Тяжелые времена

Глава VII
Миссис Спарсит

Мистер Баундерби был холост, и потому хозяйством его, за известное ежегодное вознаграждение, ведала некая пожилая особа. Звали ее миссис Спарсит, и она, несомненно, служила украшением триумфальной колесницы, в коей мистер Баундерби, преисполненный чванного смирения, катил от успеха к успеху.

Дело в том, что миссис Спарсит не только знавала лучшие времена, но и принадлежала к высшему кругу. Ее ныне здравствующая двоюродная тетушка именовалась леди Скэджерс. А покойный мистер Спарсит со стороны матери был «из Паулеров», как поныне выражалась его безутешная вдова. Случалось, что люди, плохо осведомленные и туго соображающие, не только не понимали, из каких таких Паулеров, но даже явно не знали – то ли это торговая фирма, то ли политическая партия, то ли религиозная секта. Однако более просвещенные умы не нуждались в разъяснениях – им было известно древнее происхождение Паулеров, чья родословная столь далеко уходила в глубь веков, что неудивительно, если они порой сбивались с пути и следы их приводили на скачки, в игорный притон, к еврею-ростовщику или в Суд по делам несостоятельных должников.

Итак, покойный мистер Спарсит, родня Паулерам со стороны матери, женился на девице, приходившейся по отцу родней Скэджерсам. Леди Скэджерс (необыкновенно тучная старуха, весьма невоздержная по части говядины и обремененная своенравной ногой, вот уже четырнадцать лет упорно не желавшей слезть с постели) сосватала их, когда Спарсит едва достиг совершеннолетия, и примечательного в нем было только до крайности худосочное туловище, подпертое длинными тощими ногами и увенчанное головой столь малых размеров, что о ней и говорить не стоит. Ему досталось от дяди весьма приличное наследство, которое он прожил в кредит прежде, нежели получил его, и дважды промотал после того, как вступил во владение им. Поэтому, когда двадцати четырех лет от роду он скончался (место действия – Кале, причина – бренди), супруга его, с которой он разошелся вскоре после медового месяца, осталась в несколько стесненных обстоятельствах. Печальная вдовица – на пятнадцать годков старше покойника – вскоре насмерть рассорилась со своей единственной родственницей, леди Скэджерс, и отчасти в пику ее милости, отчасти ради хлеба насущного пошла в люди. И вот теперь, на склоне лет, миссис Спарсит, обладательница римского носа и густых черных бровей, некогда пленивших мистера Спарсита, заваривала чай для вкушавшего завтрак мистера Баундерби.

Будь Баундерби великим завоевателем, а миссис Спарсит пленной принцессой, выставленной напоказ во время его триумфального шествия, он не мог бы чваниться ею с большим азартом. Так же неустанно, как он хвастал своей безродностью, он превозносил ее родовитость. Рисуя в самых мрачных тонах свое собственное детство, он расцвечивал ярчайшими красками зарю ее юности и сплошь усыпал розами ее жизненный путь. «И что же, сэр, – говаривал он, – чем все это кончилось? Вот она здесь, за сто фунтов в год (я плачу ей сто фунтов, и она вполне этим довольна), и ведет хозяйство Джосайи Баундерби из Кокстауна!»

Мало того – он столь упорно и рьяно хвалился этой своей удачей, что она получила широкую огласку, и находились люди, не упускавшие случая упомянуть о сем. В чванстве Баундерби была одна особенно зловредная черта: он не только славословил самого себя, он побуждал других петь ему хвалу. Он распространял вокруг себя заразу духовного клакерства. На банкетах в Кокстауне тот или иной заезжий гость, весьма скромный и сдержанный в любом другом месте, вдруг вскакивал и начинал неистово превозносить Баундерби. Послушать ораторов, – чего только Баундерби не олицетворял: и королевский герб, и британский флаг, и хартию вольностей, и Джона Булля, и хабеас корпус, и билль о правах, и «дом англичанина – его крепость», и «церковь и государство» и «боже, храни королеву». И каждый раз (а без этого дело не обходилось ни разу) как красноречивый гость уснащал свой спич цитатой:

 
Презренно счастие вельможей и князей!
Их миг один творит и миг уничтожает, —
 

присутствующие усматривали в этом намек на миссис Спарсит.

– Мистер Баундерби, – заметила миссис Спарсит, – вы нынче против обыкновения завтракаете без аппетита, сэр.

– Да вот, сударыня, – ответствовал он, – из головы нейдет причуда Тома Грэдграйнда. – Фамильярное «Том» он произнес нарочито развязным тоном, словно хотел показать, что и за миллион не согласится назвать своего друга Томасом. – Выдумал тоже – взять на воспитание эту циркачку.

– Девочка ждет и не знает, что ей делать, – сказала миссис Спарсит, – идти ли прямо в школу, или сначала явиться в Каменный Приют.

– Пусть ждет, – отвечал Баундерби, – я и сам еще не знаю. Вероятно, Том Грэдграйнд скоро пожалует сюда. Ежели он захочет, чтобы она побыла здесь еще день-другой, она, разумеется, может остаться.

– Разумеется, мистер Баундерби, ежели таково ваше желание.

– Я сам вчера вечером предложил, чтобы она переночевала у нас. Может быть, он еще одумается и не станет сводить эту девчонку с Луизой.

– Вот оно что! Какой вы заботливый, мистер Баундерби!

Миссис Спарсит поднесла чашку ко рту, слегка раздув ноздри кориолановского носа и сдвинув черные брови.

– Я лично убежден, что киске такое знакомство не сулит ничего хорошего.

– Вы имеете в виду мисс Грэдграйнд, мистер Баундерби?

– Да, сударыня, я имею в виду Луизу.

– Поскольку вы, без предварительных разъяснений, упомянули о «киске», – сказала миссис Спарсит, – а дело касается двух девочек, то я не знала, к какой из них относится это наименование.

– К Луизе, – повторил мистер Баундерби. – К Луизе.

– Вы прямо как родной отец для Луизы, сэр. – Миссис Спарсит отхлебнула чаю, и когда она, сдвинув брови, склонила лицо с классическим носом над дымящейся чашкой, казалось, что она колдовством вызывает богов преисподней.

– Ежели бы вы сказали, что я как родной отец для Тома, – не для моего друга Тома Грэдграйнда, конечно, а для брата Луизы, – это было бы верней. Я хочу взять его в свою контору. Будет у меня под крылышком.

– Вот как? А не слишком ли он молод, сэр? – Когда миссис Спарсит, обращаясь к мистеру Баундерби, прибавляла словечко «сэр», то делала это лишь из вежливости, что скорее служило к вящей ее чести, нежели возвеличивало его.

– Так ведь я не сейчас возьму его. Сначала ему вобьют в голову всякие науки, – отвечал Баундерби. – В них-то, уж будьте покойны, недостатка не будет! Вот подивился бы мальчишка, ежели бы знал, как мало учености вмещалось в моей башке, когда мне было столько лет, сколько ему сейчас. – Кстати, по всей вероятности, Том отлично это знал, ибо далеко не в первый раз Баундерби делал такое заявление. – Но просто поразительно, как трудно мне подчас разговаривать с кем-нибудь на равной ноге. Взять хотя бы к примеру мой нынешний разговор с вами о циркачах! Ну что вы можете о них знать? В ту пору, когда кувыркаться в уличной грязи на потеху публике было бы для меня сущим благодеянием, счастливым лотерейным билетом, вы сидели в Итальянской опере. Вы, сударыня, выходили из театра в белом шелковом платье, вся в драгоценных каменьях, блистая пышным великолепием, а мне не на что было купить пакли, чтобы посветить вам.

– Разумеется, сэр, – отвечала миссис Спарсит со скорбным достоинством, – Итальянская опера была мне знакома с весьма раннего возраста.

– И мне, сударыня, и мне, – сказал Баундерби, – но только с оборотной стороны. Можете мне поверить – жестковато было спать на мостовой под колоннадой Итальянской оперы. Такие люди, как вы, сударыня, которые с детства привыкли нежиться на пуховых перинах, и понятия не имеют, каково это – улечься спать на камни мостовой. Это надо самому испробовать. Нет, нет, – какой смысл говорить с вами о циркачах. С вами надо беседовать о приезжих балеринах, о лондонском Вест-Энде, о Мэйфэре, о лордах, знатных леди и членах парламента.

– Я так полагаю, сэр, – ответствовала миссис Спарсит не без смирения, но по-прежнему с достоинством, – что в этом нет никакой надобности. Льщу себя надеждой, что я научилась приспосабливаться к жизненным переменам. Ежели я с интересом слушаю ваши назидательные рассказы о выпавших вам на долю испытаниях и мой интерес никогда не ослабевает, то в этом, право, нет моей заслуги, – ведь это всем интересно.

– Не спорю, сударыня, – подтвердил принципал миссис Спарсит, – находятся люди, которые охотно слушают, как Джосайя Баундерби из Кокстауна рассказывает по-своему, без прикрас, о том, что ему пришлось пережить. Но вы-то, сознайтесь, вы-то сами родились в роскоши. Не отрицайте, сударыня, что вы родились в роскоши.

– Я и не отрицаю, сэр, – отвечала миссис Спарсит, тряхнув головой.

Мистер Баундерби с важным видом вышел из-за стола и, став спиной к камину, воззрился на особу, которая столь ощутимо увеличивала его общественный вес.

– И вы принадлежали к высшему кругу. К самой, черт возьми, верхушке, – проговорил он, подставляя огню свои ляжки.

– Вы правы, сэр, – отвечала миссис Спарсит самым смиренным тоном, не боясь, однако, затмить своего принципала, ибо самоуничижение Баундерби зиждилось на противоположной основе.

– Вы вращались в самом фешенебельном обществе, и все такое, – не унимался Баундерби.

– Да, сэр, – отвечала миссис Спарсит, всем своим видом подчеркивая горечь утраты, – вы, безусловно, правы.

От удовольствия мистер Баундерби, согнув колени, даже обнял свои ляжки и громко захохотал. Но тут доложили о приходе мистера и мисс Грэдграйнд, и Баундерби пожал руку своему приятелю, а дочь его наградил поцелуем.

– Можно позвать сюда Джуп? – спросил, обращаясь к хозяину, мистер Грэдграйнд.

Пожалуйста. Итак, Джуп позвали. Девочка вошла, присела перед мистером Баундерби и перед его другом Томом Грэдграйндом, а также перед Луизой, но, на беду, от крайнего смущения пропустила миссис Спарсит. Заметив это, Баундерби, весь раздувшись от спеси, произнес целую речь:

– Ну-с, девочка, вот что я тебе скажу. Имя леди, что сидит за чайным столом, – миссис Спарсит. Эта леди исполняет здесь обязанности хозяйки дома, и у нее очень знатная родня. Следовательно, ежели ты еще раз переступишь порог моего дома и не выкажешь этой леди должного уважения, ты очень скоро выйдешь отсюда. Имей в виду, что мне наплевать, как ты отнесешься ко мне, – я ни на что не притязаю. У меня не только нет знатной родни, но вообще никакой родни нет, – я происхожу от подонков. Но мне не все равно, как ты ведешь себя с этой леди. И ты будешь с ней почтительна и вежлива, или ты больше не придешь в этот дом.

– Я надеюсь, Баундерби, – примирительно сказал мистер Грэдграйнд, – что это только упущение с ее стороны.

– Миссис Спарсит, – сказал Баундерби, – мой друг Том Грэдграйнд предполагает, что это всего только упущение. Очень может быть. Однако, сударыня, вы видите, что относительно вас я даже упущения не дозволяю.

– Вы чрезвычайно добры, сэр, – сказала миссис Спарсит, с горделивым смирением тряхнув головой. – Право, не стоит об этом говорить.

Засим хозяин дома взмахом руки передал Сесси, которая все это время со слезами на глазах едва слышно лепетала извинения, мистеру Грэдграйнду. Девочка стояла перед ним и пристально смотрела ему в лицо, а Луиза неподвижно стояла подле, глядя в пол, и слушала, что говорит ее отец.

– Джуп, я решил взять тебя к себе в дом; в свободное от школьных занятий время ты будешь прислуживать миссис Грэдграйнд – она больна и нуждается в уходе. Я уже объяснил мисс Луизе… вот это – мисс Луиза… печальную, но вполне естественную перемену в твоей судьбе, и ты должна хорошенько понять, что все, что было, то прошло, и поминать о прошлом не следует. Жизнь твоя начинается с этого часа. В настоящее время, как мне известно, ты невежественна.

– Да, сэр, очень, – отвечала Сесси, приседая.

– Я рад, что под моим руководством ты получишь надлежащее воспитание. Для всех, кто будет иметь общение с тобой, ты послужишь живым свидетельством бесспорных преимуществ моей системы. Мы тебя выправим и образуем. Ты, кажется, читала вслух твоему отцу и тем людям, среди которых ты жила? – спросил мистер Грэдграйнд, понизив голос и знаком подозвав Сесси поближе.

– Только папе и Весельчаку, сэр… то есть я хочу сказать – только папе, а Весельчак всегда бывал при этом.

– Забудь про Весельчака, Джуп, – остановил ее мистер Грэдграйнд, поморщившись. – Я тебя не о нем спрашиваю. Стало быть, ты читала вслух своему отцу?

– Да, сэр, тысячу раз. И мы были так счастливы. Ах, сэр, когда я читала ему вслух, – это было лучше всего!

Только теперь, услышав, как горестно зазвенел голос Сесси, Луиза взглянула на нее.

– И что же именно, – вопросил мистер Грэдграйнд еще тише, – ты читала своему отцу, Джуп?

– Про волшебниц, сэр, и про карлика, и про горбуна, и про духов, – заливаясь слезами, проговорила Сесси, – и еще про…

– Ш-ш! – прервал ее мистер Грэдграйнд. – Довольно. И чтобы я больше не слышал о таком пагубном вздоре. Знаете, Баундерби, тут понадобится твердая рука. Это интересный случай, и я с охотой прослежу за ним.

– Ну что ж, – отвечал мистер Баундерби. – Свое мнение я вам уже высказал. На вашем месте я бы этого не делал. Но, пожалуйста, как вам будет угодно. Ежели вам уж так захотелось – пожалуйста!

Итак, мистер Грэдграйнд и его дочь увели Сесилию Джуп в Каменный Приют, и по дороге Луиза не проронила ни словечка – ни доброго, ни худого. А мистер Баундерби приступил к своим повседневным занятиям. А миссис Спарсит укрылась за своими бровями и в этом мрачном убежище предавалась размышлениям до самого вечера.

Глава VIII
Никогда не раздумывай

Еще раз прислушаемся к основному ладу, прежде чем продолжать нашу песнь.

Когда Луиза была лет на шесть моложе, она однажды, разговаривая с братом, сказала: «Знаешь, Том, о чем я раздумываю?» На что мистер Грэдграйнд, подслушавший эти слова, выступил вперед и заявил: «Луиза, никогда не раздумывай!»

В этом правиле и была заложена пружина, приводящая в действие механику воспитательной системы, направленной на развитие ума при полном небрежении к чувствам и душевным порывам, – в нем же заключался и весь секрет ее. Никогда не раздумывай. При помощи сложения, вычитания, умножения и деления так или иначе решай все на свете и никогда не раздумывай. Приведите ко мне, говорит Чадомор, того младенца, что едва начинает ходить, и я ручаюсь вам, что он никогда не будет раздумывать.

Однако наряду со множеством едва начинающих ходить младенцев в Кокстауне имелось изрядное число таких, которые уже двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят годков, а то и больше шли по отмеренному им пути к жизни вечной. Поскольку эти зловредные младенцы означали грозную опасность для любого человеческого общества, то все восемнадцать вероисповеданий неустанно выцарапывали глаза и вцеплялись в волосы друг дружке, пытаясь сговориться, какие следует принять меры к их исправлению. Но достичь согласия так и не удавалось, что поистине удивительно при столь действенных средствах, пущенных в ход для этой цели. Впрочем, невзирая на то, что разногласия возникали по всякому мыслимому и немыслимому (чаще немыслимому) поводу, все более или менее сходились на одном, а именно: эти злосчастные дети никогда не должны раздумывать. Клир номер первый утверждал, что они все должны принимать на веру. Клир номер второй утверждал, что они должны верить в политическую экономию. Клир номер третий писал для них нудные книжицы, в которых рассказывалось, как хорошие взрослые младенцы неизменно вносят деньги в сберегательную кассу, а гадкие взрослые младенцы неизменно попадают на каторгу. Клир номер четвертый кое-как маскировал мрачным юмором (хотя ничего веселого в этом не было) капканы научных теорий, в которые эти младенцы обязаны были дать себя заманить. Но все соглашались с тем, что они никогда не должны раздумывать.

В Кокстауне имелась библиотека, в которую доступ был открыт для всех. Мысль о том, что же люди там читают, постоянно терзала мистера Грэдграйнда: ручейки сводных таблиц, приносящие соответствующие сведения, в положенные сроки вливались в ревущий океан статистических данных, куда еще ни один водолаз не спускался безнаказанно. Как ни печально, но нельзя было отрицать того очевидного факта, что даже читатели городской библиотеки упорствовали в своем желании раздумывать. Они раздумывали о человеческой природе, о человеческих страстях, надеждах и тревогах, о борьбе, победах и поражениях, о заботах, радостях и горестях, о жизни и смерти простых людей! Иногда, после пятнадцати часов работы, они садились за книжку и читали всякие россказни про мужчин и женщин, похожих на них самих, и про детей, похожих на их собственных. Сердца их пленял Дефо, а не Евклид, и они, видимо, находили большее утешение у Гольдсмита, нежели у Кокера. Мистер Грэдграйнд без устали трудился над этой каверзной задачей – для печати и не для печати – и, хоть убей, не мог понять, каким образом получается такой несуразный итог.

– Жить не хочется, Лу. Моя жизнь мне опротивела, и все люди, кроме тебя, опротивели, – сказал не по годам угрюмый Томас Грэдграйнд-младший, сидя под вечер в тихой комнате, похожей на цирюльню.

– И даже Сесси, Том?

– Противно, что нужно звать ее Джуп. И я ей противен, – мрачно отвечал Том.

– Нет, нет, это неправда, Том!

– А как же иначе? Она всех нас должна ненавидеть. Ее здесь совсем затормошат. Она уже сейчас бледная, как смерть, и тупая… как я.

Юный Том выражал свои невеселые мысли, сидя перед камином верхом на стуле, скрестив руки на спинке и спрятав хмурое лицо в скрещенные руки. Сестра его сидела подальше от огня, в темном углу, то глядя на брата, то устремляя взор на осыпающиеся яркие искры.

– А я, – продолжал Том, обеими руками ожесточенно ероша волосы, – я просто осел, и больше ничего. Такой же упрямый, как осел, еще глупее, чем осел, и так же мне сладко живется, и скоро я лягну кого-нибудь, как осел.

– Надеюсь, не меня, Том?

– Нет, Лу. Тебя я не трону. Я же сразу сказал, что ты – другое дело. Даже и не знаю, что бы тут было без тебя в нашем распрекрасном… Каменном Мешке. – Том сделал паузу, подыскивая достаточно крепкое словцо, чтобы выразить свою любовь к отчему дому, и, видимо, остался очень доволен найденным определением.

– Правда, Том? Ты в самом деле так думаешь?

– Конечно, правда. Да что толку говорить об этом! – отвечал Том и так свирепо потер лицо о рукав, словно хотел содрать с себя кожу и тем самым уравновесить душевные муки телесными.

– Понимаешь, Том, – сказала Луиза после минутного молчания, отрываясь от гаснущих искр и поднимая глаза на брата, – я уже почти взрослая, и чем старше я становлюсь, тем чаще я раздумываю о том, как грустно, что я не умею сделать так, чтобы тебе лучше жилось в нашем доме. Я не умею ничего такого, что умеют другие девушки. Ни сыграть, ни спеть тебе не могу. И поговорить с тобой, чтобы развлечь тебя, не могу, ведь я не вижу ничего веселого, не читаю ничего веселого, и мне нечем позабавить тебя или утешить, когда тебе скучно.

– Да и я такой же. С этой стороны я ничуть не лучше тебя. А к тому же я безмозглый мул, а ты нет. Если отец хотел сделать из меня либо ученого сухаря, либо мула, а ученого из меня не вышло, то кто же я, как не мул? Я и есть мул, – мрачно заключил Том.

– Все это очень печально, – помолчав, задумчиво сказала Луиза из своего темного угла. – Очень печально. Несчастные мы с тобой, Том.

– Ты-то нет, – возразил Том. – Ты, Лу, девочка, девочку это не так портит, как мальчика. Я вижу в тебе одно только хорошее. Ты единственное мое утешение – ты даже этот дом умеешь скрасить, – и я всегда буду делать то, что ты хочешь.

– Ты хороший брат, Том. И если ты так обо мне думаешь, я рада, хотя и знаю, что ты ошибаешься. А я отлично знаю, что ты ошибаешься, и это очень прискорбно. – Она подошла к Тому, поцеловала его и опять села в свой уголок.

– Собрать бы все факты, о которых мы столько слышим, – заговорил Том, яростно скрипнув зубами, – и все цифры, и всех, кто их выкопал; и подложить под них тысячу бочек пороху и взорвать все сразу! Правда, когда я буду жить у старика Баундерби, я отыграюсь.

– Отыграешься, Том?

– Ну, я хочу сказать, я немножко повеселюсь, кое-что увижу, кое-что услышу. Вознагражу себя за то, как меня воспитывали.

– Смотри, Том, не очень обольщайся. Мистер Баундерби тех же мыслей, что и отец, и он много грубее и вполовину не такой добрый.

– Ну, – засмеялся Том, – это меня не пугает. Я отлично сумею управиться со стариком и угомонить его.

Их тени отчетливо чернели на стене, но тени высоких шкафов сливались воедино на стенах и потолке, точно над братом и сестрой нависла темная пещера. Богатое воображение – если бы такое кощунство было возможно в этой комнате – могло бы принять этот мрак за грозную тень, которую то, о чем шла речь между ними, отбрасывало на их будущее.

– А как ты думаешь управиться с ним и угомонить его, Том? Или это секрет?

– Если это и секрет, – сказал Том, – то за разгадкой ходить недалеко. Это ты, Лу. Ты его любимица, он души в тебе не чает, он ради тебя все сделает. Когда он скажет что-нибудь, что мне не по нутру, я ему пропою: «Мистер Баундерби, ваши слова очень огорчат и обидят мою сестру. Она была уверена и мне всегда говорила, что вы не будете притеснять меня». Уж тут-то он прикусит язык, будь покойна.

Том молчал в ожидании ответа от сестры, но, так и не дождавшись его, отложил мечты о будущем и снова дал волю своему унынию, усиленно зевая, вертясь на стуле и все ожесточеннее ероша волосы. Наконец он поднял глаза и спросил:

– Ты спишь, Лу?

– Нет, Том. Я смотрю на огонь.

– Не понимаю, что ты там видишь, – сказал Том. – Я лично ничего там не вижу. Должно быть, это еще одно преимущество девочки перед мальчиком.

– Том, – начала Луиза медленно и раздумчиво, словно она читала произносимые ею слова в пламени камина, а начертаны они были не очень разборчиво, – ты радуешься, что будешь жить у мистера Баундерби?

– Одно-то хорошее в этом уж безусловно будет, – отвечал Том, слезая со стула. – Во всяком случае, это значит – уйти из дому.

– Одно-то хорошее в этом уж безусловно будет, – так же раздумчиво повторила Луиза. – Во всяком случае, это значит – уйти из дому. Да, да.

– Ты пойми, Лу, мне будет очень нелегко оставить тебя, да еще оставить здесь. Но ты же знаешь, что я должен уйти, хочу я этого или нет. И уж лучше мне отправиться туда, где я могу извлечь какую-то пользу из твоего влияния, чем в такое место, где ты мне ничем не сможешь помочь. Ты это понимаешь?

– Да, Том.

В ее голосе не слышалось колебаний, но она так медлила с ответом, что Том подошел к ней сзади и, перегнувшись через спинку стула, стал вглядываться в огонь, который столь сильно занимал ее, пытаясь сам что-то в нем увидеть.

– Огонь как огонь, – сказал Том, – и по-моему, он глупый и скучный, ничуть не лучше, чем все вообще. Что ты там видишь? Уж не цирк ли?

– Ничего такого я там не вижу. Но, глядя в огонь, я раздумываю о нас с тобой, о том, что мы уже почти взрослые.

– Опять раздумываешь! – сказал Том.

– У меня уж такие непокорные мысли, – отвечала Луиза, – ничего не могу с ними поделать.

– Очень прошу тебя, Луиза, – сказала миссис Грэдграйнд, бесшумно отворившая дверь, – ради бога, прекрати сию минуту это занятие. Ты же знаешь, бессовестная, что мне покою не будет от твоего отца. А тебе, Томас, не стыдно? С моей больной головой – и вдруг слышу, как ты подбиваешь сестру раздумывать, и это при твоем-то воспитании, на которое ухлопали столько денег, а ведь ты отлично знаешь, что отец твой строго-настрого запретил ей это.

Луиза начала было отрицать соучастие Тома в совершенном преступлении, но мать остановила ее неопровержимым доводом, решительно заявив, что «не с моим здоровьем слушать такие слова, потому что без подстрекательства у тебя не могло быть ни физической, ни нравственной возможности это сделать».

– Никто меня не подстрекал, мама, – я только смотрела, как огонь роняет красные искры, как они меркнут и гаснут. И, глядя на них, я думала о том, что, в сущности, жизнь моя будет очень коротка и многого совершить я не успею.

– Вздор! – сказала миссис Грэдграйнд с необычной для нее твердостью. – Вздор! И не стыдно тебе, Луиза! Говорить такие глупости прямо в глаза мне, хотя ты отлично знаешь, что, дойди это до твоего отца, мне от него покою не будет. И это после всех забот и хлопот о тебе! Сколько лекций тебе прочитали, сколько опытов показывали! Разве я сама, когда у меня вся правая сторона отнялась, не слышала, как ты со своим учителем долбила про горение, каление, сожжение и еще про невесть какие ения, лишь бы свести с ума несчастную больную. И после всего этого я должна терпеть твою болтовню об искрах и пепле! Я жалею, – со слезами в голосе заключила миссис Грэдграйнд, под натиском даже столь призрачных фактов падая в кресло и выпуская свой сильнейший заряд перед тем, как сдаться, – да, я от души жалею, что стала матерью. Лучше бы мне вовсе не иметь детей, вот тогда бы вы поняли, каково это – обходиться без меня!