Письмо приземлилось на коврик в тот самый момент, когда Имоджен вышла из кухни в тесную прихожую. Обычно она не обращала внимания на ничем не примечательные коричневые конверты, которые проскальзывали сквозь отверстие для писем. Они днями лежали нетронутыми, образовывая неопрятную кучку, пока у Имоджен не возникала необходимость их убрать просто для того, чтобы открыть дверь. Но даже на расстоянии она заметила, что конверт подписан от руки, и это ее заинтриговало. Невзирая на боль в воспаленных от артрита суставах, она медленно наклонилась, подняла письмо вместе со стопкой счетов и отнесла их в находившуюся позади дома оранжерею. Там она уселась в свое любимое плетеное кресло, залитое лучами зимнего солнца. Имоджен отложила не интересовавшие ее письма на стоявшую перед ней скамейку для ног, которая была обита ковровой тканью, а сама стала изучать подписанный от руки конверт. Не обнаружив никаких опознавательных знаков, кроме немецкого почтового штемпеля, она просунула свой тонкий изящный палец под клапан конверта.

Дорогая Имоджен!

Надеюсь, Вы простите меня за то, что я побеспокоила Вас, ведь мы с Вами никогда не встречались. Но все же позвольте мне представиться. В юности я была знакома с Вашим мужем – тогда я жила в маленькой немецкой деревушке. После войны мы потеряли друг с другом связь, но я очень огорчилась, когда совсем недавно от нашего общего друга мне стало известно о его кончине. Понимаю, с момента его смерти прошло уже почти два года, но если бы я сразу узнала об этом, то приехала бы в Англию, чтобы встретиться с Вами и лично выразить мои соболезнования.

Вам наверняка будет интересно, как мы с ним познакомились. Позвольте все рассказать. В 1945 году, в последний месяц войны, он провел со мной и с нашей семьей всего несколько дней, имевших, однако, огромное значение. Он был одним из самых храбрых людей среди всех, кого я встречала, и, без сомнения, благороднейшим. Находясь в нашей деревне, Ваш муж продемонстрировал небывалое мужество и бесконечную доброту, и я давно уже искала возможность отблагодарить его за это.

Следующей весной я решила организовать небольшую церемонию признательности и примирения в память о том, что здесь произошло. Поскольку Ваш муж не сможет на ней присутствовать, не хотели бы Вы приехать в Германию вместо него? Речь идет о темном периоде в нашей истории, и позднее я Вам все подробно объясню. Вы можете остановиться у меня. Я живу на ферме рядом с деревней, и мы будем рады принять Вас.

С нетерпением жду Вашего ответа.

Всегда ваша, Магда

Имоджен сняла очки и посмотрела на застывший сад за окном. На лужайке все еще лежал иней, а на краю кормушки для птиц сидела малиновка, сжимавшая проволочный каркас крошечными коготками. Имоджен встала и подошла к французскому окну, чтобы получше рассмотреть ее, но пугливая пташка тут же улетела.

«Магда», – пробормотала Имоджен себе под нос. Она увидела в стекле свое отражение: все еще высокая, с прекрасной, несмотря на артрит, осанкой; в неестественно темных для женщины ее возраста волосах виднелись широкие седые пряди. Магда… Это имя казалось знакомым, но вместе с тем звучало как отголосок далекого прошлого.

Имоджен подняла крышку стоявшего около окна сундука из сосны. Его привезли сюда из дома ее отца после его кончины, больше тридцати лет назад, и с тех пор практически не пользовались. В то время ее занимали совсем другие дела: ей было чуть больше шестидесяти, она по-прежнему работала архитектором, помогала своим взрослым, но еще достаточно молодым детям, и у нее не было ни времени, ни желания поинтересоваться его содержимым. Имоджен знала, что в сундуке хранились памятные для семьи вещи вроде альбомов с фотографиями, но сейчас ей пришла в голову мысль, что, возможно, она отыщет здесь информацию о том, кто такая Магда.

Имоджен открыла небольшую обитую красной кожей шкатулку и нашла там медали отца за Первую мировую и маленькую картонную коробку с медалью короля Георга, доставленную по почте ее бабушке вместе с письмом, в котором сообщалось, что ее другой сын – Берти, брат отца Имоджен, – погиб. В письмо была завернута пожелтевшая фотография. На ней – молодой человек в военной форме с высоким лбом и яркими светлыми глазами смотрел в камеру. «Какая утрата», – тихо проговорила Имоджен. Она тяжело опустилась на подставку для ног и взяла старую трубку своего отца. Поднесла ее к носу и вдохнула знакомый запах, который каким-то невероятным образом сохранился за эти годы.

Имоджен продолжила изучать содержимое сундука и нашла альбомы с многочисленными маленькими черно-белыми фотографиями, на которых были запечатлены давно умершие члены семьи. Среди них она обнаружила фотографию семи маленьких девочек в белых фартуках поверх темных платьев. Они стояли в ряд вдоль деревянного забора на каменистом пляже. Под фотографией аккуратным почерком ее матери была сделана подпись с перечислением имен девочек: «Мими, Белла, Амелия, Роуз и друзья. Август 1902». Нашла она и фотографии своей матери в молодости: хорошенькой и жизнерадостной, с тонкой талией, затянутой в корсет, и волосами, убранными наверх. Фотографию со свадьбы родителей: ее мать в свадебном платье по моде двадцатых годов и отец – высокий, подтянутый, в шляпе-цилиндре. Ее собственную свадебную фотографию: Имоджен в длинном платье из кремового атласа и фате, ниспадающей волнами на землю.

На дне сундука лежала старая коробка из-под обуви, приобретенной в магазине в Ньюкасле под названием «Бэйнбридж и Ко». На ее крышке была изображена женщина в платье с широкой развевающейся юбкой, а рядом – подпись: «Прекрасная женская обувь». Имоджен улыбнулась: ее мать обожала красивые туфли. Коробка оказалась заполнена письмами. Изучая даты и почтовые штемпеля на бледно-голубых, кремовых и зеленых конвертах, она узнала свой детский почерк и поняла: это были те самые письма, которые она посылала домой матери, когда еще была ребенком. Как же это трогательно, что мать хранила их, аккуратно разложив в хронологическом порядке, и так удивительно, что они пролежали здесь, никем не тронутые, все это время.

Имоджен извлекла из кремового конверта одно из писем. Оно было датировано шестым октября 1939 года – самое начало войны. Имоджен было пятнадцать, и ее вместе со школой эвакуировали из Ньюкасла в безопасный Озерный край.

«Как бы я хотела, чтобы ты была здесь, – писала она своей матери, – и помогала бы мне справляться со всеми неприятностями. Миссис Линфилд ужасно гадкая, а Хелен вовсе не так мила, как казалась на первый взгляд. Сегодня у меня опять все болит, математика никак не решается, а Хелен на следующей неделе собирается уехать навестить своих маму с папой и останется там на целую неделю»…

К удивлению Имоджен, слезы потекли из ее бледно-зеленых глаз, когда она вспомнила о той юной девушке, которая оказалась одна в сотнях миль от дома. Письмо было переполнено жалостью к самой себе – Имоджен уже забыла, что когда-то была способна на это чувство.

Перебирая выцветшие конверты, она пыталась вспомнить, какими были первые недели войны, когда все казалось таким простым и ясным…

Часть первая. Странная война. 1939–1940 годы

Как национал-социалист и немецкий солдат я вступаю в борьбу с отвагой в сердце. Вся моя жизнь – одна нескончаемая борьба за мой народ, за его возрождение, за Германию. И в этой борьбе есть лишь одно кредо – вера в народ. Одно слово всегда мне было неведомо, и слово это – капитуляция. ‹…› Если наша воля так сильна, что никакие беды неспособны ее сломить, тогда наша воля и наша германская мощь смогут все преодолеть.

Из речи Адольфа Гитлера в Рейхстаге 1 сентября 1939 года

Я обращаюсь к вам из кабинета на Даунинг-стрит, 10. Этим утром британский посол в Берлине поставил перед немецким правительством ультиматум: если до одиннадцати утра они не сообщат нам о своей готовности вывести войска из Польши, нами будет объявлена война. Сейчас я вынужден вам сообщить, что подобных действий не было предпринято, и, следовательно, наша страна вступает в войну с Германией.

Премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен, 3 сентября 1939 года

Глава первая

Ньюкасл, Англия, последние дни августа 1939 года

Имоджен Митчелл слонялась без дела по глухому переулку и водила по ограде длинной палкой, которая издавала при этом приятный глухой стук.

– Бум, бум, бум… – повторяла она себе под нос в такт стуку палки.

– Имоджен Митчелл! Прекрати немедленно!

Это кричала миссис Макмастерс, жившая в доме, расположенном напротив величественного викторианского особняка из красного кирпича, который принадлежал семье Имоджен. Миссис Макмастерс обреза́ла в своем саду увядшие бутоны на кустах гортензии. На ней была юбка до колена и красивая шелковая, как показалось Имоджен, серая блуза. На руках у миссис Макмастерс были безукоризненно чистые кожаные садовые перчатки, а когда она бросала бутоны в корзину, Имоджен заметила, что ее ноги обуты в аккуратные кожаные башмаки кремового цвета.

– Простите, миссис Макмастерс! – крикнула Имоджен напевным голосом. Она терпеть не могла миссис Макмастерс. Нет, это было не совсем верно: Имоджен не испытывала к ней ненависти, потому что ее мать Роуз всегда говорила, что «нельзя кого-либо ненавидеть». Но соседка ее ужасно раздражала. Миссис Макмастерс вечно на что-то жаловалась, хотя на самом деле уж кому-кому, но не ей было жаловаться. Она жила в милом доме, у нее были довольно приятный муж, дорогая обувь и три красивых сына. А еще горничная, повар и садовник, и последний приходил два раза в неделю, чтобы подстричь газоны и сделать «тяжелую работу». Имоджен не знала точно, что подразумевалось под этой «тяжелой работой», но, очевидно, что-то полезное.

Имоджен подбросила в руке палку и стала втыкать ее в землю перед собой. Она подражала своему отцу, когда тот вышагивал с тростью или зонтом. По правде говоря, если в руках у отца оказывались предметы, похожие на трость, он всегда держался так, словно пытался маршировать под звуки военного оркестра.

Имоджен стала напевать слова марша, которому отец научил ее еще в раннем детстве, и старалась шагать так, чтобы на словах «левой» или «правой» соответствующая нога опускалась на землю.

Хорошую работу бросил я! Левой!
Зато тебе-то как свезло! Правой!
Теперь она твоя, держись же за нее!
Левой, правой, левой, правой.
Хорошую работу бросил я! Левой…

Теперь она маршировала на удивление ритмично, а палка опускалась на землю с военной четкостью.

Имоджен открыла ворота сада и вошла, проследовав мимо аккуратных рядов однолетних кустарников и хорошо подстриженного газона. Поставив палку в угол отделанного плиткой крыльца, она вытащила из кармана своего бутылочно-зеленого жакета школьной формы ключ от входной двери. Открыла дверь и вошла в темную прихожую, вдыхая знакомый приятный запах мастики и воска, который смешивался с кисловатым запахом подгоревших овощей. А еще в доме чуть-чуть пахло собакой.

Хани – ее кернтерьер – вскочила ей навстречу.

– Привет, девочка, – сказала Имоджен, почесывая собачку за ее светлыми ушами.

Терьер прыгал у ее ног, радуясь тому, что Имоджен вернулась домой, и приглашая к игре.

– Не сейчас, Хани, – сказала Имоджен. – Я умираю с голоду.

Она свернула в маленькую столовую, которая примыкала к кухне. Имоджен слышала, как их горничная Хетти что-то фальшиво напевала около мойки. Имоджен открыла сухарницу, которую ее мать держала на шкафу для посуды, достала оттуда домашнее печенье и снова вернулась в прихожую.

– Мисс Имоджен, это вы? – крикнула Хетти с характерным ньюкаслским говором.

– Да, это я, – откликнулась Имоджен, уже поднявшись до середины лестницы.

– Не хотите ли чаю?

– Нет… нет, спасибо, – ответила Имоджен.

Она преодолела последние ступеньки, вошла в свою комнату и захлопнула дверь, которая закрылась с приятным щелчком. Собака тут же принялась царапаться в дверь и жалобно скулить, прося впустить ее. Имоджен зажала печенье зубами и открыла дверь. Не успела снова ее захлопнуть, как Хани уже запрыгнула на кровать и стала царапать шелковое стеганое одеяло с узором «индийский огурец» своими черными коготками.

– Ох, Хани… – проговорила Имоджен, ложась рядом с собакой. Она отломила маленький кусочек печенья и дала его Хани; та слизала с пальцев даже последние крошки, словно надеясь подольше насладиться этим сладким вкусом.

– Ложись. Вот так, молодец, девочка, – похвалила собаку Имоджен, откусывая рассыпчатое маслянистое печенье и глядя в окно на большой бук, который возвышался в саду за домом.

Стук входной двери отвлек ее от размышлений.

– Джинни! – Имоджен услышала голос матери в прихожей и выбежала на лестницу.

– Да, мама, я здесь.

– Вот и хорошо. Спускайся сюда, милая, я хочу кое о чем поговорить.

Имоджен нашла Роуз в гостиной, находившейся в задней части их большого дома с крыльцом посередине. Эта комната всегда казалась ей очень женской – в обстановке особенно чувствовалось влияние матери. Именно здесь дважды в неделю Роуз играла в бридж, во время которого подавали маленькие сэндвичи и разрезанный на куски домашний фруктовый кекс. По такому случаю мать каждый раз пекла кекс сама, не доверяя эту задачу Хетти. «Девчонка не имеет ни малейшего представления о том, как нужно печь, – часто говорила мать с сожалением. – Я пыталась научить ее, но она просто безнадежна… Такое ощущение, что она неспособна запомнить даже самые простые вещи. Как бы я хотела, чтобы вернулась Эдит!»

Эдит долгое время работала горничной у Митчеллов. Она прожила вместе с семьей почти двадцать лет, однако недавно ей пришлось вернуться домой, чтобы ухаживать за умирающей матерью, и ее заменила Хетти. Имоджен хотела, чтобы мать Эдит поскорее умерла или пошла на поправку и Эдит вернулась к ним. Тогда ее мама стала бы счастливее, а их жизнь – такой, как прежде. Имоджен знала, что нехорошо желать кому-то смерти, но, как говаривала ее мать, «мы все должны когда-нибудь умереть».

Роуз стояла около камина. Несмотря на маленький рост, эта женщина умела привлечь к себе внимание. До брака она была учительницей и буквально излучала спокойную уверенность. Имоджен без особого труда могла представить ее перед классом.

– Иди сюда, дорогая, – сказала мама.

Ноги Имоджен утонули в шелковистом ворсе кремового китайского ковра, когда она направилась к матери. Оставив легкий поцелуй на ее щеке, Имоджен вдохнула запах ландышей.

– Хетти приготовила для тебя чай? Я оставила кекс остывать на противне, перед тем как уйти, и попросила полить его глазурью и обязательно отрезать тебе кусочек. Я знаю, что ты всегда возвращаешься домой голодная.

– Нет, – ответила Имоджен. – Я только отведала твоего вкусного печенья.

– Понятно, – улыбнулась Роуз. – А теперь сядь, Джинни, мне нужно кое-что с тобой обсудить.

Имоджен села на диван с очаровательным сиреневым покрывалом, которое украшал узор из больших белых глициний. У Имоджен появились нехорошие предчувствия по поводу этого «разговора». Утром в школе она позволила себе хулиганскую выходку: на глазах у всех притворилась, что потеряла сознание. Два учителя тут же бросились к ней на помощь и отнесли в медпункт. Имоджен хорошо запомнила лица двух своих лучших подруг, Джой и Норы: как они с трудом сдерживали смех, пока ее «бесчувственное» тело выносили из актового зала. Неужели директриса поняла, что она притворялась? Но даже если и так, когда она успела сообщить об этом матери? Страх постепенно распространялся по всему телу Имоджен; он пополз вверх по ногам и наконец добрался до желудка, где и обосновался, словно тяжелый и неприятный комок непереваренной пищи.

– Почему у тебя такой встревоженный вид, милая? – поинтересовалась мать, садясь рядом на диван, и взяла Имоджен за руки. – Джинни, ты дрожишь? Да что с тобой такое?

Щеки Имоджен вспыхнули.

– Ничего, – пробормотала она в ответ.

– Наверное, ты опять напроказничала? – с наигранной серьезностью спросила Роуз. – Но не переживай, тебе за это ничего не будет. Сейчас… думаю, ты уже знаешь, что наши дела с мистером Гитлером обстоят не очень хорошо?

Имоджен выпрямилась и внимательно посмотрела в янтарные глаза матери.

– Да, мамочка. На этой неделе учительница рассказывала нам об этом.

– Да. Так вот… дело в том, что, похоже, может начаться война.

В ту же минуту глаза Имоджен наполнились слезами:

– И папа снова уйдет в армию?

– Нет, Имоджен, этого не случится. Он слишком старый и уже отслужил свое. Дело не в этом. Но если наши опасения подтвердятся… В школу уже поступила информация о том, что Ньюкасл может стать вероятной мишенью, со всеми его пристанями и судостроительными предприятиями.

Имоджен посмотрела на мать с непониманием:

– Мишенью?

– Да, милая… для бомб.

Имоджен крепко сжала холодную руку матери.

– Успокойся, Имоджен, я понимаю, это звучит ужасно, но не стоит так пугаться. Может, нас не будут бомбить. Тем не менее было принято решение, что дети вроде тебя, живущие в больших городах, должны быть эвакуированы.

Имоджен по-прежнему озадаченно смотрела на мать.

– Ты понимаешь?

Имоджен покачала головой.

– Твою школу переведут куда-нибудь в сельскую местность, где вы будете в безопасности. Директор сообщил мне сегодня утром, сейчас они занимаются организацией вашего отъезда. Судя по всему, вас эвакуируют в Озерный край. Джинни, ты только представь, там столько красивых озер, гор, а какой там свежий воздух! Это будет просто чудесно!

– И мне придется уехать от вас с папой и от моих друзей?

– Нет, твои друзья тоже уедут. Вас ждет настоящее приключение!

– А надолго?

– Ох… пока все не уляжется. Может быть, всего на несколько месяцев.

– Но я не хочу уезжать от вас с папой! – воскликнула Имоджен.

– Знаю, милая. Мы тоже не хотим, чтобы ты уезжала, но должны позаботиться о твоей безопасности. Сейчас это самое разумное решение.

– Но кто позаботится о вашей безопасности? – задала логичный вопрос Имоджен.

– О, с нами все будет хорошо. Мы уже пережили одну войну, и все было не так уж страшно. Но если в школу попадет бомба, занятия придется прервать, ты не сможешь сдать экзамены, и… в общем… возникнет такая неразбериха!

Имоджен почувствовала, как дрожит голос Роуз, увидела, что в ее глазах тоже стоят слезы.

– Как я все это перенесу? – спросила она, еще крепче сжимая руку матери. – Я же буду там без тебя, без папы!

– Но ты ведь уезжала одна на лето к бабушке в Абердин, – быстро ответила мать, к которой постепенно возвращалось самообладание. – Только на этот раз ты будешь не с бабушкой, а со своими друзьями. Это будет здорово, Имоджен, вот увидишь. А мы с папой станем навещать тебя. Мы сможем иногда ездить по Пеннинским горам, и я буду привозить тебе кекс… или даже два кекса.

Хани вбежала в гостиную и свернулась клубочком у ног Имоджен.

– А как же Хани? – спросила Имоджен, почесывая за ухом любимую собачку. – Я больше не увижу ее.

– Мы будем привозить ее с собой.

Слезы, которые стояли в светло-карих глазах Роуз, потекли по ее напудренным щекам. Имоджен понимала, что должна сохранять мужество ради матери, поэтому посадила собаку себе на колени и просто ответила:

– Конечно, привезете. Ты права, это наверняка будет здорово.

Она наклонилась и поцеловала мать в мягкую щеку, и на ее губах остался соленый вкус слез Роуз.

Глава вторая

Ферма Ферзехоф на окраине небольшой деревни в нескольких километрах от немецкого города Аугсбурга, сентябрь 1939 года

Со школьным рюкзаком за плечами Магда Майер быстро шла по тропинке, ведущей к ферме, где она жила. Со всех сторон, покуда хватало глаз, простирались фермерские поля. А сам фермерский двор с трех сторон окружали различные здания, среди которых был старый жилой дом из дерева и кирпича, со стенами, покрашенными в золотисто-коричневый цвет. К дому с двух сторон прилегали постройки из соснового бруса с черепичными крышами. В одной из них стояла сельскохозяйственная техника и хранились корма для животных и тюки с сеном. В другой находились коровник и доильный зал. Пока Магда бежала к дому через двор, мимо нее на дойку шли коровы, вымя которых было полно молока. Они стучали копытами по булыжникам и терлись друг о друга своими мягкими носами.

– Как хорошо, что ты вернулась! – попытался перекричать издаваемый стадом шум Петер, отец Магды. – Помоги мне подоить коров.

– Папа, я не могу! – оборачиваясь, крикнула она. – Я должна сделать домашнее задание.

– Сделаешь потом, – твердо сказал отец. – Сейчас нужно подоить коров. Сними пальто и надень старые сапоги.

Вечером после дойки коровы вернулись в поля, а Магда грела свои ноги в чулках у старой печки. Ее тетради и учебники лежали рядом на столе из сосны – она к ним еще даже не притронулась. Взглянув на мать, Кете, Магда заметила на кухонном буфете конверт, адресованный ей и подписанный знакомым аккуратным почерком.

– Это же письмо от Карла! – радостно крикнула она матери, которая свежевала кролика в раковине. – Что же ты мне сразу не сказала?

– Ты должна делать домашнее задание, – строго ответила мать и сильным ударом разделочного ножа отрубила кролику голову. Магда вздрогнула. Пока мать сдирала кроличью кожу с гладкого розового мяса, ее руки покрылись кусочками меха и каплями крови. Отрубленная голова кролика лежала на кухонном столе, и его бледно-серые глаза бессмысленно уставились на Магду.

– Не могу читать письмо, пока это глядит на меня, – сказала она, схватив конверт и прижав его к груди.

– Посмотрим, станешь ли ты привередничать, когда я приготовлю из этого кролика вкусное рагу, – рассмеялась Кете.

Поднявшись по лестнице, Магда подошла к комнате Карла. Она была на девять лет младше и всегда восхищалась старшим братом, почти боготворила его. Магда, как обычно, остановилась в дверях и посмотрела на аккуратно убранную комнату. Кровать, на которой не спали уже два года, по-прежнему была застелена лоскутным одеялом – мать сшила его, когда брат был еще ребенком. Университетские дипломы и сертификаты, которые мама вставила в рамки, по-прежнему висели на своем почетном месте над его столом. Отец надеялся передать ферму единственному сыну, однако Карл не питал никакого интереса к сельскому хозяйству, предпочитая уединяться в своей комнате с книгами. Поначалу это сильно разочаровывало Петера, но, после того как учителя Карла объяснили им с женой, какой у них умный и одаренный сын, на смену отчаянию пришла гордость. Магда до сих пор помнила праздничный обед, который устроили родители, когда в 1934 году Карл поступил в Гейдельбергский университет.

– За моего сына! Пусть он успешно окончит университет! – воскликнул Петер, поднимая бокал со шнапсом. – В нашей семье еще никто не учился в университете.

– Зато теперь все изменилось, – мягко сказал Карл. – Надеюсь, ты простишь меня за то, что я не хочу заниматься фермой?

Его голос звучал неуверенно. Магда видела, что брат волнуется и не хочет огорчить отца.

– Что ж, я давно понял, что земледелие – не твоя страсть, мой мальчик, – с философским видом заявил Петер. – Если честно, я даже рад, что ты уезжаешь учиться.

– Почему это? – поинтересовался Карл.

– Будешь держаться подальше от этих деревенских хулиганов из гитлерюгенда. – Последние слова отец произнес с особым отвращением.

– Ну что ты, Петер, – раздраженно перебила его Кете. – У нас в деревне нормальные ребята.

– Нет, Кете, это не так, – возразил тот. – Сперва у нас были скауты, но постепенно их вытеснил гитлерюгенд. Я поначалу надеялся, что все будет хорошо: ребята все так же ходили на экскурсии и в походы, и Карлу, кажется, это нравилось, – Петер посмотрел на сына, и тот кивнул, – но потом все изменилось…

– Только не надо при Магде, – прошептала Кете и кивнула в сторону дочери, которая не сводила с них глаз, надеясь, что никто не заметит, как внимательно она слушает этот разговор.

– Она еще совсем маленькая, – отмахнулся Петер, – наши разговоры ее не интересуют. Так вот, – с оживлением в голосе вернулся он к своей теме, – теперь гитлерюгенд превращается в военную организацию. Карл рассказывал мне о том, как их заставляют придерживаться определенных идеалов. Это неправильно.

– Он прав, матушка, – сказал Карл. – Национал-социалисты хотят воспитать поколение молодых людей, прошедших идеологическую обработку. Они обрушивают на юные умы пропаганду о расовой чистоте, о непременном превосходстве нашей расы над всеми другими, особенно над евреями.

– Они целыми днями бродят по окрестным деревням, – перебил его Петер, – заявляя, что герр Гитлер решил многие проблемы Германии. И помяни мои слова: никакие проблемы государства, экономические или любые другие, эти молодые люди, марширующие по улицам и запугивающие окружающих, решить не смогут.

Карл улыбнулся:

– Ты очень мудрый, папа. Очень.

Три года спустя, в 1937 году, когда Карл получил диплом, его пригласили в Оксфордский университет в Англии.

– Пожалуйста, не уезжай! – умоляла его Магда, когда он рассказал родным об этой новости. – Почему бы тебе не продолжить образование в Мюнхене… или не остаться в Гейдельберге? – с жаром в голосе предлагала она. – Тогда ты смог бы приезжать домой на выходные.

– Потому что я не могу больше оставаться в Германии, – ответил Карл.

Родители посмотрели на него с недоумением.

– В здешних университетах… – продолжал Карл, – больше нет места свободе преподавания. Каждый преподаватель, каждый лектор должен следовать линии партии. Неужели вы этого не понимаете?

Родители по-прежнему смотрели на него с озадаченным видом.

– Я надеюсь, что в университетах Великобритании дела обстоят иначе. Мне очень повезло, что я получил стипендию, неужели вы этого не понимаете? Я стремился к этому еще с тех пор, как был подростком. И совсем скоро окажусь в этом славном «городе дремлющих шпилей».

Карл обвел взволнованным взглядом свою маленькую семью, члены которой сидели на кухне около очага, в надежде найти у них понимание.

– Я буду так скучать по тебе, – огорченно проговорила Магда.

– Знаю, маленькая обезьянка, – тихо сказал Карл, протягивая к ней руки. – Но мы можем писать друг другу.

Немного смягчившись, Магда подбежала и обняла брата. Он стал теребить пальцами ее светлые косички.

– Ой, – возмутилась девочка, отталкивая его. – Мне больно!

* * *

Теперь Магде было тринадцать. Прошло несколько месяцев с тех пор, как Карл написал ей в последний раз, и она с нетерпением ждала новостей от него. Возможно, она надеялась, что он сообщит о своем скором приезде домой.

Моя дорогая Магда!

Как поживаешь, маленькая обезьянка? Надеюсь, ты хорошо учишься в школе. Я скучаю по тебе, но хорошо провожу время здесь, в Англии. Я стал петь в хоре колледжа, говорят, у меня отличный тенор. Ты можешь себе это представить?

Магда очень даже могла. У Карла всегда был красивый голос. Мальчиком он часто солировал в лютеранской церкви. Она продолжила читать.

А теперь мне нужно тебе кое-что объяснить. Это сложно, и я знаю, что тебе не говорили правды, но ты должна кое-что понять. Многие годы тебе внушали ложь. Мне повезло: я окончил школу в то время, когда эта ложь только начала распространяться. В школе тебя учат, что «наш» народ – арийская раса – стоит выше всех остальных; тебя учат, что евреи – наши враги, а все, кто не согласен с принципами национал-социалистов, опасны и не могут считаться настоящими патриотами. Некоторым немцам не нравятся Гитлер и его партия, но они боятся высказывать свою точку зрения. В последнем письме ты упоминала, что должна надевать в школу форму Союза немецких девушек; что каждое утро ты обязана отдавать салют фюреру и петь националистические песни, которые, как ты писала, тебе очень не нравятся. И ты совершенно в этом права. Эта фанатичная приверженность Гитлеру – неправильная, а промывка мозгов молодежи – настоящий позор. Находясь за пределами своей страны, я стал гораздо отчетливее понимать, что происходит у нас на родине. Герр Гитлер – разжигатель войн, его оккупация Рейнской области – это только начало. Он стремится к полному подчинению Европы. Магда, скоро начнется война, в которой поначалу Гитлер обвинит Францию и Англию. Не верь этому. Гитлер и его национал-социалистическое правительство – зло. Ты ведь знаешь, что они сделали с нашими друзьями-евреями? Ты знаешь, что произошло в ноябре прошлого года во время «Хрустальной ночи»? Они подстрекали людей громить еврейские магазины и сжигать синагоги. В ту ночь многие евреи были хладнокровно убиты, тысячи их отправили в концентрационные лагеря. С того времени ни в чем не повинных людей стали собирать и высылать из их родных городов и деревень. Их вынуждали менять место жительства или, хуже того, отправляли в заточение. В Мюнхене им приходится жить в «еврейском лагере». Ты можешь себе это представить? Некоторым удалось заплатить огромный выкуп и уехать из страны в Америку или Британию. Но намного больше людей остаются запертыми в ловушке в Германии, так как не могут откупиться или убежать. Магда, их лишили гражданских прав… отняли средства к существованию, уничтожили их жизни. Их кровь на наших руках. Это большое зло, Магда, и его необходимо остановить. Гитлер намерен захватить близлежащие страны к востоку от нас. Он говорит вам, что все эти люди мечтают стать частью Германии. Возможно, кто-то из жителей этих стран действительно разделяет его точку зрения, но нельзя вторгаться в другую страну и захватывать ее. Полагаю, что, оставаясь в нашей деревенской глуши, ты пребываешь в счастливом неведении насчет всего этого. Но, поверь мне, Магда, именно так и обстоят дела.

Я принял решение остаться здесь, в Оксфорде, и делать все, что в моих силах, чтобы помогать Сопротивлению в Германии. Если бы я вернулся, меня бы призвали на военную службу, но я не смог бы сражаться за то, с чем не согласен.

Я напишу письмо родителям и все им объясню, но хочу, чтобы ты услышала это от меня. Никому не говори о мотивах, которыми я руководствуюсь. Я не хочу, чтобы ты оказалась втянутой во все это. Люди будут рассказывать тебе ужасные вещи обо мне – не придавай этому значения. Откажись от меня, если тебя заставят. Ты девочка, тебя не отправят на войну, как и папу, который, слава богу, уже слишком для этого стар. Я молюсь, чтобы вас оставили в покое. Если я найду способ вывезти вас из Германии, можешь не сомневаться, я сделаю это.

Заботься о маме и папе. Я люблю тебя, моя маленькая сестренка, и скоро мы снова будем все вместе, как только это безумие закончится.

Твой любящий брат Карл

P. S. Пожалуйста, уничтожь это письмо. Если письмо найдут, то его смогут использовать как улику против тебя и нашей семьи.

Магда легла на кровать, растерянная и расстроенная письмом брата. Она обожала Карла, идеализировала его, но все же то, что он говорил, не могло быть правдой. Она вспомнила о разговорах, которые Карл вел с отцом незадолго до отъезда. Как молодым людям промывают мозги. Ей это было понятно. Но то, что подобные идеи могут привести к реальной жестокости, к высылке людей из их деревни, – ей это казалось чем-то невообразимым.

12 3 4 5 6 Kolejny

Тайное письмо

* * *

Пролог

Часть первая. Странная война. 1939–1940 годы

Глава первая

Глава вторая

* * *

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również