Настройщик

За весь оставшийся вечер никто не сказал мне ни слова. Я отдал должное жареной козлиной ноге и сладкому нектару, а потом заснул перед огнем.

На следующее утро, проснувшись, я обнаружил, что шатер пуст. Я помолился, а затем приподнял полог и вышел на жару. Солнце висело посередине неба – я был так измучен, что проспал до полудня. Верблюды были все так же привязаны у шатра, но коз не было. Я вернулся в шатер. У меня не было воды, чтобы умыться, но я как мог расправил и разгладил ладонями свою чалму. Потом снова вышел наружу.

Между шатрами было почти пусто – видимо, все попрятались от солнца. Я увидел группу мужчин, седлающих верблюдов, а неподалеку от них – девушек в ярких голубых одеждах, перемалывающих зерно. Ближе к краю лагеря я заметил вновь прибывших, некоторые, видимо, приехали на заре и еще не развернули свои шатры, уложенные на спинах терпеливых верблюдов. Я дошел до края стойбища, где шатровый город неожиданно заканчивался и на земле была линия, которую многие племена проводят как ритуальную границу между стоянкой и пустыней. Вдаль тянулись нетронутые пески. Я вспомнил слова старухи. Давным-давно, когда я был еще ребенком, я вместе с братом поехал в Аден, где мы провели ночь среди бедуинов. Они говорили на собственном наречии, но я кое-что понимал, так как все мое детство прошло на базарах, среди торговцев, где можно было услышать самое великое множество языков. Я помнил, как мы присоединились к одному из семейств у огня и их старейшина рассказывал историю о месте, где собираются все племена. При свете костра он в подробностях описал каждое племя, одежды, которые они носят, их обычаи, их скотину, даже цвет их глаз. Я был очарован этим рассказом и в какой-то момент ночи заснул, не дослушав его до конца, и проснулся, только когда мой брат растолкал меня и мы заползли обратно в шатер. Сейчас, на краю пустыни, воспоминание о рассказе старца вернулось ко мне смутным ощущением, как давний сон.

Вдалеке, за невысокой дюной, я заметил мелькнувшую на ветру красную ткань. Это было краткое видение, как полет вспорхнувшей птицы, но такое нечасто увидишь в пустыне, поэтому я не смог побороть любопытство. Я переступил черту – тогда обычай проводить ее казался мне предрассудком неверных, однако теперь я не так в этом уверен. Я взобрался на дюну и спустился на песчаную равнину с другой стороны. Там никого не было. Я почувствовал чье-то присутствие за своей спиной и обернулся. Это была женщина. Она была всего лишь на ладонь ниже меня ростом и стояла, прикрываясь красной чадрой, глядя на меня. Судя по ее смуглой коже, она принадлежала к какому-то из эфиопских племен, но тут, пока я продолжал разглядывать ее, она обратилась ко мне:

– Салаам алейкум.

– Ва алейкум ал-салаам, – ответил я. – Откуда ты?

– Из той же земли, что и ты, – ответила она, но выговор ее был странен.

– Значит, ты далеко от родных мест.

– Так же, как и ты.

Я стоял молча, зачарованный мягкостью ее голоса и ее взгляда.

– Что ты делаешь одна среди песков? – наконец спросил я.

Она долго ничего не отвечала. Мои глаза от покрывала переместились на ее тело, скрытое плотной красной тканью, которая исключала любые догадки о том, что находится под ней. Подол одеяния спадал до земли, и ветер уже занес его тонким слоем песка, и поэтому казалось, что она выросла из самой дюны. Тут она снова заговорила.

– Я должна принести воды, – проговорила она и взглянула на глиняный сосуд, который держала у бедра. – Я боюсь заблудиться в песках. Не можешь ли ты пойти со мной?

– Но я не знаю, где здесь вода, – возразил я, пораженный смелостью ее предложения и тем, как близко она стояла ко мне.

– Я знаю, – сказала она.

Но никто из нас не двинулся с места. Я никогда не видел глаз такого цвета, как у нее, – не темно-карего, как у женщин из моих родных мест, но более мягкого, светлого оттенка, напоминавшего цвет песка. Ветер накручивал вокруг нас свой танец, играя ее чадрой, и на мгновение мне открылись черты ее лица, они поразили меня, но я не успел понять чем, ибо не успел я моргнуть, как они снова скрылись.

– Пойдем, – сказала она, и мы пошли.

Вокруг нас взвивались вихри, нам в лица летели песчинки, жаля, как тысячи иголок.

– Может быть, лучше вернуться, – сказал я, – а то мы попадем в бурю и потеряемся.

Она шла вперед.

Я остановил ее. Ветер усиливался.

– Давай вернемся. Слишком опасно оставаться здесь одним.

– Мы не можем вернуться, – сказала она. – Мы здесь чужие.

– Но буря…

– Оставайся со мной.

– Но…

Она повернулась ко мне:

– Ты испугался.

– Я не испугался. Но я знаю пустыню. Мы можем пойти позже.

– Ибрагим, – сказал она.

– Это мое имя.

– Ибрагим, – повторила она и сделала шаг ко мне.

Мои руки бессильно повисли вдоль тела.

– Откуда тебе известно мое имя?

– Тише, – сказала она. – Сейчас пески остановятся.

И действительно, ветер внезапно стих. Мелкие песчинки еще дрожали в воздухе, как крошечные небесные тела. Они висели в пространстве, не двигаясь, небо, видимое сквозь их пелену, словно выцвело добела, горизонт стерся, и пропало все, кроме нее.

Она подошла ко мне еще ближе и опустила кувшин на землю.

– Ибрагим, – повторила она и подняла чадру с лица.

Я никогда еще не видел ничего столь же прекрасного и одновременно столь же пугающего. Она глядела на меня глазами женщины, но нижняя часть лица дрожала, как мираж, и это был нос и рот не женщины, а лани, с кожей, покрытой нежной шерсткой. Я не мог выговорить ни слова, но тут раздалось завывание ветра и пески снова задвигались, крутясь вокруг нас, стирая ее очертания. Я закрыл лицо руками.

И тут пески снова остановились.

Я аккуратно опустил руки. Я был один, словно подвешенный среди туч песка. Мои глаза не знали, на чем остановиться, я не знал, в каком направлении находится небо или земля.

– Салаам, – прошептал я.

И тогда неизвестно откуда послышалось женское пение.

Песнь началась тихо, и сначала я даже не понял, что это за звук. Он был низким и томным, песнь лилась, как вино, запретное и отравляющее, ничего подобного мне не приходилось слышать до этого. Я не понимал слов, и мелодия была для меня совершенно чужой. И все же в ней было что-то столь сокровенное, что я испытал жгучий стыд, будто меня лишили одежды.

Завывания бури стали еще громче, и песок снова начал вращаться вокруг меня. Сквозь песчаные смерчи мне виделись разные, мгновенно сменяющие друг друга образы. Кружащиеся птицы, лагерь, шатры, быстро опускающееся к горизонту солнце, сверкающее, превращающее пустыню в огромный пожар, в огонь, бегущий по дюнам, охвативший все кругом, но потом отступивший и оставивший лишь разбросанные лагерные костры. Внезапно опустилась ночь, и вокруг костров собрались караванщики, танцоры, музыканты, барабанщики, тысячи инструментов стенали, как пески на ветру, их звучание усиливалось, становясь громче и пронзительнее, передо мной возник заклинатель змей, играющий на своей дудке, его змеи показались из корзин и обвились вокруг его ног. Танцевали девушки с гибкими телами, умащенными маслом и благовониями, блестящими в свете костров, и тут я понял, что вижу великана, покрытого шрамами, похожими на звезды, и татуировками, по которым можно было прочесть целые истории, а потом шрамы превратились в людей, одетых в шкуры ящериц, и детей, вылепленных из глины, и они танцевали, пока фигурки детей не разбились вдребезги. А потом снова наступил день и видения исчезли. Остался только песок и вопль, который внезапно оборвался. Я поднял ладони к лицу и прокричал:

– Кто ты?

Но я больше не слышал собственного голоса.

Я ощутил прикосновение руки к своему плечу и, открыв глаза, увидел, что лежу на морском берегу, ноги мои наполовину погружены в воду. Рядом со мной на корточках сидел человек. Я видел, как шевелятся его губы, но не слышал, что он говорит. Тут же на берегу стояли еще несколько людей, тоже разглядывающих меня. Человек снова начал говорить, но я не слышал ничего – ни его слов, ни плеска волн, перекатывающихся через мои ноги. Я показал на свои уши и покачал головой.

– Я не слышу вас, – сказал я, – я оглох.

К нам приблизился другой мужчина, и они вдвоем подняли меня на ноги. У них была маленькая лодка, ее нос зарылся в песок, а корма качалась на волнах. Они довели меня до лодки, и мы сели в нее. Если они и говорили что-то еще, я все равно не мог их слышать. Они взяли весла и погребли к ожидающему кораблю, по вымпелам которого я догадался, что это торговый парусник из Александрии.

На протяжении всего рассказа глаза старика оставались прикованы к лицу Эдгара. Теперь он повернулся к морю.

– Я рассказывал эту историю многим, – сказал он. – Потому что хочу найти другую душу, которая слышала песнь, сделавшую меня глухим.

Эдгар легонько коснулся его руки, чтобы он повернулся и видел его губы.

– Откуда вы знаете, что это был не бред? Не следствие удара головой во время крушения? Нет таких песен, которые бы делали человека глухим.

– О, хотел бы я, чтобы это был бред. Но это исключено. Луна изменила фазу, и, судя по календарю на судне, подобравшем меня, который я увидел на следующее утро, с момента крушения моего корабля прошло двадцать дней. Но я и так знал это, потому что той ночью, раздеваясь перед сном, я заметил, насколько стерлись мои сандалии. А я купил новую пару в Ревеше, нашем последнем порту захода до крушения.

К тому же, – продолжал он, – я не считаю, что сама песня стала причиной глухоты. Я думаю, что после того, как я услышал нечто настолько прекрасное, мои уши просто перестали воспринимать звуки, потому что знали, что им никогда больше не услышать ничего столь же совершенного. Не знаю, имеет ли это смысл для настройщика струн.

Солнце было уже высоко, Эдгар чувствовал, как оно печет ему лицо. Старик продолжал говорить:

– Моя история окончена, а больше мне не о чем рассказывать, ибо точно так же, как не могло быть никаких звуков после этой песни, для меня не может быть и никакой иной истории после этой. А сейчас мы должны пойти внутрь, потому что солнце знает, как свести с ума даже самого трезвомыслящего человека.

Они продолжали плавание через Красное море. Вода стала светлее, и они прошли через Баб-эль-Мандебский пролив и видели теперь берега, омываемые водами Индийского океана. Они бросили якорь в аденском порту, который был заполнен пароходами, чьи пути лежали во все концы света, а в тени их бортов сновали юркие арабские лодчонки под треугольными парусами. Эдгар Дрейк стоял на палубе и разглядывал порт и людей в длинных одеждах, спускавшихся и поднимавшихся по корабельному трапу. Он не видел, как Человек Одной Истории сошел на берег, но когда взглянул на место, где всегда сидел старик, то обнаружил, что его уже нет.

5

Теперь путешествие стало более быстрым. Через два дня начала постепенно показываться новая земля, давая о себе знать как будто исподволь, маленькими, поросшими лесом островами, которые пунктиром очерчивали берег, как отбитые от него кусочки. Островки были сумрачными и зелеными, Эдгар не мог разглядеть ничего сквозь густую листву и размышлял, живет ли здесь кто-нибудь. Он спросил об этом одного из попутчиков, гражданского чиновника на пенсии, который рассказал ему, что на одном из этих островов находится храм под названием Элефанта, где индусы поклоняются Многорукому Слону.

– Это странные места, богатые суевериями, – сказал попутчик, но Эдгар ничего не ответил ему.

Когда-то, в Лондоне, он настраивал “Эрар” богатому индийскому банкиру, сыну магараджи, который показал ему стоящий на полке над роялем алтарь, посвященный многорукому слону, похожий на миниатюрную часовенку. Он слушает песни, сказал индус, и Эдгару понравилась такая религия, где боги наслаждаются музыкой и фортепиано может быть использовано для молитвы.

Еще быстрее. Сотни маленьких рыбацких лодчонок, долбленок, плотов, джонок, одномачтовых арабских корабликов толпятся в устье бомбейской гавани, расступаясь перед нависающим над ними корпусом парохода. Пароход медленно вползает в порт и подходит к причалу, втискиваясь между двумя торговыми кораблями поменьше. Пассажиры сходят на берег, где их уже ждут экипажи, принадлежащие пароходству, которые должны отвезти их на железнодорожную станцию. На прогулку по улицам времени нет, одетый в форму представитель пароходства говорит, что поезд ждет, ваш пароход опоздал на сутки. Был сильный ветер. Они проходят через задние ворота станции. Эдгар ждет, пока разгрузят и снова погрузят его багаж. Он следит внимательно: если пропадут его инструменты, найти здесь другие будет невозможно. В дальнем конце станции, где стоят вагоны третьего класса, он видит людское месиво, выплескивающееся на платформу. Кто-то берет его за руку, провожает до поезда и показывает место, и скоро они снова в движении.

Еще быстрее, мимо окон проплывают платформы, и Эдгар разглядывает толпу, подобной которой не видел нигде, даже на беднейших улицах Лондона. Поезд набирает скорость, несется мимо трущоб, прилепившихся к самой железнодорожной насыпи, дети врассыпную убегают от паровоза. Эдгар прижимается лицом к стеклу, чтобы лучше рассмотреть построенные без всякой системы лачуги, облезлые бараки со стенами, побелевшими от плесени, но с крылечками, увитыми растениями, и каждый проулок заполнен людьми, все торопятся куда-то, но обязательно останавливаются и провожают поезд взглядом.

Поезд мчался все дальше вглубь континента. Насик, Бхусаваль, Джабалпур – названия городов звучали все необычнее и, как казалось Эдгару, все мелодичнее. Они пересекли пустынное плато, где от рассвета до заката было не встретить ни одной живой души.

Время от времени они останавливались, паровоз тормозил, медленно втягивая вагоны на избитые ветрами одинокие полустанки. Там, появляясь из дрожащего марева, у поезда собирались бродячие торговцы, прилипали к окнам, просовывали благоухающие блюда карри, кисло пахнущие лаймы и бетель, поделки из самоцветов и перьев, открытки с изображениями крепостей, верблюдов и индуистских богов, фрукты и пыльные леденцы, плошки для подаяния, грязные треснутые горшки с одинокими монетками на дне. Товары и голоса осаждали окна, купите, сэр, пожалуйста, купите, сэр, это вам, только для вас, и поезд снова трогался, а некоторые продавцы, обычно те, что помоложе, цеплялись за него и, смеясь, отказывались слезать, пока в дело не вмешивался полицейский с дубинкой. Иногда им удавалось проехать достаточно далеко, и они спрыгивали, лишь когда поезд набирал слишком большую скорость.

Однажды ночью Эдгар проснулся в тот момент, когда поезд въезжал на маленькую темную станцию где-то к югу от Аллахабада. Вдоль путей протянулись бараки, сквозь распахнутые окна которых можно было различить тесно прижавшиеся друг к другу тела. Платформа была почти пуста, не считая малочисленных торговцев, которые проходили мимо и заглядывали в окна, пытаясь разглядеть, кто из пассажиров не спит. Один за одним они останавливались у окна Эдгара, манго, сэр, для вас, не желаете ли почистить ботинки, сэр, просто выставьте их в окно, самса, очень вкусно, сэр. Неудачное место для чистильщика обуви, подумал Эдгар, и тут перед окном остановился молодой парень. Он ничего не говорил, только заглянул внутрь и ждал. В конце концов Эдгар почувствовал себя неуютно под взглядом молодого человека. Что ты продаешь? – спросил он. Я бродячий поэт, сэр. Бродячий поэт? Да, сэр, всего одна анна^[10], и я прочту вам поэму. Какую поэму? Любую, сэр, я знаю их все, но для вас у меня есть одна особая, это древняя поэма, она бирманская, там она называется “История о путешествии лейп-бья”, но я дал ей название “Дух-бабочка”, потому что я сам переделал ее, всего одна анна. Тебе известно, что я еду в Бирму, откуда? Мне известно, потому что я знаю направление течения историй, мои поэмы – дочери прорицания. Вот тебе анна, давай скорее, поезд трогается. И это действительно было так, паровоз запыхтел, колеса стронулись с места. Рассказывай быстрее, сказал Эдгар, неожиданно ощутив приступ паники. Ты же не случайно выбрал мой вагон. Поезд ускорял ход, волосы юноши развевались по ветру. Это история о снах, прокричал он, все эти истории – о снах. Еще быстрее, и Эдгар услышал другие голоса, эй, парень, слезай с поезда, ты, безбилетник, прыгай сейчас же, и Эдгар уже хотел крикнуть в ответ, но за окном промелькнула фигура полисмена в тюрбане, припустившегося бегом, и взмах дубинки, и парень сорвался и исчез в ночи.

Местность понизилась и сделалась лесистой, и скоро их путь встретился с путем Ганга, они миновали священный город Бенарес, где на рассвете, пока пассажиры еще спали, люди просыпались, чтобы окунуться в речные воды и вознести молитвы. Через три дня они добрались до Калькутты и снова пересели в экипажи, которые, с трудом прокладывая себе дорогу сквозь скопища людей, повезли их в порт. Там Эдгар погрузился на новый корабль, на этот раз меньшего размера, потому что тех, кто добирался до Рангуна, было уже не так много.

Снова заворчали паровые машины. По мутным водам устья Ганга они вышли в Бенгальский залив.

Над головами кружили чайки, а воздух был плотным и влажным. Эдгар отдирал рубашку от тела и обмахивался шляпой. На юге собирались грозовые тучи, ждущие своего часа. Калькутта скоро скрылась за горизонтом. Бурые воды Ганга, встречаясь с морем, закручивались спиралями водоворотов и, откладывая на дне принесенный ил, постепенно светлели и исчезали, растворяясь в синеве.

Из путеводителя он узнал, что до прибытия в Рангун осталось всего три дня. Он снова начал читать. В дорожной сумке была целая куча бумаг, которыми в равной степени снабдили его Катерина и Военное министерство. Он читал военные сводки и газетные вырезки, личные отчеты и главы из географических справочников. Он с усердием штудировал карты и пытался запомнить несколько фраз по-бирмански. Был среди прочих бумаг и конверт, надписанный: “Настройщику, вскрыть только по прибытии в Маэ Луин, Э. К.”. На протяжении всего пути, с самого отъезда из Англии, Эдгар испытывал искушение вскрыть его и сдерживался только из уважения к доктору; наверняка у Кэррола были веские причины, по которым он просил его не торопиться. Еще были два длинных документа с изложением истории Бирмы и народа шанов. Первый он начал читать еще в своей мастерской в Лондоне и продолжал постоянно обращаться к нему. Его с самого начала пугало обилие незнакомых и непривычных имен. Сейчас он вспомнил, что другой документ, написанный самим Энтони Кэрролом, был как раз из тех, что Катерина советовала ему прочесть. Он сам удивился, что не вспомнил об этом раньше, и взял бумаги с собой в постель. С самых первых строк ему стало понятно, насколько он не похож на другие.

ОБЩАЯ ИСТОРИЯ ШАНСКИХ ПЛЕМЕН

С ПОДРОБНЫМ АНАЛИЗОМ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

ВОССТАНИЯ НА ТЕРРИТОРИЯХ ШАН

Составлено майором медицинской службы

Энтони Кэрролом,

Маэ Луин, южные территории Шан

(Примечание Военного министерства: пожалуйста, примите во внимание, что обстоятельства, рассмотренные в данном отчете, могут изменяться. Всем заинтересованным сторонам рекомендуется следить за изменениями и дополнениями нижеприведенных сведений, которые можно получить по запросу в Военном министерстве.)

I. Краткая история народа шан

Если спросить жителя Бирмы о географии его страны, вероятно, первым делом он расскажет о нга-хльин, четырех великанах, живущих под землей. Как это ни печально, рамки официального документа не оставляют места для таких подробностей. Тем не менее понять историю народа шан невозможно без хотя бы краткого рассмотрения черт их родной земли. Область, которую в последнее время принято называть Шанскими княжествами, представляет собой обширное плато, поднимающееся довольно высоко к востоку от пыльной центральной долины реки Иравади. Это необъятная зеленая равнина, истинные поля блаженства, простирающиеся на севере до границ Юннаня, а на востоке – до Сиама. Через это плато текут полноводные реки, заворачивая к югу, как хвосты гималайского дракона. Самая крупная из них – река Салуин. Важность этих географических особенностей для исторического развития (а следовательно, и для современной политической ситуации) объясняется близостью шан к другим племенам, населяющим плато, и одновременной изолированностью от низинных бирманцев. Я хотел бы обратить внимание на постоянно возникающую терминологическую путаницу, которая обусловлена тем, что название “Бирма” относится к стране, которую, кроме самих бирманцев, населяют и другие весьма многочисленные народы, самыми крупными среди которых являются качины, карены и шаны. У каждого из этих основных народов в свое время было собственное королевство, причем нередко не одно, в границах того, что мы на сегодняшний день называем Бирмой. Поэтому, говоря о “бирманцах”, всегда требуется уточнять, идет ли речь об отдельной этнической группе или о жителях страны в целом. Невзирая на то что сейчас каждый из этих народов переживает период мучительных внутренних раздоров и размежеваний, они все равно продолжают упорно не признавать “постороннюю”, на их взгляд, власть и ее законы. Как станет ясно из продолжения данного отчета, бунт шанов против британского правления является логическим продолжением изначального бунта против бирманского короля.

Шаны, которые сами называют свой народ “тай”, или “таи”, имеют общность происхождения и исторической судьбы со своими восточными соседями – племенами Сиама, Лао и Юннаня. Шаны считают своей прародиной Южный Китай. Хотя некоторые ученые выражают сомнение по этому поводу, имеется достаточно свидетельств того, что к концу двенадцатого столетия, периода монгольских завоеваний, тайцами было основано несколько королевств. К ним относится легендарное королевство Ксипсонгбанна, название которого переводится как “королевство десяти тысяч рисовых полей”, древняя сиамская столица в Сухотае и – что наиболее важно в связи с предметом данной справки – два королевства в пределах современной Бирмы: Тай Мао на севере и Ава в районе нынешнего Мандалая. Это были действительно весьма могущественные королевства; шаны правили большей частью территории Бирмы на протяжении трех веков, начиная с падения великой бирманской столицы, Пагана (исполинские храмы которого, иссеченные ветрами и ливнями, до сих пор стоят, как одинокие стражи, по берегам Иравади), во второй половине тринадцатого века и вплоть до 1555 года, когда бирманское государство Пегу возвысилось и поглотило шанскую империю Авы. Итогом последующих трехсот лет истории стало бирманское королевство, которое мы можем видеть сегодня.

После падения шанского королевства Ава в 1555 году и разрушения королевства Тай Мао китайцами в 1604-м они распались на мелкие княжества, подобно осколкам некогда прекрасной фарфоровой вазы. Эта раздробленность продолжает оставаться характерной чертой политического и общественного устройства в шанских землях и по сей день. Однако, несмотря на это разделение, шаны периодически объединялись, чтобы поднять восстание против общего врага – Бирманского королевства. Среди особенно мощных выступлений можно назвать бунт в Хантавади в 1564 году или, из более недавних, волнения, последовавшие за казнью одного из народных вождей в северном шанском городе Хсенви. Хотя эти события могут показаться не более чем воспоминаниями давно минувших дней, их значение нельзя недооценивать, потому что в период войн эти легенды вновь возникают словно бы ниоткуда и распространяются по плато, как пожар после продолжительной засухи, звучат у лагерных костров и шепотом рассказываются стариками собравшимся в круг большеглазым ребятишкам.

Результатом такого разделения стало развитие уникальных политических структур, которые необходимо рассмотреть подробно, так как они играют серьезную роль в сегодняшней ситуации. Шанские княжества (которых к 1870-м годам насчитывалось сорок одно) демонстрируют высочайший уровень сложности политической организации, осуществляемой через строгую иерархию системы местного права. В каждом из княжеств, на языке шан называемых муанг, правит саубва (транслитерация бирманского слова, которой я буду пользоваться далее в этом отчете). В непосредственном и полном подчинении саубве находятся более мелкие подразделения, от округов до групп поселений и отдельных деревушек. Такая фрагментарная структура управления зачастую становится причиной междоусобных войн на плато Шан и обусловливает неспособность объединиться, чтобы сбросить бирманское иго. Здесь аналогия с разбитой вазой становится более чем уместна: точно так же, как отдельные куски фарфора не могут удержать воду, так и фрагменты правительственной структуры мало способны контролировать нарастающую анархию. В результате большая часть сельскохозяйственных земель шанов оказалась в руках банд дакоитов (слово из хинди, обозначающее разбойников). Это еще одна серьезная проблема, с которой необходимо справиться администрации этого региона, помимо организованного движения сопротивления, известного как Лимбинский Союз, о котором пойдет речь во втором разделе этого доклада.

II. Лимбинский Союз, Твет Нга Лю и положение дел на настоящий момент

В 1880 году возникло организованное шанское сопротивление бирманской власти, которое существует до сегодняшнего дня. (Не забывайте о том, что в то время Англия контролировала лишь Нижнюю Бирму. Верхняя Бирма и Мандалай оставались под властью бирманского короля.) В том году саубвы княжеств Монгнай, Локсок, Монгпаун и Монгнаунг отказались явиться ко двору короля Тибо на торжественную новогоднюю церемонию для выражения почтения. Отряд, посланный Тибо, не смог захватить саубв-зачинщиков. Затем, в 1882 году, отношения еще более обострились. Саубва Кенгтунга организовал удавшееся нападение на бирманского представителя в Кенгтунге. Вдохновленный смелым примером саубвы Кенгтунга, саубва Монгная со своими союзниками подняли открытый бунт. В ноябре 1883 они атаковали бирманский гарнизон в Монгнае, убив четыреста человек. Но успех был непродолжительным. Бирманцы контратаковали, вынудив восставших шанских вождей бежать в Кенгтунг, за рекой Салуин, где они укрылись в глубоких ущельях и непроходимых джунглях.

Хотя восстание было поднято непосредственно против бирманского правительства, оно не преследовало цели обретения Шанскими княжествами независимости – факт, который обычно остается недопонятым. Шанские саубвы прекрасно понимали, что без сильной центральной власти их территории окажутся в состоянии перманентной войны. Их основной целью было свержение Тибо и коронация сюзерена, который отменил бы налог тхатхамеда – налог на землю, который они считали несправедливым. В качестве своего кандидата они выбрали бирманца, известного как принц Лимбина, изгнанного и лишенного прав отпрыска дома Алаунгпайя, правящей династии. Поэтому союз восставших и получил название Лимбинского Союза. В декабре 1885 года принц Лимбина прибыл в Кенгтунг. Хотя движение получило свое название в его честь, судя по всему, он является лишь подставным лицом, а настоящая власть должна была остаться в руках шанских саубв.

Тем временем, пока принц Лимбина карабкался по крутым безлюдным тропинкам плато, снова вспыхнула война между Верхней Бирмой и Британией – третья (и последняя) англо-бирманская война. Под Мандалаем бирманцы были разбиты нашими силами за две недели до того, как принц Лимбина прибыл в Кенгтунг, но из-за трудного и долгого пути между Мандалаем и Кенгтунгом эти новости дошли до Союза только после прибытия принца. Мы надеялись, что Лимбинский Союз сложит оружие и подчинится нам, но вместо этого восставшие поменяли свою основную цель и объявили войну Британской Короне за независимость Шанских государств.

Говорят, что природа не терпит пустоты; то же самое можно сказать и о политике. Действительно, отступление Лимбинского Союза в Кенгтунг в 1883 году оставило вакантными троны правителей многих влиятельных шанских муангов, которые были быстро заняты местными военачальниками. Среди этих захватчиков власти необходимо выделить военного по имени Твет Нга Лю, который стал фактическим правителем в Монгнае. Он был родом из Кенгтаунга (не путать с Кентунгом – иногда создается впечатление, что шаны называют свои города специально так, чтобы запутать англичан), района, подчиненного Монгнаю, и первоначально был монахом, но затем лишился сана и стал местным бандитским вожаком, о чьей жестокости ходили легенды, получив прозвище Бандитский Вождь. Еще до того, как саубва Монгная бежал в Кенгтунг, Твет Нга Лю несколько раз пытался захватить Монгнай. Эти попытки оказались преимущественно неудачными, и Твет Нга Лю сменил тактику: отказавшись от открытых военных действий, он решил получить власть, женившись на вдове брата саубвы. Когда саубва бежал в Кенгтунг, Твет Нга Лю, при поддержке бирманских властей, полностью подчинил себе Монгнай.

Твет Нга Лю, как и прочие фактические узурпаторы, занимал свое место, пока в начале нынешнего 1886 года лимбинские силы не перешли в наступление и не отвоевали большую часть своих земель. Твет Нга Лю бежал к себе на родину, откуда продолжал свои жестокие разбойничьи походы, оставляя за собой полосу сожженных деревень. Их противостояние с саубвой Монгная представляет одну из самых больших проблем для установления мира в регионе. В то время как саубва пользуется уважением у своих подчиненных, Твет Нга Лю знаменит не только своими зверствами, но и слывет мастером татуировок и амулетов; говорят, что все его тело покрыто сотнями амулетов, которые делают его неуязвимым и которые внушают всем страх и преклонение перед ним. (Краткая справка: подобные амулеты – важный аспект как бирманской, так и шанской культуры. Они могут быть любыми – от маленьких драгоценных камушков и ракушек до фигурок Будды – и вживляются под кожу через неглубокий разрез. Самый шокирующий вариант можно встретить среди рыбаков: камушки и колокольчики вживляются под кожу мужских половых органов; смысл и назначение этой практики автору пока не удалось разгадать.)

Во время написания данного отчета Лимбинский Союз продолжает наращивать силу, и Твет Нга Лю также не сходит со сцены, постоянно напоминая о себе золой сожженных городов и трупами вырезанных крестьян. Все попытки переговоров потерпели неудачу. На своем посту в Маэ Луин я не имел возможности установить контакт с Лимбинским Союзом, и мои попытки связаться с Твет Нга Лю также не имели успеха. До сего дня немногим британцам приходилось воочию видеть его, и возникает даже сомнение, существует ли этот человек на самом деле или он – просто легенда, выросшая из ужасных свидетельств о сотнях разрозненных нападений дакоитов. Как бы то ни было, за поимку Бандитского Вождя, живого или мертвого, была назначена награда, это часть продолжающейся деятельности по установлению мира на плато Шан.