Подержанные души

7. Робкая Кака и Смерть

Этюд в печальных тонах: Софи Ашер – за столиком для пикников у края игровой площадки, вдали от прочей детворы, без доступа к друзьям, смеху и веселью, обреченная смотреть на них лишь издали, словно какая-то изгнанница, – была приговорена к перестою.

А он прошел через всю детскую площадку, не то прихрамывая, не то мягко пританцовывая, как будто бы под его шагами щетки отбивали ритм на малом барабане. Он был высок, но не слишком, худ, но тоже не чересчур, облачен в разные оттенки мягко-желтого – от ботинок до шляпы, последняя – хомбург масляного окраса с крохотным красным перышком в ленте лимонного оттенка. Уселся напротив Софи и вытянул длинные ноги под столом.

Софи его увидела, но не оторвалась от раскрашивания лошадок. Дядька носил темные очки в довольно пасмурный день, что тетя Кэсси объяснила бы тем, что он защищает сетчатку от ультрафиолетового излучения, а тетя Джейн – тем, что он мудозвон.

– По-моему, вам сюда нельзя, – сказала Софи. Калитки на детскую площадку не было, а через само здание мимо монахинь он вряд ли прошел.

– Это ничего, – ответил желтый дядька. Голос у него звучал дружелюбно – вроде как с южным выговором. – Чего грустим, дитенок? – Он улыбнулся, показались только его нижние зубы, один золотой, а потом надул губы так, чтобы стало похоже на ее печаль.

– Я на перестое, – ответила Софи. Через плечо она бросила яростный взгляд на сестру Марию la Madonna con el Corpo de Cristo encima una Tortilla^[10], монахиню-ирландку, которая лишила ее переменки и обрекла на ссылку в этом хладном чистилище у самого забора. Монахиня вернула ей этот взгляд с суровой тонкогубой решимостью – пантомимой гнева. Дядьку в желтом при этом она, похоже, вовсе не видела, а то, скорее всего, оказалась бы недовольна еще и этим.

– И как же ты попала в эдакую передрягу, дитенок?

– Я им сказала, что мне домой надо, чтобы сходить в уборную, а они ответили, что нет.

– У вас же уборныя и в школе имеются, правда? – Слово “уборные” он произнес с “я”, а не с “е” на конце, и Софи это понравилось – и она решила, что отныне сама будет говорить так же.

– Мне по-большому надо было, – ответила она, откладывая цветной карандаш и поглядев на желтого человека впервые. – А я не дома по-большому не хожу.

– Так у тебя, значит, робкая кака. Это ничего, у меня тоже так бывало, когда я был маленький. Драть, сучкам этим полагается уважать привычки личности.

– Я им то же самое сказала. Но они все – антисемиты.

– Туточки я тебя не очень понял, дитенок. Это ж католическая школа.

– Ну, я сюда хожу, потому что она рядом с домом, но сама я еврей.

– Да что ты?

– И сирота, – мрачно добавила Софи.

– Ай, как это грустно.

– И собачки у меня сбежали.

Он качал головой в такт грусти ее рассказа, но тут остановился и поднял взгляд, стоило ей упомянуть про гав. Она по ним скучает. Ей без них неуютно, вот она и выкобенивается – так бы сказала тетя Кэсси.

Дядька в желтом присвистнул – долгой печальной нотой “ох ты ж батюшки”.

– У тебя, значит, робкая кака – и ты сиротка к тому ж?

– Я как Немо, – сказала Софи, кивая по-прежнему, и много нижней губы красноречиво показывало всю ее трагедию.

– Да что ты говоришь – ты капитан подводной – лодки?

– Не тот Немо. Рыбка-клоун. – Папуля у нее был мощный ботан и поведал ей про капитана Немо и его “Наутилус”, но она имела в виду настоящего Немо.

– Драть, печальней повести я в жизни не слыхал, Робкая Кака.

– Меня не так зовут.

– Так я тебя звать стану.

Софи миг поразмыслила. Это может быть ее хип-хоповое имя. Ее тайное хип-хоповое имя. Она пожала плечами, что означало “ну ладно”.

– А вас как зовут?

– Можешь просто звать меня Волшебным Негритосом, – произнес дядька в желтом.

– По-моему, такое слово нельзя говорить.

– Это ничего. Мне можно.

– От некоторых слов людям больно, поэтому их говорить нельзя. У меня тоже есть слово, которое нельзя говорить. Очень, очень плохое слово.

– Есть, вот как? И что это за слово?

– Я вам не могу сказать, это тайна.

– У тебя много тайн.

– Ага.

– Может, вот этот наш с тобою разговор – он тоже будет маленькая тайна.

– Когда взрослый говорит тебе, что это наша маленькая тайна, это значит, что он что-то замышляет. Вы с этим поосторожней.

– Даже и не говори, дитенок. Нипочем не соврешь. Мне взаправду нужно бы поосторожней. Ты когда своих собачек в последний раз видела, детишка?

– Сегодня утром, – соврала она. Гигантские адские псы пропали уже неделю назад. – Мне ваша шляпа нравится, – сказала она, чтобы сменить тему. – Она милая. Папуля говорил, что нужно всегда говорить приятное про шляпу человека, потому что так легче всего сделать, чтобы человеку стало приятно.

– Ох, вот спасибо, дитенок. – Он обмахнул пальцами поля. – Ты скучаешь по своему папе, правда?

Откуда он знает? Что-то здесь не то. Совсем чужой дядька. Она кивнула, выдвинула губу, вновь принялась раскрашивать лошадок.

– И по маме своей скучаешь, как пить дать.

Маму свою она никогда не видела – но, конечно же, скучала по ней.

– Думаешь, их нет из-за тебя, дитенок? Из-за того, какая ты особенная?

Софи посмотрела на дядьку.

– Не смотри на меня так. Я знаю. Я тоже особенный.

– Вы б поосторожней, – сказала Софи. – Мне пора.

Она встала и посмотрела на здание. Гадина-монашка показала ей, чтоб снова села, но тут прозвенел звонок, и сестра махнула ей, чтобы шла в класс.

Софи повернулась к дядьке в желтом и протянула ему листок, который раскрашивала:

– Вот, это вам.

– Ну, спасибо, дитенок. – Он взял рисунок, после чего выбрался из стола и встал, разглядывая его. – Это очень щедро.

– Их звать Смерть, Мор, Война и Сверк-Мрак-Сись-блеск, – сказала Софи. – Это четыре пони апокалипсиса. – Ей нравилось говорить такое, что шокировало людей, особенно монахинь и старичье, но вот на дядьку в желтом оно действия не возымело.

Дядька просто кивнул, сложил листок и сунул его себе в нагрудный карман. Поглядел на Софи поверх солнечных очков, и она впервые заметила, что глаза у него тоже золотистые.

– Ну, смотри – береги-ка себя, Робкая Кака, – сказал он.

– Пока, – ответила Софи. Сгребла в горсть цветные карандаши и поскакала обратно в школу. А уже в дверях обернулась и посмотрела на стол для пикников. Дядьки в желтом за ним уже не было.

– Я не невидим, – произнес Ривера в телефон.

– Я и не говорил, что вы невидимы, – ответил Мятник Свеж. – И “Большущая книга” не говорила, что вы невидимы. Там сказано: “Люди могут вас не видеть”. Даже когда вы изымаете сосуд души, вас могут заметить, если привлечете к себе внимание.

– Я не привлекал к себе внимания. Дедуля застал меня врасплох – собирался меня пристрелить.

– А сучка просто долбанула его “тазером”. Знаете, а эта банши понимает толк в потехе.

– Рад, что вам это нравится, мистер Свеж, но если б я лично не был знаком с бригадой “скорой помощи”, которая приехала разбираться с дедулей, мне бы предъявили взлом и проникновение.

– Значит, оператор неотложки не записал ваш звонок?

– Я не звонил. У дедули был такой медальончик электронной тревоги. Я просто нажал кнопку, и они вы-ехали.

– Ну, всякая срань иногда так работает. Если наши час-тые телефонные звонки не вызовут конец света, я вам однажды изложу свою “единую теорию иронии”.

– Буду с нетерпением ждать. А меж тем это пять человек из пяти у меня в ежедневнике, кого я навестил, и там не оказалось ни следа сосуда души.

– А из пяти один даже вы б нашли. Даже слепая белочка…

– Их там не было.

– Возможно, имело смысл попробовать начать с конца списка. Разобраться сперва с недавними именами – с теми, кто возник у вас в ежедневнике только что. Изымите тех, а потом двигайтесь вглубь.

– Когда? Официально я вернулся на службу. Мне с реальными делами возиться нужно.

– Ну, если и дальше станете откладывать, говно пойдет по трубам очень скоро. Позвольте мне привлечь ваше внимание, инспектор, к вещественному доказательству “А”: ебанутая банши шарашит эбанаматов шокером в уединении их собственных жилищ.

– Да понятно. Понятно. Однако допустим, я отыщу сосуды души – как мне их продавать? С такой нагрузкой по работе я не могу вновь открыть книжный магазин.

– Наймите кого-нибудь.

– Не по карману мне кого-то нанимать. Мне и одному едва удавалось не закрыться, а ведь я себе даже жалованье не платил.

– Если делаете то, что должны, – собираете сосуды души, – деньги придут. Они всегда приходят.

– Это из вашей единой теории?

– Это из опыта. Я был знаком с дюжиной Торговцев Смертью. Все говорили одно и то же: как только начинаешь этим заниматься, деньги притекают. Вы сейчас наверстываете, инспектор. У вас по-любому вообще не будет времени работать в лавке. Существует множество смышленых эбанаматов с чересчур хорошим образованием и степенями по гуманитарным наукам, которые счастливы будут у вас трудиться: а вдруг им повезет и кто-нибудь спросит у них про Милтона, постмодернизм или еще что-нибудь. Вот у меня в магазине пластинок хоть лопатой греби несносных всезнаек-хипстеров, которые готовы работать за гроши, лишь бы у них имелась привилегия снисходить со своими музыкальными познаниями до покупателей. Просто дайте объявление и наймите кого-нибудь.

– А что там с той жутковатой девчонкой, которая раньше у Ашера работала? – спросил Ривера. – Она про наш бизнес знала все. В смысле, если, конечно, вы не против, я же знаю, что вы с ней…

– Сказал же – это не ебанатема, Ривера.

– Простите. А у вас ее номера не осталось?

– Я сам ей позвоню от вашего имени.

– Это очень любезно, мистер Свеж.

– Мне не хочется – я готов это сделать просто потому, что вам она не станет доверять, если вы ей расскажете, что творится.

– Не доверять мне? Но я ж легавый.

– Серьезно? Вы это не просто черному только что сказали. – И Мятный отключился.

– Кризисный центр. Как вас зовут, будьте добры?

– Кевин.

– Привет, Кевин. Я Лили. Вы откуда звоните, Кевин?

– Я на мосту Золотые Ворота. Сейчас прыгну.

– Нет, не прыгнете.

– Прыгну.

– Не-а. Не будет такого. На моей вахте уж точно.

Сейчас он расскажет ей обо всей своей жизни. Лили нравилось смотреть на своем планшете французское кино с субтитрами, слушая истории всей жизни. Обычно они бывали довольно-таки одинаковы – ну, или так ей казалось, потому что звонили все с одной и той же главы. С той, в которой они раздумывали, не прыгнуть ли им с большого оранжевого моста или не перейти ли дорогу поезду.

Кевин рассказал ей свою историю. Звучала она печально. Но не так печально, как то, что на экране переживала эта бедная Одри Тоту. Лили знала, что там звучит грустная французская музыка на аккордеоне, и попыталась втиснуть пуговку наушника от планшета под головную гарнитуру телефона, чтобы испытать всю тяжесть отчаяния несчастной Одри…

Кевин сделал паузу. Лили поставила на паузу свое кино.

– Не делайте этого, – сказала она. – Есть для чего жить. Вы пробовали этот сухой завтрак с шоколадом внутри? Не на зернышках, а внутри. А пиццу под пылающим куполом? Эта херотень – такое безумие, что пальчики оближешь. Блядь, Кевин, да если вы покончите с собой, а этого так и не попробуете, ненавидеть себя будете еще сильней, чем сейчас. У меня образование шеф-повара, Кевин, уж я-то знаю.

– Хотя бы все это кончится.

– Ох, черт, нет – ничего оно не кончится. Вы можете удариться о воду, у вас лопнет барабанная перепонка, треснет куча позвонков, вы умрете холодной и мучительной смертью, а потом, типа всего через пять минут, вы уже белочка в цилиндре и чечеточных туфлях – и виложкой деретесь с голубем за использованный пончик. Я много чего в жизни повидала, Кевин, – жуткого, темного, пугающего. Вы туда не хотите.

– Правда, что ли, – виложкой?

– Ага, Кевин, единственная деталь, блядь, за которую вы цепляетесь, – это виложка. В этом весь смысл, ну да. А не то, что вы станете белочкой в чечеточных туфлях, дерущейся с голубем за пончик? Пончик с заварным кремом, Кевин. Заварной крем вытекает на мостовую. У вас на пончике муравьи, Кевин.

– Ого, муравьи?

– Муравьи – по-прежнему несущественная деталь, Кевин, обсосанная вафля вы.

– Эй, а мне пончики с заварным кремом вообще не нравятся.

– Прыгайте, Кевин. За борт, вперед.

– Что?

– Джеронимо!^[11] Испустите долгий затихающий вопль по пути – предупредите яхтсменов или серферов, чтобы побереглись нахуй. Нет смысла утаскивать кого-то вместе с вашей тупой задницей.

– Эгей?

– Оттолкнитесь посильней, Кевин. И прямо в пучину страданий, какая для вас разверзнется.

– Там хотя бы иначе будет.

– Ага, иначе в том смысле, что хуже. С каких это пор двухсотфутовый нырок в ледяную воду, где кишат акулы, источает надежду, а? Считаете, это сейчас у вас депрессия? Думаете, сейчас у вас нет надежды? Дождитесь перерождения сбрендившей мелкой тварью, – отчаявшейся, боящейся всего на свете, да еще и в дурацком – наряде. Я их видела, Кевин. И вам покажу. Поглядите на них, увидите, кем станете сами, – и если вам по-прежнему захочется прыгнуть, я лично вас туда отвезу и сама подтолкну. Договорились?

– Вы всё врете.

– Вру. У меня нет машины. Но я оплачу вам такси и по дороге попрощаюсь с вами по телефону. Худший сценарий: вам доведется увидеть кое-какой жуткий животный народец, а через два часа вы в том же месте, где сейчас, и я вам дарю жаркий секс по телефону, пока вы стремглав летите в акулий кафетерий.

– Правда?

– Правда. У вашего телефона камера есть?

– Ну.

– Пришлите мне себяшку.

– Прямо сейчас?

– Ну да, а как я тогда буду знать, на что вы похожи?

– Ладно. На эту рубашку я спереди кофе немного пролил.

– Вас понял. Теперь двигайтесь к городской стороне моста. Буду там через десять минут.

– У вас же машины нет.

– Займу у босса. Двигайтесь к платным шлагбаумам. Я поставлю машину у центра посетителей и подойду.

– А вы можете не сходить с линии, пока не доберетесь сюда?

– Очень бы хотелось, Кевин, но я не могу кризисную линию держать. Слушайте, я вам со своего сотового через секунду перезвоню. Нас заставляют свои телефоны в раздевалке оставлять, поэтому дайте мне пять минут. Двигайтесь к шлагбаумам. Я вам сейчас перезвоню.

– А как я вас узнаю?

– Я азиатка. – Азиаткой Лили не была, но на мосту окажется до метрического хуища азиатских девчонок, чтобы он думал, что они – она. – Десять минут. Только не прыгайте, ладно?

– Ладно.

– Честно?

– Честно. Только у меня батарейка садится.

– Вам лучше не прыгать, потому что у вас батарейка, блядь, села, Кевин. Уверуйте хоть немого, ебаный в рот.

– Вы б материться перестали, а?

– Ох, ну да, я ж ваша фея-крестная. Так позвольте мне выполнить ваше желание. Увидимся через десять. – Она стукнула по кнопке разъединения.

Снимок Кевина Лили отправила на рейнджерский пост на мосту с запиской: “Прыгун, направляется к вам. Временно поставила его на паузу. Задержите и сдайте на психическое обследование. Еще один спасенный у Мгливы Эльфокусс!”

– У-ху-ху, сцуко! – Плюс на большую доску! Лили встала с места и направилась к большой белой доске в голове конторского аквариума. Остальные три консультанта кинулись к своим кнопкам отключения звука. Она схватила маркер и написала: “СПАСЛА В ЭТОМ МЕСЯЦЕ”, следом – свое имя и нарисовала рядом громадные цифры “⁵”, сопроводив их восклицательным знаком.

– Пять с половиной, рукожопы, а еще только семнадцатое число месяца. Вот-вот – у вас как минимум еще две недели на то, чтоб попробовать угнаться за этим поездом эффективного, блядь, рулежа критическими ситуациями!

– Это не тема, Лили, – произнесла Шалфей – веснушчатая блондинка и примерно ее ровесница. Она носила громадный рыбацкий свитер и грузчицкие штаны, а на прическу свою ей явно было насрать еще с тех пор, как она пошла в начальную школу. Такая запущенность в одночасье не возникает. Она писала магистерскую про телефоны доверия – или что-то вроде.

– Это для тебя не тема, – ответила Лили. – Потому что ты рукожоооп. Ру-ру-рукожжжоооп. – Пусть она и знала, что слишком стара для такого, да и гораздо ниже ее достоинства до подобного опускаться, но все равно станцевала ненавязчивый победный танец имания, дабы отметить этот миг в истории.

– Ты такая надломленная, – сказала Шалфей. – Как ты вообще тут работу получила?

– Моя тема – Смерть, Шалфей. Ко мне обратились, потому что знали – я буду рулить! Пять с половиной – йяй-оууууууу!

Другой консультант – высокий парняга под сорок с копной светлых волос – глянул поверх очков. Палец у него лежал на заглушке микрофона так, будто им он придерживал закрытую пасть очень ядовитой змеи.

– Лили, ты б не могла как-нибудь закруглиться? Мне еще нужно записать адрес и выяснить, каких таблеток эта девушка наглоталась, пока она не отключилась.

– Ой, – ответила Лили. – Конечно же. Валяй. Ты спасешь ее, Брайан. Хочешь, я тебе ее на доске запишу?

– Это не тема, Лили. – Он приподнял палец и произнес в свою гарнитуру: – Да, Дарла, я здесь. А вы можете сказать мне адрес того дома, где вы находитесь?

Шалфей проговорила:

– Доска нужна для бюллетеней, ориентировок, информации о том, что в городе происходит, – в общем, для того, что может нам понадобиться, когда мы отвечаем на вызов.

– В смысле – что у Лили ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ! – ответила Лили, постукивая по доске рядом со своим числом. Приплясывая, она думала: “Танец имания. Танец имания. Прямо на столе у Шалфей имать ее моими булками…”

– Лили, перестань, пожалуйста, мне стол тверкать.

– Ланна, – сказала Лили. – Я пошла на перерыв. Попробуйте никого тут не убить, пока меня не будет.

– Ты такая жалкая, – сказала Шалфей.

– Нет, это ты жалкая, – ответила Лили. Метнула в Шалфей булку презрительного имания и скрылась в раздевалке.

Из шкафчика она выудила мобильник и направилась наружу покурить, на ходу проверяя сообщения. Он плакал ей в голосовую почту, что поначалу было удовлетворительно, а потом как-то убого. Этим ее не купят – она не станет ему перезванивать лишь из-за того, что он поддался мгновенью рохлизма. Он же Смерть, в конце-то концов! Ну или Подручный – Смерти. Как с таким тягаться? У них всех какая-нибудь особинка – у Чарли Ашера, даже у малютки Софи, мироздание выбрало их в особенные, а она, Лили “Мглива Эльфокусс” Северо (“Мглива Эльфокусс” не произносится), – всего лишь неудавшийся ресторатор и консультант на горячей линии само-убийств на полставки. Но вот этого у нее не отнять. Она спасает жизни. По-чти все время. Ну как бы.

Она опять прослушала сообщение от Мятника Свежа – тот по ней рыдал, а она не намеревалась стирать это сообщение, никогда. От него же было и следующее сообщение, и, надеясь, что там окажутся мольбы – ей бы мольбы сейчас не помешали, – она прослушала его, но как только услышала слова “силы тьмы, ебена мать, и что-не” – тут же оборвала сообщение, стукнув по кнопке вызова.

8. Друзья Дороти

Майк Салливэн ловил себя на том, что, просыпаясь каждое утро, думает о духе – о Консепсьон, – а потом опять о ней думает, укладываясь вечером спать. Он старался тщательно стирать свой рабочий комбинезон, чтобы тот оставался искристо белым в брызгах “международного сурика”, который не отстирывался, а поцарапанную каску свою надраивал автомобильной пастой. Бреясь утром, репетировал выражение лица, какое будет у него, когда он расскажет ей о судьбе ее русского графа, – и целыми днями, каждый день, старался быть готовым к ее появлению. Пять дней провел он так за покраской конструкций под проезжей частью – и вот наконец она вернулась.

– О, сеньор Салливэн, я так счастлива видеть вас, – произнесла Консепсьон, крутясь вокруг одной стропильной фермы под мостом, как настоящая девушка могла бы крутиться вокруг фонарного столба в – парке радостным летним днем в музыкальной комедии, и юбки трепетали вокруг нее.

– Я тоже счастлив вас видеть, – ответил он. – Зовите меня, пожалуйста, Майком.

– Майк, значит, так тому и быть, – проговорила она с робкой улыбкой, трепетнув ресницами. Если бы у нее был веер, она б из-за него пококетничала. – Что вам удалось выяснить о моем Николае?

Вся подготовка Майка не подготовила его вот к та-кому – к духу, легкому духом. Призрак угрюмый, скорбящий, с разбитым сердцем – да, но не вот эта радостная и смеющаяся Кончита, порхающая меж тяжелых стальных балок, словно перышко на ветру.

Он проверил свои страховочные тросы, затем снял каску и приложил ее к сердцу – как и тренировался. И рассказал ей. Глядя, как в ее глазах гаснет свет, он ощущал, будто вмазал с ноги ангелу милосердия в челюсть.

– Лошадь? – спросила она.

– Извините.

– Лошадь? Лошадь! Чертова лошадь! Я два века рыдаю тут, а он свалился с лошади через полгода после отплытия?

– Простите меня, – сказал Майк. – Но он же ехал по Сибири в Санкт-Петербург за царским разрешением жениться на вас, когда упал.

– Никто просто так не падает с лошадей. Кто вообще падает с лошади?

– В интернете сказано, что он сломал себе шею, когда ударился оземь, так что он не мучился.

– Все это время я думала, что могла что-то не то – сказать, беспокоилась, не влюбился ли он в другую, – волновалась, что царь мог заточить его в тюрьму за нарушение правил торговли, но нет – для него все закончилось – мгновенно. Не нужно ему было ехать в Сибирь, чтобы там свалиться с лошади. Лошади и тут у нас есть. У моего отца были слуги, которые могли бы столкнуть его с этой ебаной лошади.

– Прошу прощения, Кончита, – произнес Майк, – но, кажется, так не выражаются испанские дамы, которые…

– Да что вы смыслите в испанских дамах? Со своим дурацким ведерком, весь в оранжевой краске?

Майк сглотнул и вновь надел каску.

– Но вы же теперь можете успокоиться, верно? Пребывать в покое.

– Покой! – Платье и волосы бились вокруг нее, словно бы на ураганном ветру, хотя над заливом царил спокойный день. – Ох, никакого покоя мне не будет. Я скорблю уже двести лет – и еще сотня уйдет на то, чтобы обороть в себе гнев. О да, сеньор, я стану являться. Таких явлений никто не видывал никогда. Если в ком-то из этих машин, проезжающих внизу, есть хоть капля русской крови, я нашлю на них такие ужасы, что они сами пожалеют, что не упали с лошади. Они станут умолять, чтоб им позволили упасть с лошади.

– Но он же вас любил, – сказал Майк. Ему хотелось поблагодарить тот прерыватель у себя в мозгу, что не дал сообщить ей, до чего прекрасна она в гневе, поскольку прекрасна она хоть и была, но также пугала его до усрачки – почти так же сильно, как и в первый раз, когда ему явилась.

На миг она прекратила неистовствовать.

– Вы полагаете?

– Так говорится во всех книгах. Его любовь к вам просто легендарна. Несколько лет назад привезли землю с его могилы и подсыпали в вашу, в Бенисии. Ваше имя высечено на его надгробии в России – и слова: “Пусть они вечно будут вместе”.

– Ой, – произнесла она. Прикусила себе ноготь, задержала нежный пальчик у нижней губы, словно бы не позволяя ей дрожать.

– Мне очень и очень жаль, Кончита, – произнес Майк.

Она вновь улыбнулась – лишь ему одному.

– Я знаю. Вы мой доблестный рыцарь. Вы сделали все, как я просила, однако я вас так и не отблагодарила.

Майк покачал головой. Говорить он не мог – не мог придумать, что сказать, ему даже глотать было трудно: его простили за то, что он не сумел изменить историю, и это тронуло его сильнее, чем он мог бы себе представить.

Она потянулась к нему и погладила по щеке – и Майк был уверен, что на сей раз он чувствует ее касание.

– Сейчас мне пора, – сказала она. – Но я вернусь к вам еще, если позволите?

Майк кивнул.

– И я должна попросить вас, мой доблестный защитник, еще об одной услуге.

– Что угодно, – удалось выдавить ему, не дрогнув – голосом.

– Здесь на мосту есть еще один, кто желал бы побеседовать с вами, но если вы не захотите его выслушать, я вас пойму, мой рыцарь.

– Если я пристегнут – наверное, будет ничего. Только без неожиданных сюрпризов, ладно?

– Я сейчас его пришлю, – ответила она. – Скоро увидимся. Благодарю вас, любовь моя.

– Постойте, ваша – кто? – промолвил Майк, но она уже шагнула в балку, словно бы за кулису, и пропала с глаз.

Не успел он подхватить свое ведро с краской, чтобы двинуться дальше, как с дорожного полотна к нему слетел парняга в костюме и широкополой федоре и устроился в сидячем положении на той балке, где стоял Майк.

– Смазливая деваха, – произнес тип в шляпе.

Майк осознал, что при виде второго призрака – пусть даже изготовился к его появлению – он самую малую чуточку напрудил в штаны. Совсем немного протекло. Нечто в том, что висишь над пропастью в двести футов, заставляет вставать по стойке смирно, и через секунду он уже владел собой – справлялся с причудливой ситуацией единственным способом, какой у него имелся, – причудливо.

– Я думал, вы с нею знакомы, – проговорил Майк. – Она же вас ко мне привела, верно?

– Ну да, но я ее никогда не видел. По сю сторону моста люди не так собранны – тут не столько видишь друг дружку, сколько получаешь впечатление, когда они тебя минуют. А у меня почти обо всех тут впечатление такое, что они с заворотами, как змеиный салат. Но не эта деваха.

– Так вы с ней поговорили?

– Конечно – можно сказать, и поговорили. Духи в основном общаются запахами. Я тебе так скажу: если в доме у тебя такая вонь, как будто там напердели, в нем водятся духи. Как в следующий раз подумаешь: ой, дядя, бабушка пукнула – задумайся хорошенько, может, это твой покойный дедушка. Если только бабушка у тебя много капусты не ест – тогда это все-таки, вероятно, она. От капусты у старичья дорога может быть ухабистой. Но есть и кой-чего хорошего. Всякий раз, как персиками запахнет, – это дух только что кончил, значит. Следовало мне сообразить, пока не увидел ее, что деваха эта – тот еще подарочек: от нее персиковым пирогом пасёт.

Майку захотелось ему вмазать. Дух выглядел плотным, как любая личность, сидел себе на балке, ноги болтались, и двумястами футами ниже проплывали корабли и серферы, и Майк возжелал двинуть ему по зубам за то, что он сказал, будто от Консепсьон пасёт персиковым пирогом – призрачной дрочкой. Но вместо этого он замахнулся своей малярной шваброй – такими они работали почти все время: грубая половая тряпка размером с кулак на конце двухфутовой палки, чтобы закрашивать пятна на мосту, – размахнулся ею, надеясь, что она хотя бы сшибет с духа его дурацкую призрачную федору. Но тряпка вместо этого просвистела прямо через тень и разбрызгала краску в пространство. Дух даже не обратил внимания.

Раздосадованный, но пытаясь досаду эту скрыть, Майк произнес:

– Ну так и зачем вы тут? Для чего она вас ко мне прислала? Она говорила, что вам в таком облике трудно появляться, так чего надо?

– Эй-эй, не заводись, я к этому подхожу.

– Ну так подойдите уже.

– Лады. – Дух заправил большие пальцы за лацканы пиджака. – За мной-то не заржавеет.

Я работал во флотской Следственной службе в Чи-Тауне^[12], когда нам впервые поступила информация о возможной вражеской пропагандистской операции под названием “Друзья Дороти”, которая разворачивалась на Западном побережье – вероятно, с центром во Фриско. Я знаю – ты спросишь, что это флотские следаки делают в Чикаго, от которого до ближайшего океана киселять и киселять? Но в том-то ловкость нашей стратегии, вишь, и состояла: кто заподозрит флотских легавых посреди Коровограда-на-Прерии, я прав или как? Само собой, прав.

В общем, долетает тут до нас, что к новым пополнениям, которые в Тихоокеанский ТВД из Сан-Франа отправляют, под шумок эти самые “Друзья Дороти” клеятся – играют на их предбоевой нервозности, пробуют дезертирство спровоцировать, может даже, для Тодзё^[13] шпионов вербуют.

И вот полкан озирает всю нашу контору – а я у нас был с самым детским личиком во всей компашке, – и он решает отправить меня во Фриско под прикрытием, как бы новобранцем таким, чтоб я разнюхал чего-нибудь про эту самую Дороти и ее друзей, пока у нас под носом не окажется следующая “Осевая Энни” или “Токийская Роза”^[14], только похлеще, потому как эта самая Дороти не просто боевой дух нам подрывает по радио, а скорее всего, еще и тайные операции проворачивает.

Я и говорю, значит, полкану, что, несмотря на детскую свою морду лица, я большой дока по части коварных дамочек и притащу эту самую Дороти на губу, не успеет она вымолвить и “Хирохито хероват”^[15], а то и еще скорее. В общем, через пять дней я уже на псиных улочках Сан-Франа примерно с мильоном другой матросни, солдатни и морской пехтуры, и все мы ждем отправки.

Ну а Сан-Фран тогда становился известен уже как Город Вольности, потому как именно тут многим суждено увидеть наши старые добрые Соединенные Ш А вообще в последний раз, поэтому хоть по всему Варварскому берегу и ввели ограничения и что-не, каждый вечер в городе полно военных, кому одной последней вечеринки охота – или выпить, или дамочку, или же в кости сыгрануть случится. Уже традицией стало – в ночь перед отходом прешь на “Верхушку Марка” – это – ночной клуб такой, на верхнем этаже гостиницы “Марк Хопкинз” на Калифорнийской улице, – где парнишка дернуть может, разглядывая весь город от моста и до моста, а если ему подфартит, то какая-нибудь деваха с приятным запахом и по танцевальному пятаку его крутнет, и скажет, что все у него будет в норме, хотя большинство таких парнишек и подозревает, что в норме ничего у них не будет. А дамочки эти так поступают из патриотизма и по доброте сердечной, как ООО^[16], поэтому никаких шашлей-машлей там, и задниц никто не щиплет.

Были данные, что “Друзья Дороти” вербуют в “Верхушке Марка”, поэтому наряжаюсь я в белые матросские клеша да бушлат, как любой нормальный салага, выдвигаюсь на позицию возле швейцара у входа в гостиницу. Парни мимо идут, а я шепчу “Друзья Дороти” себе под нос, словно тип, который неприличные открытки продает или торгует билетами на давно распроданный матч “Щенков”^[17] (что могло произойти, когда они рвутся к вымпелу). И вот недолго погодя остановился вагончик канатки, а оттуда выходит эдакий откормленный кукурузой морпех, озирается да щерится домам вокруг да бухте в конце улицы, как будто воды раньше никогда не видал, и как бы шибается эдак по тротуару, будто бы швейцара боится или что-то, и я ему ка-ак выдал этот свой тайный шепот про “Друзей Дороти”.

И вот этот рядовой Тюха подбирается ко мне бочком и говорит в ответ:

– “Друзья Дороти”?

– Без балды, боец, – грю ему я.

И вот так сразу пацан этот загорается весь, что твоя новогодняя елка, и как давай мне руку жать, точно воду качает, чтобы чикагский пожар погасить, а может – и фрискинский, я слыхал, у них тоже тут пожар был, да только не могу я не думать, что пожар это не настоящий, потому что Фриско же явно городок игрушечный. Пацан мне по всей форме представляется – Эдди Бёдекер-младший, дескать, из Овцовьих Говн, – Айова, или Небраска, или каких еще там кукурузных штатов квадратной формы, я ж и не помню. И ну мне излагать, как он весь на нервах по причине того, что никогда раньше ничего эдакого не делал, но вот сейчас он пойдет на войну и, может, никогда уже не вернется домой, поэтому ему надо посмотреть… И я больше ничего не могу сделать, чтоб успокоить этого пацана, – только прислонить его к стеночке с собой рядом, как будто он тут просто воздухом ночным подышать вышел и что-не. А понимаешь, я-то одет по-матросски, а он – морпех, и хотя, говоря технически, матросня и пехтура в одних и тех же войсках служат, у них это освященная веками традиция – когда в порту, дерутся они, точно крысы в бочонке, и вот об этом мне, наверное, как раз и стоило подумать, когда я себе такой шпионский прикид выбирал.