Душой уносясь на тысячу ли…

Два месяца в Сайгоне

Плавание на корабле заняло почти месяц, 7 марта 1946 года мы прибыли в Сайгон.

Сайгон не стоит прямо на морском побережье. Корабль входит в большую реку, поднимается по ней и тогда только прибывает в порт. Река, конечно, очень широкая и вызывает в памяти слова Чжуан-цзы: «Наступила пора осеннего разлива вод. Сотни потоков устремились в Желтую Реку, и она разлилась так широко, что невозможно было отличить лошадь от буйвола»^[24], но все же это уже не море, по которому мы плыли столько дней, словно по небу, не видя земли. Теперь мы смотрели на поросшие камышом берега большой реки, на ярко-зеленый простор, и чувствовали тепло и радость, словно вернулись в мир людей.

После того, как мы сошли на берег, начались неприятности. Когда первое возбуждение от тесной толпы, шума и толчеи на причале прошло, я вспомнил о своем приятеле – молодом французском офицере, с которым познакомился на корабле, и решил с ним попрощаться. Отыскав его среди тысяч движущихся голов военных, я радостно бросился к нему и хотел пожать руку. Но он отвернулся от меня и стал смотреть в другую сторону, словно мы не знакомы. Я был поражен, ошарашен, меня будто стукнули дубинкой по голове или облили холодной водой. Потом я успокоился и понял, что тот офицер не мог повести себя иначе: ведь мы находились на территории французской колонии, и он должен был вести себя как колонизатор. На корабле сердце его было в ладошке, а теперь он пришел в себя, расправил его во всю грудь. Обида моя сменилась любопытством.

Сайгон находится в тропиках. Я впервые видел подобные пейзажи. Всё происходило в конце весны – начале лета; палило солнце, зеленели густые ряды кокосовых пальм, повсюду ликовала буйная растительность. Словно из самой земли исходила жизненная сила, наполняющая растения и животных. Больше всего меня, северянина, поразили гекконы, эти забавные твари, которые сновали повсюду. Такое я потом видел только в Сишуанбаньна. Были и большие ящерицы, бегавшие вверх-вниз по деревьям, названия которых я не знал. Тонкой веточкой я легко ударил одну из них, и она тут же изменила цвет: из серовато-желтоватой стала ярко-зеленой. Может быть, это был хамелеон?

Сезон дождей только начался, местные говорили, что с неба льет каждый день. Обычно непогоду ничего не предвещает и ярко сияет солнце, как вдруг, за одно мгновение, собираются плотные густые облака, все вокруг становится мрачным и темным, начинают сверкать молнии, и вода с оглушительным шумом, таким, что, как говорится, «духи разбегаются», на землю обрушиваются потоки воды. Мгновенно повсюду собираются лужи, а на них – пузыри от дождя, словно жемчуг; кокосовые пальмы становятся насквозь мокрыми. Спустя непродолжительное время ливень внезапно прекращается, черная пелена туч уходит, открывая голубое небо, и снова в лучах солнца земля сверкает всеми красками.

Одежда для тропического климата нужна соответствующая. Здесь, в Сайгоне, мне особенно понравились наряды местных женщин, чем-то похожие на китайские ципао, только из белой ткани. От классического ципао они отличались очень большим, чуть не до подмышек, разрезом. Нижняя часть костюма – широкие штаны из черного шелка. Белый верх, черный низ, или наоборот, а благодаря прорезям ткань свободно развевается. Молодые прекрасные девушки двигаются грациозно, белые ципао и черные шелковые штаны колышутся, овеваемые легким тропическим ветерком, и кажется, будто ожили нимфы из черного и белого мрамора и спустились со своих постаментов прогуляться в мире людей. Какая же это восхитительная картина! Движения их полны энергии молодости, и от этого вся улица становится живой и подвижной. Это восточная красота, такого в западной Европе вы не найдете, да и за пределами Вьетнама в других странах Востока такого тоже не сыскать.

В тропиках урожай риса можно собирать три-четыре раза за год, поэтому он очень дешев. Говорят, здесь нет нищих попрошаек – каждый может прокормиться, не прилагая усилий больше, чем требуется, чтобы сдуть пылинку. Жизнь легка, и люди на улицах расслабленно блаженствуют, нет ничего похожего на напряженность и суету. В солнечную погоду они выходят из домов, сидят себе безмятежно под кокосовыми пальмами и еще какими-то деревьями, названия которых не знаю, курят, пьют чай, непринужденно беседуют. На Западе кто-то сказал: «Все на свете боятся времени, а единственный страх у времени – это люди Востока». Познакомившись с жизнью вьетнамцев, я вспомнил эти слова и мысленно аплодировал их автору.

Немалую часть местного населения составляют китайцы. Особенно много их в районе набережной недалеко от центра Сайгона. Здесь на улицах и рынках все прохожие – китайцы, владельцы магазинов – китайцы, вывески написаны по-китайски, и главные покупатели, конечно, тоже китайцы. Китайцы открыли здесь множество маленьких заводиков, в основном для обработки риса, а также некоторые другие производства, например, черепицы. Еда, естественно, готовится на китайский вкус. Есть и очень большие рестораны, и лотки с едой навынос; кухня главным образом кантонская: вяленое мясо, вяленые колбаски и тому подобное в изобилии свисают с прилавков. Повсюду можно найти знаменитых жареных молочных поросят. Раньше говорили: «Есть надо в Гуандуне». Как погляжу, эту поговорку пора менять на другую – «Есть надо в Сайгоне».

Здесь открыты несколько китайских средних школ, не говоря уже о начальных. Издается китайская газета, есть китайский книжный магазин, конечно же, существуют и китайские писатели, люди культуры. Работает китайская больница, где и врачи, и больные – китайцы. Так как мы тоже относились к людям культуры, то вскоре познакомились с местной интеллигенцией. Ее представители с большим уважением приняли нас, группу «позолоченных» студентов, учившихся в Европе, просили выступить с лекциями, написать статьи в газету и, конечно же, много раз приглашали на обед.

Такое радушие было очень трогательно, и возможно, имело еще одну причину. Нанкинское правительство открыло огромное консульство, чтобы заниматься делами хуацяо ^[25] во Вьетнаме. Руководил им генеральный консул с многочисленным штатом помощников, и конечно же учреждение, целый ямэнь ^[26], унаследовало практически все пороки ямэней. Раньше в китайском народе было выражение: «Южные ворота ямэня – нараспашку, но без денег не входи, даже если ты прав». Очень красиво и правильно сказано, передана самая суть. Не знаю в подробностях, как обстояли дела в местном генеральном консульстве. Однако, чем дольше мы находились в Сайгоне, тем больше историй слышали. Многие из хуацяо несли убытки, но жаловаться было некуда: «Небо высоко, император далеко» – до Нанкина тысячи и тысячи ли, приходилось глотать обиды и молчать.

По какой-то причине здешние хуацяо решили, что у нас, студентов, есть мощный тыл, «мохнатая лапа». Иначе кто бы отправил нас за границу «подучиться-озолотиться»? Возможно поэтому некоторые смотрели на нас чуть ли не как на представителей господа бога, просили сходить в консульство потолковать о том, о сем. Мы же были и без связей, и без возможностей, да и не хотели вмешиваться в местные разборки. Иногда, встречаясь с чиновниками, мы с умыслом или без (где-то посередине) упоминали о чем-либо – и вдруг получался результат. Сайгонские хуацяо верили в нас, одаривали своей дружбой, частным образом просили каждый о своем, стремились поддерживать с нами отношения. В результате у нас в гостинице было оживленно, как на базаре, и ни одного дня не проходило без банкета.

В генконсульстве к нам отнеслись хорошо, но так стало не сразу, за это тоже пришлось побороться. Мы сделали выводы из нашего опыта с подобной конторой в Швейцарии, использовали этот опыт – и он доказал свою эффективность. Едва заселившись в гостиницу, мы решились показать себя в консульстве. В первый же день на обеде, увидев, что на столе выложены бамбуковые палочки, мы сказали: «Так не пойдет, надо заменить на палочки из слоновой кости!» Это, конечно, было немного похоже на попытку устроить скандал на ровном месте. Однако в следующий раз мы увидели на столе аккуратно разложенные и сверкавшие белизной палочки из слоновой кости! Я приведу здесь два отрывка из тогдашнего дневника, доказывающие, что я не привираю для красного словца. Вот запись от 13 марта 1946 года:

В 10 часов пошли в консульство на встречу с Инь Фэнцзао (генконсул). Прождали до 11 часов, когда он, наконец, появился. Сперва к нам отнеслись весьма невежливо. В душе я негодовал, а поэтому заговорил с ним немного резко, и он тут же стал любезен. Эта бюрократия неискоренима!

 

Через месяц, 13 апреля, в дневнике снова такой же отрывок:

Встал утром в шесть, позавтракал, потом вместе с Хувэнем, Шисинем и Сяо пошли в консульство узнавать насчет заказа кают до Большого Китая. Старина Инь опять стал юлить. Увидев, что мы начинаем сердиться, наконец-то пообещал.

Эти две дневниковые записи рисуют реальную картину того времени, из них многое можно понять.

Если посмотреть на карту, родина была к нам гораздо ближе, чем когда мы находились за тысячи ли в Европе. Здесь уже чувствовалось ее дыхание. Сайгонские хуацяо близко к сердцу принимали войну за освобождение Китая от захватчиков; так же, как и хуацяо в других странах по всему свету, все они горячо любили Родину, ощущали неразрывную связь с ней. Теперь кровопролитная война, длившаяся почти восемь лет, завершилась победой, и многие перемены, которые она принесла, только теперь доходили до нас. Так, например, «Марш добровольцев» я впервые услышал именно в Сайгоне. Он воодушевил меня, бродягу, возвращающегося домой из дальних стран, вдохновил, наполнил гордостью, дал возможность расправить спину и плечи, почувствовать, что можно быть человеком.

Однажды я выступал с лекцией в средней школе и случайно упомянул имя Чан Кайши; неожиданно все присутствующие с шумом встали. Я даже подпрыгнул от испуга, руки-ноги задрожали. Только потом я узнал, что тогда так было повсюду, наверное, это передалось из Китая. Однако позже, вернувшись домой, уже не сталкивался с подобным. Для меня это до сих пор остается загадкой. Кроме того, от местных хуацяо, говоривших на путунхуа ^[27], я услышал некоторые новые выражения и слова, например, «брать в голову» (шан наоцзинь), «кропать» (гао) – которых еще не было, когда я покидал Родину. Язык постоянно изменяется, и слова – это его переменная составляющая.

Все эти большие и маленькие приметы безошибочно говорили мне, что родина уже совсем близко. Сердце мое наполнялось невероятным теплом.

Из Сайгона в Гонконг

19 апреля 1946 года мы поднялись на корабль, направлявшийся в Гонконг.

Это было относительно небольшое судно, не более тысячи тонн, наверное, раз в десять меньше, чем «Nea Hellas» – «Новая Эллада», на котором пассажиры добирались из Пирея в Нью-Йорк. Оборудование на нем было довольно убогое. Мы занимали каюты первого класса, но в них не было никакой роскоши. Что же касается второго, третьего класса или общего трюма, то лучше о них даже не упоминать.

Нам не везло – на второй день плавания начался шторм. Или тайфун? Я не помню. Ветер со страшной силой гонял наше маленькое суденышко по морю, как листик ряски, нас кидало то вверх, то вниз, то чуть ли не на тридцать третье небо, то на восемнадцатый уровень подземного царства. Только и было видно, что волны высотой до звезд, только и было слышно, как бешено воет ветер; водяные валы бурлили и крутились, словно бесновались драконы и тысячу раз за мгновение менялись местами. Будто сам Великий мудрец Сунь Укун ^[28] взбаламутил все вокруг своим посохом – «волшебной иглой, повелевающей морем». У моего организма вообще-то есть одна особенность: я совсем не переношу морской качки; вот и сейчас меня тошнило без остановки – не только есть было невозможно, но и запасы ранее съеденного, не желая оставаться в желудке, покинули его, и продолжала идти только какая-то зеленоватая вода. Я не мог находиться в каюте, потому что в любой момент могло стошнить.

Мне ничего не оставалось, как пойти на верхнюю палубу и перегнуться через борт, свесив голову: такое положение очень удобно, когда тошнит. Сознание мое было в тот момент довольно ясное, но видел я только мачты, которые то наклонялись, то поднимались, с размахом в девяносто градусов. Вода, конечно, долетала на верхнюю палубу, но мне было не до этого, я только прикрывал глаза и, словно в полусне, продолжал полулежать, не двигаясь, на прежнем месте. Шторм продолжался два дня. Капитан судна сказал, что машины работали на полную мощность, корабль шел вперед, разбивая волны, но за ночь не сдвинулся ни на дюйм. Пока двигатели толкали его на один шаг вперед, ветер и волны отбрасывали на столько же назад. Их силы были равны, так что мы просто топтались на одном месте.

К тому моменту, как шторм кончился, я целых два дня не ел и не выпил ни капли воды. Корабельный кок специально приготовил жидкую кашку с курицей. Я съел чашку этой кашки и почувствовал, какая она необыкновенная, вкуснее ласточкиных гнезд и акульих плавников, словно туда добавили волшебные травы и лучшие приправы. Это была самая замечательная, самая прекрасная кашка, какую я пробовал за всю свою жизнь, – до сих пор помню ее неповторимый вкус. К этому времени небесный простор расчистился на тысячи ли, в небе засияло яркое солнце, поверхность моря была как зеркало, волн не было совсем. Летучие рыбы носились над водой, как стаи птиц. До горизонта была первозданная пустота, ни островка; земля если и виднелась, то где-то очень и очень далеко. Я был просто счастлив от такого зрелища, даже хотелось пуститься в пляс.

25 апреля наш корабль прибыл в Гонконг. У нанкинского правительства здесь был дипломатический спецпредставитель, что-то вроде консула или посла в других странах. Канцелярия этого спецпредставителя отвечала за наш прием. Нас встретили на причале и доставили на постоялый двор. Это был крайне примитивный не то курятник, не то лавчонка – приличных комнат там не было. Нам выделили две крошечные каморки, соединявшиеся с длинной, как труба, комнатой, которую можно было назвать «гостиной», площадь ее была метров тридцать. Кроватей не было, только циновки лежали на полу. Жили здесь от двадцати до тридцати постояльцев, по виду – мелких торговцев или безработных, у некоторых были шрамы на теле, как при сифилисе. Эти люди не имели никакого представления о приличиях и вежливости, как, впрочем, и о порядочности – орали, постоянно плевались, курили табак отвратительного качества, так что в комнате висела густая завеса дыма. В Гонконге места мало, а людей много – пространство буквально на вес золота, поэтому даже такое жилье найти непросто. Мы ожидали корабль в Шанхай, поэтому согласились остаться в таких условиях.

Я давно слышал это манящее слово «Гонконг», но никогда раньше здесь не был. Все вокруг было для меня новым и необычным, однако впечатление, которое на меня произвел этот город, трудно назвать восхищением. Я десять лет прожил в Европе, видел такие известные всему миру страны как Швейцария, Франция, Германия – видел сам, собственными глазами! Гонконг сороковых годов с Гонконгом сегодняшним объединяет только то, что «людей много, места мало». Отличие же в первую очередь в том, что в прежнем провинциальном Гонконге не чувствовалось дыхания культуры, найти там обычный книжный магазин было делом не из легких. Центральные улицы настолько полны людьми, что они сталкиваются плечами и наступают друг другу на пятки; все кипит и бурлит. Высокие дома над головой похожи на голубятни, из них раздается невообразимый шум; грохот от перемешиваемых костей мацзяна похож на звук обрушивающегося водопада, потом кости с яростью вываливают на столы, как будто по необъятной равнине несется ураган и ливень с градом. Я ощущаю себя по-настоящему среди своих, в этом отношении не может быть никаких иллюзий. В тогдашнем мирском Гонконге смотреть почти не на что, за исключением моря и ночного города. Здесь, в горах, с наступлением ночи, так же как в Чунцине, зажигаются тысячи огней: большие и маленькие, круглые и квадратные, вверху и внизу – их множество, и они сияют словно звезды на небе, как бы говоря людям, что эта человеческая суета очень даже милая.

Столкновения и борьба порой бывают неизбежны. Как в Швейцарии, Марселе или Сайгоне, так и здесь нашими противниками были представители дипломатических миссий. Мы пошли на встречу со спецпредставителем Го Дэхуа, целью переговоров была возможность уехать в Шанхай. Так же, как и в Сайгоне, на корабль попасть было трудно, для этого требовалась большая поддержка со стороны дипломатического корпуса. Спецпредставитель восседал за огромным письменным столом в светлом и просторном кабинете и выглядел величественно и неприступно. Он был в огромных очках с оправой из черепахового панциря, с миниатюрными усиками, круглой физиономией толстосума и демонстрировал себя, принимая нас, так сказать, как просителей. Все стало ясно с первого взгляда. Как говорится в народе, «пока не подерешься – не познакомишься», так что и нам надо было себя показать. Он не поднялся из-за стола; мы тоже словно не заметили указанных нам стульев, а вместо этого дружно уселись прямо на его роскошный письменный стол.

«Поставишь шест – сразу увидишь тень от него». Вот и он тут же вскочил, расплылся в улыбке. Дальше вопрос с местами на корабле решился как бы сам собой.

У нас будто камень с души упал; в ожидании отплытия мы провели несколько веселых дней в Гонконге и навестили кое-кого из друзей.

Возвращение в объятия Родины

После того как персонал гонконгской дипмиссии выиграл «последний бой» с нанкинским правительством, мы, наконец, получили билеты на корабль. Испытывая огромное волнение, 13 мая 1946 года мы поднялись на борт судна, державшего путь в Шанхай. Начался последний этап нашего возвращения в объятия Родины.

Кораблик был совсем маленький, наверное, даже меньше тысячи тонн, все на нем выглядело настолько убого, что вызывало оторопь. Помимо студентов, возвращавшихся домой из-за границы, на этом судне было множество других людей, так что скучать было некогда. Я говорю о нескольких сотнях обычных пассажиров-китайцев, втиснувшихся кое-как на кораблик, для них о местах в каютах и речи не могло быть. На прочих судах общий трюм считается самым низшим классом. Здесь же помещением по уровню комфорта ниже общего трюма считалась верхняя палуба. Повсюду были тюки и свертки, аккуратные или совсем разлохмаченные, от некоторых к тому же воняло соленой рыбой. Везде были люди, причем каждому полагалось ровно столько места, сколько занимало его тело. Пространство расширяли грубой силой, некоторые покупали за деньги. Шум торгов и споров, брани и перепалок постоянно звучал в ушах. Многие курили, трюм был полон дыма, который висел плотной пеленой. Этот дым, смешанный с беспорядочным гомоном людских голосов, и создавал общую удушливую и смрадную атмосферу. На ее фоне даже шум от рассекаемых носом корабля морских волн был трудноразличим, а иногда и совсем не слышен.

Мы были на судне «привилегированными пассажирами» и занимали каюты первого и второго класса. Как бы ни было грязно и шумно снаружи – в каюте царили чистота и покой, стоило только закрыть дверь. Иногда нам все же хотелось глотнуть свежего морского воздуха, для чего надо было пройти всего лишь несколько шагов на верхнюю палубу. Однако преодолеть этот короткий путь было совсем не просто, приходилось изрядно потрудиться, чтобы осторожно протиснуться сквозь плотную, как сардины в банке, толпу.

Среди беспорядочно лежавших, сидевших, стоявших плотно друг к другу людей на верхней палубе я заметил то ли бельгийскую, то ли французскую студентку. Она лежала совершенно неподвижно с закрытыми глазами, через нее перешагивали, а порой даже наступали, но девушка будто не замечала этого, даже бровью не двигала. Вероятнее всего, она не пила, не ела и так пролежала несколько дней до самого Шанхая. Спала она все это время или находилась в каком-то особом трансе, я так и не понял. Я знал, что она ревностная католичка и изучает математику. Вероятно, раньше она была монахиней. Так или иначе, в сердце ее совершенно точно был собственный бог, в противном случае никак нельзя понять такое поведение на корабле.

Я – человек светский и равнодушен к религии. Лежать без движения подобным образом мне совсем не хочется. Напротив, я должен двигаться, пить и есть, а еще – думать. В этот час, когда впереди меня ждала встреча с родиной, мыслей в голове было много, очень много. Скоро закончится длившаяся почти одиннадцать лет жизнь в далеких чужих краях. Все, что было за эти годы, эпизод за эпизодом проходило перед моими глазами, вновь оживало в памяти. Мне так хотелось рассказать родине-матери обо всем, что со мной произошло! Но какой была бы эта история? Я покидал свою страну, когда был совсем молодой и неопытный, но полный энтузиазма и решимости, во-первых, послужить ей в будущем, во-вторых – «позолотиться». Поначалу я рассчитывал только на два года – стиснув зубы, я мог выдержать такой срок.

Но мне не повезло, пламя войны вспыхнуло и здесь, и там, пара лет превратилась в одиннадцать, которые пронеслись как один миг. Сколько за это время пережито невзгод, страданий, неудач и обид – сейчас даже и вспоминать не хочется. Достаточно того, что многие дни я был с пустым животом, на грани голодной смерти; что постоянно кружили над головой английские и американские самолеты и смерть падала с неба, проносясь мимо на расстоянии лишь одного шага. Теперь все беды миновали, вместо девяти смертей – одна жизнь. Уже несколько лет я не получал никаких вестей от жены и детей. В родном селе под холмиком желтой земли лежит моя мать. Если есть у человека душа, как может она не тревожиться о любимом сыне! Все эти чувства теснят сердце, и как бы хотелось однажды их высказать родине-матери. Но как это сделать?

Когда я лежал, перегнувшись через борт судна, и смотрел на бушующее море, в моем сердце все кипело сильнее, чем гигантские валы внизу. За время, проведенное в Европе, я столько раз представлял себе, как наконец увижу свое отечество, как стану на колени и поцелую родную землю, упаду и обниму ее, орошу горячими горькими и одновременно радостными слезами. Однако с этим теперь были проблемы, сердце разрывали противоречивые чувства, перед глазами встала мрачная тень. В Сайгоне я беспрерывно слышал от патриотически настроенных хуацяо о нанкинском правительстве. Добравшись до Гонконга, я узнал гораздо больше подробностей.

После победы над захватчиками некоторые большие правительственные чины, просто чины и маленькие чинуши – те, кто добрался до власти, держась за женскую юбку, благодаря протекции и связям или при помощи подхалимажа и взяток, – оседлав самолеты, тучей поднимались в небо, носились по всей стране, над каждым ее уголком, «снимая дань». Они отбирали дома и земли, доллары и золото, не брезговали товарами, даже женами и наложницами, создавая вокруг себя смрад и шум, заставляя в негодовании клокотать народные сердца. Степень их нечистоплотности далеко превзошла то, о чем писалось в обличительном романе конца династии Цин «Наше чиновничество»^[29].

Что такое родина? Это земля и люди. Родная природа прекрасна, ее я готов любить всегда и беззаветно. Но разве я могу любить таких людей? Что я готов им поведать? В народе говорят: «Ребенок не жалуется, что мать некрасива, собака не жалуется, что хозяин беден». Но разве эта толпа «собирателей дани» – не уродлива? Как можно мириться с ними?

Вот какие противоречивые чувства бурлили в моей душе. А корабль тем временем незаметно подошел к Шанхаю. На календаре было 19 мая 1946 года. В тот день я записал в дневнике:

Шанхай – это уже настоящий Китай. Все эти одиннадцать лет я представлял себе, с какими чувствами снова увижу родину. Сейчас все кажется непривычным и незнакомым, нет никакой теплоты в сердце. Неужели я так изменился? Или это отечество мое изменилось?

С противоречивыми чувствами в сердце я ступил на землю; во мне смешались радость и гнев, грусть и веселье; словно опрокинут сосуд, в котором все это варилось, и трудно сказать, какой в итоге получился вкус.

 
Сон о Европе снился десять лет,
А наяву лишь десять тысяч ли разлуки.
 

О родина-мать! Как бы то ни было, твой бродяга-сын наконец вернулся из-за моря…