На линии огня

III

– Живей, живей! Шевелись!

Майор-ополченец Эмилио Гамбоа Лагуна – товарищи зовут его Гамбо – стоит на правом берегу Эбро и беспокойно оглядывается по сторонам. Его люди – 437 бойцов – форсируют реку по мосту, который навели понтонеры, и мост этот под напором течения опасно прогибается в середине. Подошвы сапог и альпаргат стучат по доскам настила. По этому мосту – зыбкому сооружению в полтора метра шириной, качающемуся на пробковых поплавках и на лодках, – солдаты в полной выкладке должны пробегать гуськом и как можно быстрее.

– Давай! Давай! Живей!

А беспокоят Гамбо две стихии – вода и воздух. В любую минуту франкисты, засевшие выше по реке, могут открыть шлюзы водохранилищ у Мекиненсы, уровень воды в Эбро поднимется и затруднит высадку войск на фронте протяженностью полтораста километров – от Кастельетса до Ампосты.

– Живей! Наддай!

Другая опасность – это авиация, и потому командир 3-го батальона XI сводной бригады поглядывает на небо с еще большей тревогой, чем на реку. Вопреки обещаниям – ибо пропасть отделяет тактические замыслы от практики – ни один республиканский самолет пока еще не появился. Зато два часа назад, едва рассвело, вынырнул из-за туч и покружил над рекой франкистский разведчик – солдаты прозвали его «козликом». Дурной знак.

Поднеся к глазам русский бинокль «Комсомолец 6×30», висящий на груди, Гамбо внимательно вглядывается в ясное небо: солнце уже высоко. Ни облачка, и пока – ни следа самолетов, своих или вражеских.

– Не нравится мне это. Совсем не нравится, – сквозь зубы цедит он самому себе.

Потом снова устремляет взгляд на Кастельетс с двумя высотками по краям. Западная – подальше, за черепичными крышами, над которыми возвышается колокольня и стелется дым, показывая, что в городке идет ожесточенный бой. Восточная, отделенная от берега реки сосновой рощей, расположена ближе, а потому стрельба и разрывы звучат громче. Гамбо видит в бинокль вспышки выстрелов и пыль, взметенную снарядами, а слух его ловит отчетливые звуки – грохот гранат, стук пулеметов, треск винтовок. Впечатление такое, что уцелевшие франкисты после первоначального замешательства опомнились и начали сопротивляться упорно и стойко.

– Пусть в кучу не сбиваются, – приказывает он своему заместителю, капитану Симону Сериготу Гонсалесу. – Когда переберутся на тот берег, залечь повзводно и замаскироваться… Подальше друг от друга, и спрятать или прикрыть все, что блестит.

– Фашистских самолетов нет, – замечает капитан.

– Нет – так будут.

Гамбо, хотя ему всего тридцать лет, опытный вояка, как и большинство его людей: младший из восьмерых детей астурийского каменщика и единственный, кто ходил в школу, он служил «боем» в отеле в Овьедо, в восемнадцать лет вступил в партию, организовал и возглавил Общий профсоюз, дважды сидел в тюрьме, потом сумел бежать в Москву, где работал на Метрострое, одновременно обучаясь в Ленинской школе^[12] и в Академии Фрунзе, а по возвращении на родину стал инструктором в антифашистском ополчении, оборонял Гуадарраму летом 36-го и вместе с Энрике Листером^[13] формировал Пятый полк. Короче говоря, человек, не понаслышке знакомый и с партийной, и с воинской дисциплиной, благо разница между ними невелика.

– Еле ползут! – обращается он к своему помощнику. – Поторопи, поторопи их, пусть прибавят рыси.

– Мост очень узкий и ходит ходуном, – возражает тот. – Не дай бог, свалится кто-нибудь в воду – да еще с тридцатью килограммами на спине.

– Воды будет еще больше, если франкисты откроют шлюзы или, не дай бог, пришлют авиацию.

– Слушаюсь.

Лысоватый, сухопарый, с шафрановыми глазами и желтыми от никотина зубами капитан, который воюет рядом с Гамбо со дня создания Пятого полка, козырнув, спешит исполнить распоряжение. Майор смотрит ему вслед и одновременно наблюдает за солдатами, стоящими на этом берегу, любуясь их молодцевато-воинственным видом. 3-й батальон, носящий имя Николая Островского, – ударная часть, твердая сердцевина пролетарского авангарда, здесь, на Эбро, он собирается взгреть элегантных кабальеро-аристократов, чопорное офицерье, выпестованное в лучших военных академиях. Батальон Островского большей частью укомплектован рабочими и крестьянами из Эстремадуры, Астурии, Андалусии, Аликанте, Мадрида – настоящими пролетариями, прошедшими до войны тяжелую школу жизни, закаленными в окопах и штурмах. Все они – убежденные до мозга костей коммунисты, всем сердцем поверившие в лозунг Негрина^[14]: «сопротивляться – значит победить», люди решительные, крепкие, дисциплинированные, беззаветно, до последней капли крови преданные Третьему интернационалу и Сталину. Если не считать недавно присланного пополнения, все прочие отвоевали уже два года, боевое крещение приняли сперва под Мадридом и Талаверой, а потом сражались в Гвадалахаре, Брунете и Теруэле, где батальон покрыл себя славой, обеспечившей Гамбо, тогда еще капитану, майорский чин.

– Почти все уже перешли, – докладывает вернувшийся Серигот. – Остались люди Ортуньо и матчасть, которую доставят на лодках.

– Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы. Удача переменчива.

Люди, состоящие под началом командира 2-й роты лейтенанта ополченцев Феликса Ортуньо Гомеса, – единственные, кто еще не на мосту и не на правом берегу. Гамбо видит, как они выпрыгивают из кузовов грузовиков и бегут к переправе.

– А вот и оружие, – говорит капитан.

И показывает на лодки, груженные тяжелыми пулеметами, минометами и боеприпасами; одни бойцы гребут, а другие держат за узду плывущих рядом мулов. В батальоне их восемь, и два первых уже роют копытами глинистый берег, топчут устилающий его тростник, облегченно ржут, отряхиваясь, меж тем как ездовые взваливают им на спину ящики со взрывчаткой и детонаторами.

Гамбо глядит на часы, а потом – с беспокойством – на небо. Дел еще на полчаса, а за это время может случиться много всякого-разного – хорошего и плохого. Второе вероятней.

Потом он смотрит на бойцов своего батальона – рассредоточившись, согласно его приказу, они сидят на земле и, кажется, не очень обеспокоены шумом боя, доносящимся из Кастельетса, хотя рано или поздно это затронет и их тоже. Под защитой сосняка они покуривают, заряжают гранаты или отдыхают. Вид их радует глаз: так и должны выглядеть бойцы настоящей народной армии – красные косынки на шее, татуировки с изображением красной звезды, серпа и молота. Все они поднаторели в атаках на вражеские траншеи, в ночных рейдах, и по тому, как держатся и как одеты, можно догадаться об их принадлежности к элитной части: обмундирование – в приличном состоянии, у каждого – стальная каска, по четыре гранаты и по двести патронов в патронташах. В преддверии тяжелых боев древние мексиканские маузеры, никуда не годные и изношенные до такой степени, что стреляные гильзы выбрасывают через раз, им заменили на австрийские «манлихеры» – новенькие, что называется с иголочки, еще в заводской смазке.

С восточной высоты доносится особенно сильный разрыв. Гамбоа и капитан поворачивают в ту сторону бинокли.

– Фашисты оказались более стойкими, чем мы предполагали.

– Да, похоже на то.

К ним подходит политкомиссар батальона Рамиро Гарсия – руки в карманах, трубка в зубах – и тоже смотрит, как разворачивается бой. Этот бывший парикмахер из Алькоя – малорослый, лет сорока, с постоянной улыбкой на румяном мальчишеском лице – вступил в должность всего три месяца назад, сменив предшественника, которому под Теруэлем оторвало обе ноги, но в ходе последних боев под Арагоном изрядно успел понюхать пороху. И обучить грамоте половину бойцов батальона – рабочих и крестьян, еще недавно не умевших ни читать, ни писать.

– Я-то думал, мы им уже сломали хребет, – говорит он.

– Сломали, – кивает Гамбо. – Но судя по тому, что слышно и видно, – еще не всем.

– Да и потом… наши там, по правде сказать, не очень-то…

Трое многозначительно переглядываются, но дальше никто не идет. Политкомиссар и два командира осведомлены, что состав, выучка и боевой дух 4-го батальона, штурмующего позиции, оставляют, мягко говоря, желать лучшего, и положиться там можно лишь на некоторых офицеров и на комиссара. Батальону поручили взять восточную высоту потому, что сочли это задание несложным, однако сопротивление оказалось неожиданно ожесточенным. Рамиро Гарсия, показывая черенком трубки на место действия, сообщает то, что сам узнал совсем недавно: на этой высотке нашли себе прибежище и закрепились выбитые с других позиций франкисты – оттого и возникли сложности.

– По всему судя, рассеять их не удалось.

– Ну вот нас, скорей всего, и пошлют исправлять то, что другие напортачили. Уж такое наше счастье.

Гамбо, переводя взгляд с высотки на мост, а потом на небо, качает головой:

– Не думаю… Нас держат в резерве на тот случай, если фашисты будут контратаковать.

– Они не пройдут, – подмигивая, отвечает Гарсия.

– В Кастельетсе франкисты найдут себе могилу, – в тон ему говорит Серигот.

– Это еще самое малое.

Они улыбаются понимающе. Гарсия – человек рассудительный и надежный, а его твердокаменная бескомпромиссность умеряется – не в пример многим другим политкомиссарам – здравым смыслом. Явление едва ли не уникальное – за все время существования батальона ни один его боец не был расстрелян за неповиновение, трусость, дезертирство или попытку перейти на сторону противника. Рамиро Гарсия для своих солдат – примерно то же, что полковой капеллан для франкистов: он оказывает идеологическую поддержку и дарует утешение. Одни погибают за царствие Христово, другие – за пролетариатово.

– Известно что-нибудь о нашей артиллерии? – спрашивает комиссар.

– Пока ничего.

– Интересно, где она сейчас, – говорит Серигот.

– 105-е уже должны быть на том берегу и поддерживать нас оттуда огнем. Место это называется Вертисе-Кампа… Однако что-то их не видно.

Комиссар досадливо морщится. Потом, сощурив глаза под козырьком фуражки, смотрит на небо.

– Как считаете – наши самолеты успеют ввязаться?

– Если фашистские не прилетят, мне и наших не надо.

Как люди ответственные и дисциплинированные, все трое отлично ладят между собой. Бывает, что спорят, но – по второстепенным вопросам, а в главном сходятся: в Испании, кроме коммунистов, нет настоящих революционеров; у остальных – в избытке пустых лозунгов, но не хватает научного понимания социализма; испанцы склонны к митинговщине, к стихийному бунту, к безудержному буйству, к бесполезному героизму, но органически не переносят подчинения. Большая часть левых воспринимает приказ, отданный или выполненный без предварительного обсуждения, как проявление фашизма. И лучшее доказательство этому: перед мятежом Франко самой многочисленной из всех профсоюзов была анархическая Конфедерация.

Рамиро Гарсия смотрит на другой берег, где навьючивают на мулов тяжелые минометы и русские «станкачи». Потом снимает фуражку и вытирает лоб платком сомнительной чистоты. Солнце, поднимаясь с каждой минутой все выше, начинает припекать.

– Жара сегодня будет дьявольская.

Гамбо кивает и смотрит на Серигота:

– Проследи, чтоб, перед тем как тронемся, бойцы доверху наполнили фляги: местность впереди гористая, сухая, воды там мало… В городке лишь несколько резервуаров, и черт их знает, полные они или нет. А единственный известный мне колодец далеко отсюда.

– Сделаю, не беспокойся.

Есть и еще кое-что такое, что известно только им троим, как, впрочем, и остальным старшим офицерам и комиссарам батальона, и о чем даже не догадываются командиры взводов и, само собой, рядовые: на совещании, которое проводил командир XI сводной бригады подполковник Фаустино Ланда, было ясно сказано, что цель атаки на Кастельетс-дель-Сегре – не глубокое проникновение в неприятельские порядки, нет, это – отвлекающий маневр на правом фланге республиканской армии, ведущей наступление по всей Эбро. Овладев городком и двумя высотами, бригада должна закрепиться там и оттянуть на себя как можно больше франкистских войск, не допустив переброски резервов по шоссе из Мекиненсы. Окопаться, занять оборону на участке глубиной шесть и шириной пять километров; батальон Островского остается в резерве до тех пор, пока противник не опомнится и не начнет напирать всерьез. Предусмотрено подкрепление – один батальон из состава интербригад и один – из частей береговой обороны, но неизвестно, какой дорогой они пойдут и когда придут. Да и вообще – придут ли.

– Слышите? Там внизу, кажется, началось веселье, – говорит Серигот.

Так и есть. Трое прислушиваются – с юга, откуда-то с Файона и дальше, ниже по реке, через равные промежутки доносятся артиллерийские залпы. Если все прошло, как задумано, сейчас в бой против 50-й дивизии франкистов вступили или скоро вступят почти сто тысяч республиканцев, которые должны взять Гандесу и, если им это удастся, двинуться дальше, к Средиземному морю, чтобы ослабить напор противника на Валенсию.

На высоте гремит сильный разрыв. Трое офицеров смотрят, как посреди склона расползается облако пыли с посверкивающими в нем вспышками выстрелов.

– Лола, – говорит Гамбо, показывая туда.

На него смотрят в недоумении. Командир батальона, пожав плечами, достает сложенный вдвое листок и показывает его остальным.

– Так называется восточная высотка. А западная – Пепе. Я только что получил новые тактические обозначения. Командование решило для ясности назвать эти высоты так. Имейте это в виду, когда будете передавать что-либо. Не запутаемся.

– Лола и Пепе, – повторяет, ухмыляясь, капитан.

– Вот именно.

– Романтично.

Гамбо снова с тревогой оглядывает небо. Потом переводит взгляд на реку, где 2-я рота уже дошла до середины узкого мостика. Подгоняемые сержантами, солдаты бегут по настилу, но до того берега остается еще метров пятьдесят.

Тут раздается отдаленный, еле слышный гул моторов. И от этого звука у Гамбо кровь стынет в жилах.

– Самолеты.

Вернувшись с кладбища, Пато Монсон не нашла свой взвод там, где оставила его: лейтенант Харпо, сержант Экспосито и еще шестнадцать связисток будто испарились. Исчезли и катушка с проводом, и прочий скарб. Девушка озирается в растерянности и тревоге. Командир обещал оставить кого-нибудь для связи, но не видно ни души.

Она совершенно одна, в незнакомом месте, которое к тому же вчера тонуло во тьме. И это ей не нравится. Да и при свете дня видно немногое: в отдалении – городок, где под звуки ружейной стрельбы уходит в небо дым горящих домов, и по обе стороны от городка – высотки. Подумав немного, Пато решает двинуться туда, в Кастельетс. А потому достает из кобуры пистолет, досылает патрон и осторожно, как учили в военной школе, идет вперед, стараясь не слишком выделяться на дороге и держаться в низинах.

Во рту пересохло, кровь бешено стучит в висках, становится жарко – не от солнца, ползущего по небу все выше, а от напряжения, судорогой сводящего все мышцы. Но, дойдя до неглубокого оврага, вернее – лощинки, поросшей тростником и кустарником, Пато обнаруживает там человек тридцать бойцов – синие и защитного цвета комбинезоны, еще не просохшие после переправы, винтовки, гранаты, подвешенные к наплечным ремням или к поясу, каски, красные звездочки на пилотках. Солдаты коротают время, как водится на всех войнах, – валяются на земле, курят, дремлют, чистят оружие. Кое-где слышна каталанская речь.

При виде Пато иные поднимают голову, с любопытством оглядывают невесть откуда взявшуюся перед ними женщину.

– Кажется, я уже помер и попал на небеса, – говорит кто-то.

Не обращая внимания на дружное посвистывание и хор комплиментов, Пато ставит пистолет на предохранитель и убирает в кобуру, подходит к парню со знаками различия лейтенанта, рассказывает, что делает здесь, спрашивает, где ее взвод связи. Офицер – худощавый и бледный, с расстеленной на коленях картой – окидывает ее все еще удивленным взглядом сверху донизу.

– Женщине здесь делать нечего, – резко говорит он.

– Я, товарищ лейтенант, сегодня уже второй раз это слышу. – Пато смотрит ему прямо в глаза, стараясь не моргать. – В конце концов поверю и уйду.

Лейтенант, чуть улыбнувшись, еще минуту молча смотрит на нее. Потом спрашивает, откуда она тут взялась.

– С кладбища.

Лейтенант вскидывает брови под козырьком фуражки. Он удивлен.

– Оно наше?

– Когда пришла туда, было нашим.

Улыбка медленно гаснет на лице лейтенанта. Он переводит взгляд на кобуру с пистолетом:

– В бою приходилось бывать?

– Нет пока. Смотрела со стороны.

– Могу себе представить… Зрелище не для слабонервных. И гремело – дай бог.

– Да уж… Но что поделать – мы на войне.

Лейтенант теперь смотрит на нее с бо́льшим уважением.

– Где твой взвод сейчас, я не знаю. Когда мы пришли сюда полчаса назад, здесь уже никого не было. Если это связисты, то, скорей всего, направились в городок, – он ведет пальцем по карте, показывая дорогу, а Пато сверяется со своим планом. – Командование бригады собиралось разместиться в здоровенном таком доме, называется Аринера.

– Где он?

– Вот здесь, на окраине. Видишь? Справа от дороги.

Пато изучает свой чертежик внимательно, ибо знает, что ошибка может стоить ей свободы или жизни.

– Дорога сейчас свободна?

– Вроде бы, хоть я и не уверен… Сама знаешь, как оно бывает на войне… – И спрашивает с нажимом: – Знаешь?

– Знаю, – без колебаний отвечает она, словно и вправду знает.

– Если решишь идти, придется действовать в одиночку. Провожатых тебе дать не смогу.

– Я и не прошу.

Лейтенант смотрит оценивающе:

– Верно, не просишь. – И, искоса оглядев своих солдат, снова улыбается. – Судя по тому, что ты разгуливаешь тут в одиночестве, мужества у тебя побольше, чем у иных мужчин.

Любопытствуя, к ним подходит сержант. Красная косынка на шее, шеврон на рукаве, карабин «Тигр» за спиной. Верхняя губа рассечена шрамом, в углу рта дымится окурок.

– Если в город идешь, держись подальше от сосняка, который увидишь слева, – вмешивается он. – Там, говорят, бродят одиночные мавры, стреляют во все, что движется. Мы, конечно, фашистам крепко врезали, но у них есть приказ перегруппироваться на дальней высотке.

– Да, это так, – подтверждает офицер.

– Кто говорит? Откуда это известно?

– Вон эти рассказали.

Он показывает на край ложбины, где сидят восемь связанных пленных франкистов. Бледные, испуганные, дрожащие, они жмутся друг к другу, как овцы при появлении волка. Это пехотинцы из 50-й дивизии. С них сняли обувь и ремни. Один ранен в голову, и сквозь наспех сделанную перевязку сочится, пачкая рубашку, кровь.

– Взяли-то мы девятерых, – говорит сержант. – Но девятый оказался мавром.

От смеха сигарета подрагивает у него во рту. Пато, кивнув, поднимается на ноги.

– Водички не найдется у вас?

– Может, вина?

– Удовольствуюсь водой.

– Разумеется, моя красавица. Вода чистая, из родника.

Он протягивает флягу. Пато подносит ее к губам, пьет маленькими глотками. Затыкает горлышко, отдает флягу сержанту.

– Спасибо, товарищ.

Лейтенант открывает перед ней кисет с уже свернутыми самокрутками.

– Не желаешь?

– Нет, спасибо.

– Здоровая и без вредных привычек, – замечает сержант. – То, что доктор прописал.

– Да нет, просто у меня свои, – отвечает Пато.

– Да ну? Изысканные какие-нибудь?

– Вредные привычки?

Раздается смех.

– Сигареты!

– Американские. «Лаки страйк».

Сержант завистливо поджимает губы:

– Ишь ты… Ладно, вношу поправку: здоровая, но предается порокам, которые обходятся дорого.

Пато достает одну из тех двух пачек, что у нее в кармане комбинезона:

– Угостить тебя, товарищ?

– Ты еще спрашиваешь?!

Отшвырнув окурок, сержант с наслаждением нюхает сигарету, набитую светлым табаком, и бережно ее прячет. Еще одну Пато протягивает лейтенанту, потом вскидывает к виску сжатый кулак, отдавая честь по республиканскому уставу:

– Салют, товарищи.

– Салют и Республика, конфетка моя… И – удачи тебе.

В десяти шагах от ложбинки Пато видит мавра. Впрочем, сначала слышит гудение мух и лишь потом видит в кустах труп, лежащий ничком. Руки связаны за спиной, половина черепа снесена выстрелом в упор.

Она впервые видит мавра-франкиста: раньше не доводилось – ни живого, ни мертвого. И потому останавливается, рассматривает убитого, разбираясь в своих ощущениях. Безмерна ее любовь к людям – отчасти еще и поэтому она находится здесь, – но она никак не может признать в этой падали человеческое существо, а не врага, стертого с лица земли, не дохлого зверя. Она слышала рассказы о том, что вытворяют мавры, воюющие за националистов. Что они делают с пленными, с женщинами и детьми. Пато – политически грамотная активистка компартии и потому, как ей кажется, знает, что из себя представляет этот человек и ему подобные – туземцы, навербованные в притонах Марокко, привезенные сюда как дешевое пушечное мясо, идущие в бой, чтобы насиловать, грабить и убивать. Эти туповатые и простодушные дикари не уступают в изощренной жестокости ни наемникам-легионерам, ни убийцам-фалангистам, ни фанатикам-рекете, ни германским нацистам, ни итальянским фашистам.

Она припоминает, как брат ее матери в 1921 году отвоевывал Аннуаль и Монте-Арруит и хоронил сотни безжалостно убитых солдатиков, оставшихся без командиров, убежавших в Мелилью; Пато будто слышит сейчас меланхоличный голос дяди Андреса, видит его опаленные бесконечными сигаретами усы – вот он сидит за столом-камильей^[15], вспоминает Африку и плачет, и в покрасневших, полных слез глазах стынет давний, но неизбывный ужас.

Так что не ей жалеть мертвого мавра со связанными за спиной руками.

Когда-нибудь, размышляет она, разглядывая труп, когда мир станет совершенней, чем сейчас, даже эту падаль, тухнущую на солнце, признают искупительной жертвой, принесенной в последнем и решительном бою за то, чтобы каждый получил право на хлеб, справедливость, знания и культуру. Как еще долог путь до этого. Сколько мозгов предстоит переделать. Сколько боев за свободу выиграть. И сколько еще впереди дней борьбы с неясным исходом.

Внезапно Пато чудится, что она оказалась в каком-то фантасмагорическом сером пейзаже – словно вдруг померкло на миг солнце, которое тем не менее по-прежнему ярко сияет на безоблачном небе.

И главное – наваливается страшное одиночество.

Повинуясь инстинкту самосохранения, девушка снова достает из кобуры пистолет – взмокшая ладонь увлажняет накладки на рукояти, палец, как научили ее в военной школе, вытянут параллельно скобе и не касается спускового крючка – и осторожно шагает в сторону городка, стараясь следовать совету сержанта и держаться подальше от сосняка. И, поднявшись на взгорок, чтобы обойти теперь уже бесполезные проволочные заграждения, оглядывается на далекую реку, убеждается, что по ней по-прежнему медленно движутся лодки с солдатами, а те, что уже высадились, теперь идут вглубь, стараясь держаться в овражках и лощинах.

Это настоящая народная армия, говорит она себе с гордостью. Армия Республики, испанская армия, наконец-то спаянная дисциплиной, армия, где на командных должностях теперь почти исключительно коммунисты – основательные, серьезные люди, способные держаться до тех пор, пока Франция и европейские демократические страны не вступят в войну с Германией и Италией. Истинно народная армия, образцовая, закаленная, стойкая, героическая. Идущая в первых рядах борьбы с фашизмом, и за эту борьбу мир рано или поздно воздаст ей должное.

Пато продолжает смотреть на реку. Вдалеке, от берега к берегу, чуть прогибаясь в середине под напором течения, идет понтонная переправа, по которой, как нескончаемая вереница муравьев, движутся люди. Девушка уже собирается продолжить путь, когда замечает в небе три темные точки – они приближаются очень медленно, держась близко друг к другу, как птичья стая. И Пато застывает, не сводя с них глаз, пока не осознает, что это – самолеты. Лишь мгновение спустя становится слышен рокот моторов – и вот монотонный гул постепенно нарастает, усиливается, набирает такую мощь, что кажется, от него подрагивает небесная лазурь.

Погоди, думает она, может быть, это наши.

Это было бы в порядке вещей. Немыслимо, чтобы такая операция – переправа через Эбро между Кастельетсом и Ампостой – проводилась без поддержки авиации. Чтобы под прикрытием истребителей мощные бомбардировщики – управляют ими и испанцы, и советские товарищи – не обрушили свой смертоносный груз на позиции противника, не разнесли там все в пыль, не поспорили бы с фашистскими самолетами, которые наверняка скоро появятся, за господство в воздухе. И Пато, держа в одной руке пистолет, а другую козырьком приставив ко лбу, глядит в небо, где три черные точки становятся все больше, а рев двигателей – все отчетливей.

Но тут, к ее удивлению, самолеты – уже можно различить их длинные крылья и солнечные блики на лопастях винтов, слившихся в сплошные сверкающие круги, – вместо того чтобы устремиться на правый берег реки, снижаются над левым. И почти разом от них отделяются шесть поблескивающих на солнце капелек и с обманчивой медлительностью летят туда, где проходит переправа и реку пересекают лодки.

Замершая в изумлении Пато, заслонясь от солнца ладонью, стоит неподвижно. И видит, как между лодками и мостом вырастают четыре высоких столба воды, а крохотные фигурки цепляются за борта, стараются скорчиться или распластаться на дне, меж тем как на ближнем берегу вместе с тучами земли и камней взлетают к небу две ярко-оранжевых вспышки.

Мгновение спустя воздух вокруг как-то странно вздрагивает, донося до нее грохот разрыва. Одновременно она видит, как самолеты – теперь уже можно узнать немецкие «хейнкели», – сбросив бомбы, сваливаются на левое крыло, снижаются еще больше и, поочередно заходя на цель, поливают пулеметным огнем берег, сосновую рощу, отдельные деревья: фонтанчики пыли, взвихренной пулями, стремительно приближаются туда, где, скованная неожиданностью и страхом, стоит Пато.

Слышится оглушительное тарахтение. Такатакатак. Такатакатак.

Когда эти стелющиеся по земле цепочки оказываются уже в двадцати-тридцати метрах, Пато, стряхнув оцепенение, понимает, что стоит на линии огня. С утробным отчаянным воплем она бросается плашмя, чувствуя, как впиваются ей в локти и колени острые камни и твердые комья земли, роняет пистолет, обхватывает затылок ладонями, как будто можно защититься от раскаленного металла, который впивается в землю вокруг, вспахивает и ворошит ее, дробит камни, осыпая спину и ноги их осколками, комьями, срезанными ветвями кустарника. Когда смолкает пулеметный стрекот и, отдаляясь, слабеет гул моторов, а девушка – ее синий комбинезон промок от пота – оглядывается, самолеты уже снова превратились в три черные удаляющиеся точки на небе.

А где же наши, недоуменно спрашивает она себя.

Куда же запропастились наши самолеты, будь они прокляты?

Она медленно поднимается, ощупывает ноющее тело, подбирает в кустах пистолет, сжимает его в руке и идет в сторону Кастельетса. Во рту пересохло, нёбо и язык – как наждак, но при мысли о тех, кто на рассвете погиб на кладбище, о мертвом мавре, об оранжевых разрывах бомб на берегу Пато ощущает какую-то свирепую радость оттого, что жива.

Хинес Горгель, на свою беду, не сумел ни удрать, ни спрятаться. Бывший плотник из Альбасете бежит по окраине Кастельетса, отыскивая шоссе, когда путь ему преграждают несколько легионеров. Заметив его, они вылезли из канавы рядом с домиком, где когда-то размещались дорожные рабочие. Капрал и двое солдат: расстегнутые рубахи, волосатые груди, густые бакенбарды, тянущиеся из-под зеленых пилоток, сдвинутых набекрень. В руках – винтовки с примкнутыми штыками. Вид, надо сказать, добрых чувств не вызывает.

– Куда путь держим?

Горгель, с трудом переводя дыхание, стоит молча. Капрал с подозрением оглядывает его пустой патронташ:

– А винтовка где?

– Не знаю.

– Какой части?

– Не знаю.

– Документы предъяви.

– Нету. Я их разорвал.

– Почему?

– Меня чуть было не сцапали красные.

Горгель присаживается на обочине. Он пробежал по городку километра полтора и очень устал. И сейчас ему все безразлично.

Капрал, кажется, обдумал все и принял решение. Закинув ремень маузера за плечо, он дергает головой, словно отгоняя неприятную мысль.

– Придется тебе вернуться.

– Куда?

Капрал молча показывает туда, где в полукилометре к востоку от Кастельетса виднеется скалистый склон, лишь кое-где поросший приземистым кустарником. А с противоположного ската высотки доносится шум боя, и после каждого разрыва взлетают и лениво зависают в воздухе клубы пыли.

– Я с ума не сошел пока.

Капрал оказывается человеком терпеливым.

– Смотри, тут такое дело… – говорит он. – Нас поставили задерживать молодцов вроде тебя. Если раненый, пропускаем вон туда, – он показывает на шоссе, – если цел и невредим, приказано возвращать на высоту: там уже собрались мавританский табор, взвод Легиона и такие вот одиночки, как ты, отбившиеся от своей части. Они пока держатся, но противник наседает, так что люди позарез нужны.

– Я не в том виде, чтобы…

– Вид у тебя прекрасный, – отвечает капрал, критически оглядев его.

– Я сегодня уже два раза был в бою.

– Бог троицу любит.

– Не собираюсь возвращаться.

– Так соберись.

– Сказано же – не пойду!

Остальные легионеры переглядываются. Капрал, пожав плечами, похлопывает по прикладу винтовки:

– Вот что я тебе скажу, дружище… Не нарывайся на неприятности, мой тебе совет. Нам приказано за неподчинение расстреливать на месте.

– Да стреляй на здоровье. И покончим с этим.

Это сказано без бравады. Хинес Горгель вполне искренен. Ему и в самом деле все безразлично. И хочется только одного – идти и идти, пока все это не скроется из виду. Или – остаться, повалиться на щебенку и спать, спать много часов, дней, месяцев подряд.

– Вот где мне все это… – бормочет он.

– Всем нам так.

– А мне – больше всех.

И внезапно начинает плакать. Плачет беззвучно, без драматических рыданий – слезы текут ручьями, оставляя бороздки на грязных щеках, скатываются с кончика носа. Капрал смотрит пристально, словно в самом деле решает для себя – пристрелить его или нет. Загорелое небритое лицо. Морщинки вокруг глаз почему-то придают взгляду суровости.

– Мы вот как поступим, – говорит он. – Видишь кувшин?

Горгель смотрит туда, куда показывает капрал. У дверей хибарки, в тени, стоит глиняный кувшин.

– Вижу.

– Значит, первым делом напейся вволю, потому что ты, наверно, от жажды измучился, как не знаю что. А потом пойдешь вон туда, к той высотке, и идти будешь, пока не встретишь наших. Там внизу – люди, держат оборону. Или пытаются, по крайней мере. Представишься и будешь делать, что скажут.

– А если нет?

Капрал, не отвечая, оглядывает своих солдат. Один из них упирает штык в плечо Горгеля и чуть-чуть покалывает.

– Подъем.

Горгель не двигается. Тело не слушается его, думать он не в состоянии. Все происходящее кажется ему каким-то кошмарным сном, из пелены которого усилием воли можно, наверно, выпутаться. Или хоть попробовать. И он пробует – раз и другой. Но тщетно – жуткий сон остается явью.