «Рик Кипуч Лелеет Слепую Влюбленность В Ровесницу Своего Сына И Готовится Вновь И Вновь Оказываться В Дураках», движущуюся акварель, на которую проецируется в еще более размытых цветах призрачная сцена: мы с Линор бежим навстречу друг другу в замедленной съемке сквозь бледный желатин наших взаимных комплексов и разного рода тревог.

Я вижу, как ежеутренне принимаю газету «Честный Делец» ^[37] из рук Линор через стойку коммутатора, краснея и терпя смешки Кэнди Мандибулы и миз Прифт – я презираю обеих. Я вижу, как ищу Линор в приемной доктора Джея, однако ее время никогда не совпадает с моим, и вот я плюхаюсь в кресло, и оно едет, неспешно и шумно, в Джеев кабинет. Я вижу, как по ночам в своей постели, в своей квартире, совершаю двумя пальцами Ритуал Утешения, а над моей головой уже плывут киногрезы, в которых начинает преобладать конкретная текучая, хищновласая, обутая в черные кеды фигура. Я вижу, как ерзаю в кресле в кабинете доктора Джея, желая спросить о Линор Бидсман, излить интимные эмоции, но пока еще не могу и чувствую себя идиотом, а Джей, пригладив надушенным платочком моржовые усищи, глубокомысленно трактует мое смятение и отчаяние как знаки близящегося «прорыва» и понуждает удвоить число еженедельных визитов.

Наконец, я вижу, как сыт по горло происходящим, не способен сосредоточиться на работе в компании, не способен сделать ничего полезного для «Обзора», который и правда требовал, слава богу, тяжкого труда. И я вижу, как однажды, будто смешное, прячущееся, подглядывающее дитя, таюсь за мраморной колонной, в пределах хрусткой досягаемости челюстей тени Эривью, в холле Центра Бомбардини, выжидая, когда Юдифь Прифт внемлет очередному из множества каждодневных позывов невозможно тугого мочевого пузыря. Я вижу, как настигаю Линор Бидсман в клаустрофобной кабинке, когда Прифт уходит. Я вижу, как Линор, глядя на мое приближение, улыбается. Я вижу, как исчерпываю разговор о погоде, затем осведомляюсь у Линор, не желает ли она выпить со мной после работы. Я вижу столь редкую в своей жизни возможность с выгодой использовать в описании слово «обескураживаться». Я вижу, как Линор моментально обескураживается.

– Я вообще-то не пью, – говорит она через секунду, вновь уперев взгляд в книгу.

Я чувствую, что поплыл.

– Вы не пьете в принципе никаких жидкостей? – спрашиваю я.

Линор глядит на меня и медленно улыбается. Мягкий изгиб влажных губ. Именно так. Я борюсь с желанием ринуться головой в каньон прямо в холле.

– Я пью жидкости, – признаёт она после паузы.

– Прекрасно. Какую именно жидкость вы предпочитаете?

– Имбирный эль – замечательная жидкость, мне всегда так казалось, – говорит она смеясь. Мы оба смеемся. У меня лютая и болезненная эрекция, которая, благодаря одному из малого числа преимуществ моей физиологии, не становится даже потенциальным источником смущения.

– Я знаю чудесное местечко, где имбирный эль подают в тонкостенных стаканах с крошечными трубочками, – говорю я. Имея в виду бар.

– Суперически.

– Отлично.

Я вижу нас в баре, слышу пианино, которого не слышал тогда, чувствую, что чуть захмелел, видимо, с полстакана «Канадского Клубного» ^[38], разбавленного дистиллированной водой, мне срочно надо пописать, и не успеваю я вернуться, как мне надо пописать снова, и тоже срочно. Я вижу близкие губы Линор, объявшие крошечную короткую трубочку в имбирном эле с такой естественной непринужденностью, что у меня трепещут большие мышцы ног. Мы созданы друг для друга. Я вижу, как узнаю́ все о Линор, как Линор в бесценно редкий момент беззастенчивости рассказывает мне о жизни, которую, теперь я это знаю, она в каком-то смысле перестанет считать своей.

У Линор есть сестра и два брата. Ее сестра замужем за перспективным менеджером «Камношифеко» и смутно связана с индустрией соляриев. Один брат – ученый в Чикаго, с ним не все в порядке. Один брат скоро окончит первый курс в Амхёрстском колледже, что в Амхёрсте, штат Массачусетс. [Я, Рик Кипуч, упомяну здесь, что учился в Амхёрсте.] Какое совпадение, сказал я, я тоже учился в Амхёрсте. Божечки, сказала Линор. Помню, как челюсти ее волос ласкали трубочку, пока она тянула имбирный эль из высокого матового стакана. Да, сказала она, ее брат учится в Амхёрсте, ее отец учился в Амхёрсте, ее сестра училась в Маунт-Холиок, совсем близко отсюда [уж как я это знал] ее дедушка учился в Амхёрсте, ее прадедушка учился в Амхёрсте, ее бабушка и прабабушка – в Маунт-Холиок, в двадцатых годах ее прабабушка училась в Кембридже, где ей читал лекции Витгенштейн, у нее сохранились конспекты.

Который брат учился в Амхёрсте?

Ее брат Ля-Ваш ^[39].

В каком колледже учился другой брат? Как зовут другого брата? Не желает она еще один имбирный эль, с крошечной трубочкой?

Да, было бы здорово, его зовут Джон, на самом деле другого брата зовут Камношифр, но он называет себя Ля-Ваш, это его второе имя и девичья фамилия матери. Джон, самый старший, вообще-то не учился в колледже, он получил докторскую степень в Чикагском универе, в младших классах доказал что-то до той поры недоказуемое, посредством мелка из набора мелков Линор, в блокноте с Бэтменом, и потряс всех до невозможности, и через несколько лет стал доктором наук, так и не прослушав ни одной лекции.

Это тот, с которым теперь не всё в порядке.

Да.

Надеюсь, это не что-то серьезное.

К сожалению, это кое-что весьма серьезное. Он в своей комнате, в Чикаго, не может видеть никого, кроме пары человек, у него проблемы с приемом пищи. Линор не хочет об этом говорить, сейчас – точно нет.

Ну а где училась сама Линор, училась ли Линор в Маунт-Холиок?

Нет, Маунт-Холиок показался ей не очень, она училась в Оберлине, маленьком смешанном колледже к югу от Кливленда. Там учился и муж ее сестры. Через месяц будет два года, как Линор закончила колледж. А я учился в Амхёрсте?

Да, я учился в Амхёрсте, выпуск 69-го, сразу же защитил магистерскую по английской литературе в Колумбийском, устроился в издательство «О’Хота и Клевок» на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке.

Это большая компания.

Да. И по доселе неизвестным причинам я добился там успеха. Заработал для издательства неприлично много денег, вознесся на головокружительные редакторские высоты, зарплаты стало почти хватать на жизнь. Я женился на Веронике Клевок. Переехал в Скарсдейл, штат Нью-Йорк, откуда до самого Нью-Йорка рукой подать. У меня сын. Ему восемнадцать.

Восемнадцать?

Да. Мне, вообще говоря, сорок два. Я, кстати говоря, еще и разведен.

Вам не дашь сорок два.

Вы так милы. Я тут ерзаю, потому что вспомнил, что надо срочно позвонить, это по работе.

Я вернулся. Сделал кучу коротких звонков. К слову, она давно хотела спросить: а кто такой Част в компании «Част и Кипуч»?

Это не очень ясно. Монро Част, я знаю, баснословно богатый суконщик и придумщик. Он придумал бежевый выходной костюм. Он придумал эту штуковину, которая звенит, когда машина трогается, а кто-то не пристегнут. Теперь он, понятно, затворник. Со мной связался его представитель в спортивных солнцезащитных очках. Интерес к издательскому делу. Вне Нью-Йорка и окрестностей. Смело, ново. Огромные инвестиции. Полноправное партнерство для меня. Зарплата куда больше обычной для отрасли. Если предположить, и это логично, что наш Част – это Монро Част, тогда становится ясно, что «Част и Кипуч» – всего лишь пошлое уклонение от налогов.

Ну и ну.

Да. Единственный реальный плюс для меня – возможность запустить собственный ежеквартальник. Литературный. Восторженное согласие с условием. Начинание разом узаконит всё предприятие, с точки зрения Часта.

«Частобзор»?

Да. В прошлом году продавался неплохо.

Хороший журнал.

Вы так добры.

Есть еще заказы «Норслана».

Да, если издание односложной пропаганды, расхваливающей добродетели явно неэффективного и канцерогенного пестицида, с целью распространения оной в среде размягченных взятками бюрократов третьего мира можно считать заказами, есть еще заказы «Норслана». А кой черт понес ее работать телефонисткой?

Ну, ей, само собой, нужны деньги на еду. Ее лучшая подруга, Мандибула, она тоже училась какое-то время в Оберлине, работает телефонисткой. Эт цетера.

Почему она не работает в «Камношифеко» за несомненно бо́льшие деньги и, как следствие, большее количество еды?

Еда – не проблема. Ей кажется, что она весьма недостаточно контролирует свою жизнь. Работа в «Камношифеко», как и жизнь с отцом и ее старой гувернанткой в доме в Шейкер-Хайтс, только локализовали и усилили бы чувство беспомощности, потерю личной волевой действенности. Я слышу, как я слушаю голос доктора Джея. Я вижу, как бью в барабан своей храбрости палочкой для помешивания коктейля и пытаюсь прижать колено к Линориному под крошечным столиком из ДСП, и нахожу, что ее ног там нет. Я произвожу подстольную разведку ногой, но ее ног там нет вообще. Мне безумно интересно, где же они.

Я разъясняю собственную неспособность понять это чувство отсутствия контроля. Да, все мы имеем дело и миримся с жизнью, многие свойства которой не контролируем. Это часть существования в мире, полном иных людей с иными интересами. Я вновь близок к тому, чтоб обмочиться.

Нет, тут другое. Столь общее чувство непорядка – не проблема. Локализованное чувство – вот проблема. Ощущение, что она не контролирует свои личные суждения, действия и воления.

Что такое «контроль»?

Кто знает.

Это что-то из религии? Кризис детерминизма? У меня когда-то был друг…

Нет. Детерминизм сгодился бы, сумей она почувствовать, что детерминируема чем-то объективным, безличным, что она – лишь крошечная деталька огромного механизма. Не чувствуй она, что ее будто бы используют.

Используют.

Да. Будто бы у всего, что она делает, говорит, ощущает и думает, есть какая-то… функция за пределами нее.

Функция. Сигнал тревоги. Все-таки доктор Джей. Заговор?

Нет, не заговор, конечно, не заговор, она неясно выразилась. Когда она качает головой, кончики ее волос маятниками раскачиваются под подбородком. Простите, у меня салфетка упала под стол. Я такой неуклюжий. Ее ноги на месте, просто компактно упрятаны под стул, лодыжки скрещены. Сигнал сигналом, сперва я хочу добраться до ее лодыжки, ну а пи́сать – потом.

Нет, ей просто кажется – иногда, прошу заметить, не все время, но в яркие и отчетливо ясные моменты, – что она в действительности не существует, если не считать того, что она говорит, делает, ощущает эт цетера, и что все это, сдается ей в такие моменты, она реально не контролирует. Никакой ясности.

Хм-м-м.

Давайте сменим тему? Скажем, почему я хожу к доктору Джею?

А, это просто ориентирование в снах, общие разговоры по душам. Я типа отвлеченно интересуюсь всем этим анализом, правда. Мои проблемы, все без исключения, мелкие. Пока они вряд ли стоят обсуждения. Я хожу именно к Джею, потому что он нравится мне меньше любого из [очень многих] кливлендских клиницистов, с которыми я говорил по душам. Я почему-то думаю, что атмосфера антагонизма в этом деле – ключевая. Линор тоже? Нет, Линор направил к Джею врач, друг семьи, древний дружок прабабушки, врач, к которому Линор обратилась насчет постоянного носового кровотечения. С тех пор она к Джею и ходит. Джей ее раздражает, но и очаровывает. А меня он очаровывает? Вообще-то я хожу к нему просто кататься на креслах; эти кресла такие славные. Раскрепощают.

Кресла. Она обожает резкое лязгающее подергивание, когда цепь тащит ее по тропе к Святилищу. Как-то они с братом и гувернанткой ездили на ярмарку и катались на американских горках, которые вначале точно так же дергались и лязгали. Иногда, въезжая в кабинет Джея, она почти ожидает такого же, как на американских горках, крутого нырка. [Всё будет.] В другой раз они с сестрой Кларисой ездили на ярмарку штата в Колумбус, потерялись в Зеркальном Лабиринте, и у Кларисы украл кошелек человек, до последнего притворявшийся отражением. Страшно было до чертиков.

Чем занимается ее мать?

Зависает, более-менее, в Висконсине.

Ее родители разведены?

Не совсем. Может, пойдем? Ей утром на работу, вручать мне газету, в конце концов. Как-то вдруг очень поздно. Она обедала, может, она хочет есть? Имбирный эль на удивление питателен. Ее машина в мастерской, дроссель не в порядке. Утром она приехала на автобусе. Ну ладно. У нее новенький автомобильчик от «Мэттел», они еще производят «Огненные Колеса» ^[40]. Только чуть больше обычного. Реально больше игрушка, чем машина. И так далее.