На линии огня

Горгель, оцепенев, видит, как впереди ночная тьма озаряется вереницей вспышек, оглашается грохотом взрывов. Он все еще не обзавелся винтовкой, да и не знает, что бы стал с ней делать. Рвутся гранаты, и это значит, что красные ближе, чем предполагалось, в нескольких метрах. Пули свистят мимо, звонко щелкают по камням и деревьям, зловеще чавкают, попадая в цель, и люди с криком разбегаются, сломав строй.

– Получайте, гады! Сволочь фашистская! – доносятся крики.

Пригнувшись, Горгель пытается где-нибудь спрятаться и, не найдя убежища, бросается на землю. И видит, как разрыв гранаты с неистовой силой швыряет назад тело лейтенанта Варелы.

Пум-ба, пум-ба.

Гранаты по-прежнему сыплются градом. Лишь немногие в его роте отвечают на огонь красных: одни в ужасе приникают к земле, другие убегают врассыпную. Повсюду слышны крики боли и отчаяния, раненые воют так, словно им вырвали нутро.

В воздухе басовито гудят пули, но Горгель не обманывается насчет того, что, растянувшись плашмя, будет в безопасности. Страх, который иногда вгоняет человека в столбняк, сейчас удивительно обостряет его сообразительность. Если остаться здесь, пули, высекающие искры из камней, в конце концов отыщут и его. И потому он медленно, ползком, стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, пятится.

Вжик. Вжик.

Чмок.

Горгелю, на миг поддавшемуся панике, кажется, что этот звук издала пуля, угодившая в него. Но нет. Вскрик – и темная фигура, пробегавшая совсем рядом, обрушивается прямо на него всей своей бессильной, безжизненной тяжестью: он бесцеремонно отпихивает тело в сторону, а оно, прежде чем откатиться, заливает его чем-то теплым и липким.

Ружейной пальбе вторит страшная брань.

Горгель проползает еще довольно далеко, а потом, решив, что стрельба за спиной стихает, поднимается и, задыхаясь, втянув голову в плечи, мчится в темноте к домикам на окраине. Локти и колени у него ободраны, а в груди печет так, словно горящих углей наглотался.

Больше под огонь не полезу, не выдержу, клянется он сам себе. Пусть хоть расстреливают.

Огонь со склона холма, ведущего на кладбище, слабеет, но вцепившиеся в землю франкисты все еще сопротивляются.

Пато Монсон видит, что после двух атак республиканцы сумели пока взять только восточную часть стены и треть участка. Бой идет на ограниченном пространстве, противники рушат каменные плиты, разрывают могилы, прыгают туда, как в окопы. Запах разворошенной земли и сгоревшего пороха смешивается с трупным смрадом. Вспышки разрывов высвечивают выщербленные пулями кресты, разбитый мрамор, осколки гранита, разлетающиеся во все стороны, секущие прямые, как мечи, темные ветви кипарисов. И в грязно-сером свете зари, нерешительно разливающейся на востоке, картина предстает все более отчетливой – и зловещей.

Пато скорчилась за мешками с землей, образующими бруствер у ворот кладбища. Кованая решетка, наполовину слетевшая с петель, отзывается металлическим звоном на каждую пулю.

За бруствером – четверо живых и двое убитых.

Живы покуда майор Фахардо, командир 2-го батальона, еще один офицер и двое посыльных. Убитые – это франкисты, державшие здесь оборону и погибшие при первом натиске. Трупы оттащили в угол, чтобы не спотыкаться, и Пато, впервые в жизни видя убитых в бою, не в силах отвести от них глаз, тем более что становится все светлее: лучи скользят по мешкам с землей и четко обрисовывают очертания тел.

Оба франкиста разуты, карманы у них вывернуты. Один лежит ничком, другой – на спине: волосы взлохмачены, лицо в полутьме кажется совсем юным, а сам он – безмерно одиноким. С неожиданной жалостью Пато – она всегда совсем по-другому представляла себе франкистов – думает, что сейчас в каком-то далеком краю его мать, или сестра, или невеста просыпаются с мыслью о нем, не зная, что его уже нет на свете. И может быть, среди разбросанных на земле документов, открытого бумажника, четок – всего, что не пригодилось тем, кто обшаривал его, – есть и письмо, полученное или написанное за несколько часов до гибели: «Мой любимый, как я тоскую по тебе… Дорогие папа и мама, я здоров, нахожусь далеко от фронта…»

Эти мысли заставляют ее вспомнить о собственных письмах. И перед глазами возникают родные лица – отец, мать, двенадцатилетний братишка, губы, глаза, руки того, кого она, кажется, любит и чью фотографию, лежащую у нее в бумажнике, не разорвала перед переправой. Вот уже пять месяцев о нем нет вестей – с тех пор, как Франко отбил Теруэль, – и с каждым днем блекнет память о таком же неверном рассвете, о последнем объятии, о последнем поцелуе, о прощании на вокзале, где мужчины с винтовками и вещмешками за спиной строились на мокром от дождя перроне, а потом рассаживались по вагонам и пели, отгоняя страх:

 
А захочешь написать мне,
Ты мой знаешь адресок…
 

Не время сейчас для этих воспоминаний, думает она. Ни к чему они, а кроме того, как ни крути, двое убитых, что лежат в четырех шагах от нее, суть – ну ладно, были – враги Республики. По своей ли охоте они пришли сюда или поневоле, сочувствовали фашистам или их загребли силой – все равно, объективно стали орудиями в руках мятежных генералов, банкиров и попов, всех тех, кто бомбил Мадрид и Барселону, всех дружков Гитлера и Муссолини, всех врагов пролетариата, всех барчуков из Фаланги и монархистов-рекете́^[9], после исповеди и причастия расстреливающих ни в чем не повинных жителей городов и сел; всех иностранных наемников Кейпо де Льяно^[10] и ему подобных, после которых в Андалусии, Эстремадуре и Кастилии не остается никого, кроме древних старцев, осиротевших детей и женщин в трауре; всех, кто наподобие этого Хиля-Роблеса^[11] твердит, что для оздоровления отчизны следует истребить триста тысяч испанцев.

Негодяи, которые провозглашают это, сами подлежат уничтожению – все до единого. Так думает Пато. Море крови против моря крови. Каждому приходит его черед. А для этих несчастных, валяющихся в траншее, – виноваты они или нет – час уже пробил. Чтобы не думать о них, Пато старается отвлечься мыслями о том, как идет бой, о своих подругах из взвода связи, о лейтенанте Эрминио-Харпо, ожидающих ее возвращения. И о приказе, который майор Фахардо – совсем еще недавно она видела его могучую фигуру, слышала хриплый резкий голос – отдал какому-то офицеру, а потом с силой хлопнул по спине, и тот соскочил с бруствера и, пригибаясь, побежал к воротам кладбища.

– Постарайтесь поднажать еще немного, – сказал ему Фахардо. – Сделайте последнее усилие.

Внезапно откуда-то сзади один за другим гремят три выстрела из минометов небольшого калибра. Миг спустя Пато слышит, как мины ложатся на другом краю кладбища. Рвутся с дребезжащим звуком – будто кто-то шваркнул об пол целую стопку тарелок.

– Молодцы, – восклицает майор.

Добрый знак, понимает Пато. Когда рассветет окончательно, минометы вступят в бой и поведут прицельную стрельбу. Кроме того, неподалеку слышится тарахтение русских пулеметов «максим» – их ни с чем не спутаешь. Все это наглядно показывает, что саперы наводят первые переправы, тяжелое оружие скоро появится на другом берегу и, стало быть, атакующие получат огневую поддержку.

Тумп, тумп, тумп. Трижды гремят минометы – где-то далеко позади, – а вслед за тем через двадцать секунд с визгом разрываются три мины.

– Слишком близко кладут, – бросает майор.

И с озабоченным видом оборачивается к одному из посыльных – молоденькому, на вид лет шестнадцати, пареньку:

– Спустись к реке и передай минометчикам – пусть повысят прицел, а иначе в конце концов засадят своими огурцами наши грядки. Мы почти вплотную к фашистам, так что пусть уж будут так любезны не накрыть нас.

– Понял.

– И скажи, чтоб перенесли огонь в створ между западным склоном, кладбищем и городком. Тогда франкисты не смогут перебросить подкрепления и должны будут откатиться. Все ясно, мой птенчик?

– Как божий день.

– Тогда – ноги в руки и дуй.

Пато подходит ближе, опирается о мешки с землей, и командир оборачивается к ней. Рассеянный свет зари ложится на его грубоватое крестьянское лицо с густыми бровями под козырьком приплюснутой фуражки с широкими галунами по обе стороны красной звездочки. На вид майору лет сорок.

– Женщине тут не место, – мрачно произносит он.

– Да тут никому не место, – отвечает она.

Фахардо, молча смерив ее взглядом с головы до ног, снова начинает наблюдать за входом на кладбище.

– Мне приказано выйти на связь и сообщить, когда будет взята позиция.

Майор пожимает плечами:

– Они долго не продержатся… Огонь слабеет, сама видишь. Сопротивляются остатки тех, кого мы рассеяли. Их мало. Так что можешь отправляться и доложить, что тут, по крайней мере на моем участке, дело сделано. Через час или даже раньше все будет кончено.

– Хочу убедиться сама.

От грохота выстрелов железная решетка подрагивает, как от колокольного звона. Пато инстинктивно пригибается, а майор, опираясь на бруствер, стоит невозмутимо и смотрит туда, где на кладбище разгорается стрельба.

– Это капитан Санчес из 3-й роты, – повеселев, говорит он. – Слышишь? Славный малый.

Потом смотрит на Пато с любопытством:

– А в вашем подразделении еще женщины есть?

– Только они и есть. Командир взвода – не в счет.

– И все такие же красотки, как ты?

Слышится неприятный хохот второго посыльного: этот тощий парень, с гноящимися глазами, в стальной каске на голове, с винтовкой между колен, даже на минутку перестал грызть ногти, чтобы посмеяться всласть. Пато не обращает на него внимания и не мигая смотрит прямо в лицо майору:

– Все.

На лице Фахардо появляется улыбка – но не сразу, а после того, как он окинул взглядом пистолет у нее на боку. Улыбка примирительная и даже как будто извиняющаяся; а может быть, и не «как будто».

– Ну, товарищ, для такого дела женщине нужно мужество. Что же – протянете связь сюда?

– Да, так задумано. Постараюсь.

Лицо майора светлеет.

– Нет, серьезно? Поставите мне здесь полевой телефон?

– Ну да. За этим меня сюда и прислали.

Майор удовлетворенно кивает:

– Отлично, если будет связь, потому что мы держим ключевую позицию. Отобьем кладбище – сможем атаковать западный склон и защитить подходы к реке. У меня приказ – держаться здесь и на склоне, если возьмем его, конечно. Прикрывать правый фланг перед мостом. Так что…

Череда взрывов на кладбище прерывает его, вслед за этим начинается ожесточенная ружейная трескотня и слышатся крики штурмующих.

– Это Санчес! – внезапно оживляется майор. – Слава его стальным яйцам!

И щелкает пальцами по каске связного, отчего тот вскакивает на ноги.

– Давай-ка туда и передай, чтоб напор не ослабляли и перли вперед: мы скоро подоспеем на помощь. Мухой!

Связной, застегнув подбородочный ремень, вешает на плечо винтовку, перелезает за бруствер и, пригибаясь, бежит в сторону кладбища.

У самых ворот его срезает выстрел.

Связной мешком оседает наземь и замирает. Пато смотрит на это в изумлении. Не веря тому, что видит. Впервые у нее на глазах убивают человека. Это совсем не то, что показывают в кино. Там люди театрально вскрикивают, хватаются за грудь. А связной просто сник и растянулся на земле, словно вдруг лишился чувств.

В смятении она поворачивается к майору – убедиться, что он также ошеломлен увиденным. Но тот, забористо выругавшись, уже не обращает на убитого никакого внимания. Достает из кобуры пистолет, из кармана френча – свисток, подносит его к губам, трижды протяжно свистит, а потом вскакивает на бруствер и бежит к воротам.

– Вперед, мать вашу, вперед! – кричит он. – Не давай им уйти! Да здравствует Республика!

В ответ на его призыв в белесоватом свете зари, обозначившем кладбищенскую ограду, несколько десятков человек, прежде где-то прятавшихся от осколков и пуль или распластанных на земле, – Пато кажется, что она узнает в них рабочих, крестьян, ремесленников, мелких служащих – поднимаются и бегут за своим командиром.

Когда Сантьяго Пардейро и его легионеры оказываются в центре Кастельетса, в городке уже царит полный хаос.

Сопротивление националистов сломлено.

В свете зари, уже обозначившей очертания домов, можно увидеть перепуганных жителей и бегущих солдат, раненых, ковыляющих с помощью товарищей или в одиночку, офицеров и сержантов, срывающих с себя знаки различия, френчи, ремни амуниции. Мавры вперемежку с европейцами несутся нестройной беспорядочной толпой. Многие уже бросили оружие.

За домами, в той части городка, что обращена к реке, еще слышатся стрельба и разрывы гранат. Красные уже овладели окраинными кварталами и планомерно зачищают дом за домом. С кладбища доносятся порой разрозненные выстрелы.

– Где майор Индурайн? – спрашивает прапорщик у людей, которые в панике бегут мимо.

– Не знаю.

Новая попытка:

– Майора Индурайна не видали?

– Вон там, у церкви.

И наконец он замечает майора: тот стоит у подножия колокольни с пистолетом в руке, с дымящейся сигаретой во рту. Голова обвязана какой-то тряпкой, из-под которой сочится кровь, уже залившая ему левый ус, половину лица, шею и рубашку. Рядом с ним – человек двадцать солдат, сохранивших оружие и послушных дисциплине. На легионеров они смотрят с удивлением – явно не ожидали их появления тут.

Пардейро вытягивается, как на плацу. И со строевой щеголеватой отчетливостью вскидывает руку к пилотке, сдвинутой на правую бровь.

– Прибыл в ваше распоряжение, господин майор.

Под глазами у майора от бессонницы темные круги. Веки воспалены от сигаретного дыма. На усталом лице борются недоверие и облегчение.

– Сколько у вас людей?

– Сто двадцать девять человек. Один взвод, согласно вашему распоряжению, оставлен у восточного склона.

Индурайн с любопытством обводит его критическим взглядом, задерживаясь на кожаной комиссарской тужурке со знаками различия «младшего лейтенанта военного времени».

– Вы – командир роты?

– С боев за Синку.

– Вы были там?

– Так точно, господин майор… Я единственный из офицеров остался тогда в живых.

Индурайн кивает как будто рассеянно – внимание его обращено на нескольких солдат, только что прибежавших сюда с другого конца города вместе с женщинами и детьми. Они при оружии, но мчатся вразброд. Отвернувшись от легионеров, майор пропускает мимо себя мирных жителей и загораживает дорогу бегущим.

– Далеко собрались?

Солдаты – пятеро мавров и три европейца, – пребывая в полнейшей растерянности, мнутся, мычат невразумительно. Старший над ними – сержант – тычет пальцем куда-то себе за спину:

– Красные по пятам идут.

– Без тебя знаю, кто там идет. Я спрашиваю, вы куда направляетесь?

Сержант не отвечает. У него небритое, осунувшееся от страха и смятения лицо. Индурайн поднимает пистолет, направляет ствол ему в грудь.

– Кто шаг сделает, – произносит он очень отчетливо и очень твердо, – вы**у и высушу.

Беглецы колеблются, не зная, послушаться ли или кинуться прочь. Конец их сомнениям кладут подчиненные майора, которые окружают их и вскидывают винтовки.

– Это слишком уж, – говорит один из мавров, порываясь уйти.

Без лишних слов майор сует сигарету в рот и освободившейся рукой отвешивает мавру хлесткую оплеуху, от которой у него едва не разматывается тюрбан. Мавр принимает ее покорно. Средство убеждения подействовало.

– Родригес! – зовет майор.

Человек с сержантскими нашивками на рукавах хмуро выходит вперед, поглаживая указательным пальцем скобу спускового крючка.

– Я.

– Внеси-ка этих в списки. За неповиновение – расстрел на месте.

– Есть.

Беглецы понуро повинуются. Майор поворачивается к Пардейро:

– А у вас как с боевым духом?

В вопросе звучит сомнение, заставляющее младшего лейтенанта оскорбленно заморгать:

– Мы же легионеры, господин майор!

То есть как же можно сомневаться в том, что боевой дух высок. Майор отвечает с усталой улыбкой:

– Виноват.

Со стороны восточного склона прокатывается грохот сильного взрыва, и все взгляды поверх крыш устремляются туда.

– Вас мне сам бог послал, – говорит Индурайн. – Как зовут?

– Пардейро.

– Ну так вот, младший лейтенант Пардейро, как сами можете видеть – роты Монтеррейского батальона больше не существует, а XIV табор удирает в полном беспорядке.

– Какие будут распоряжения?

Майор на миг задумывается, оглядываясь по сторонам. Потом высасывает последний дымок из окурка, зажатого в окровавленных пальцах, и роняет его на землю.

– Оседлайте главную улицу – это продолжение магистрали, идущей через весь город. Держите церковь у себя в тылу. Пулеметы есть?

– Есть два «гочкиса» и девять тысяч патронов к ним и два автомата «бергманн».

– Поставьте один пулеметик наверху, чтобы держать под огнем улицу и площадь. И – ни шагу назад.

Пардейро с усилием глотает слюну, стараясь, чтобы это вышло незаметно. Майор не назвал крайний срок.

– А сколько держаться, господин майор?

– Полагаю, рано или поздно нам придут на помощь, – пожимает плечами тот.

– Полагаете?

В ответ – бледная улыбка.

– Да, именно так я и сказал.

И майор пистолетом показывает на своих солдат:

– Постараюсь как-то уменьшить масштаб катастрофы – соберу всех, кого можно, окопаюсь на восточной высотке и буду держать оборону.

– Ваш командный пункт будет там?

– Да. Связь – через посыльных.

Пардейро наконец задает вопрос, который давно жжет ему язык:

– А если не смогу удержаться?

Майор пристально смотрит на него. Долго и оценивающе.

– Тогда будете драться в самом городке сколько сумеете.

– Что мне предпринять в том случае, если нас обойдут?

Майор продолжает разглядывать его так, словно взвешивает, насколько стоек окажется этот юный офицерик. И наконец наметанный глаз профессионала подсказывает благоприятный вывод.

– А в этом случае с теми, кто останется в живых, отойдите в какую-нибудь балочку, овражек или к скиту Апаресида… Держитесь сколько сможете, не давайте себя окружить.

Пардейро, скрывая неловкость, откашливается:

– Могу я получить письменный приказ, господин майор?

– Конечно.

Индурайн тотчас достает из брючного кармана полевую книжку и огрызок карандаша, царапает на листке каракули, вырывает его и протягивает Пардейро.

– Желаю удачи.

– А я – вам, господин майор.

Индурайн уводит своих людей, беглецы больше не появляются, и от той части городка, которая обращена к реке, наползает угрожающая тишина. В свинцовом свете зари, придающем зданиям зловещий вид, становятся видны разбросанные повсюду винтовки, мавританские бурнусы, патронташи, ранцы, документы. При мысли о том, что в эту самую минуту к ним, прижимаясь к стенам домов, осторожно подступают красные, Пардейро пробивает озноб. И одновременно охватывает стремление действовать немедленно, безотлагательно.

– Сержант!

Перед ним вытягивается русский ветеран Владимир – пилотка на очень коротко остриженной голове, широкие скулы, славянские глаза, прорезанные чуть вкось.

– Один пулемет – на колокольню, второй оставь внизу, пусть прикрывает площадь. Людям повзводно занять оборону вдоль вон той широкой улицы – она послужит гласисом. Автоматчиков – в окна, для поддержки. Пусть кажется, что нас больше, чем на самом деле. Ясно?

– Так точно.

– И поживей, потому что красные вот-вот будут здесь. Ах да, вот еще что… Передай – того, кто вздумает драпануть, я своей рукой пристрелю.

Повернувшись к церкви, Пардейро замечает на ступенях паперти мальчика. В набирающем силу утреннем свете видно, что он хрупок и тщедушен, с худым личиком и наголо обритой головой. Одет в изношенный шерстяной свитер. Короткие штаны не скрывают длинных, тонких, грязных ног.

– Ты что тут делаешь, малыш?

Мальчик, не отвечая, с очень серьезным видом поднимается на ноги. Страха не выказывает. Он восхищенно разглядывает легионеров и с завистью любуется их оружием.

– Ты здешний?

Тот кивает в ответ. Лейтенант уже собирается сказать ему, чтобы бежал отсюда поскорее, но тут ему в голову приходит новая мысль:

– Как тебя зовут?

Мальчик спокойно и сосредоточенно разглядывает его и лишь потом произносит:

– Тонэт.

– А дальше?

– Саумелль.

– А лет тебе сколько?

– Двенадцать, господин капитан.

– Я не капитан, а младший лейтенант, – говорит Пардейро. – Знаешь этот квартал?

– Конечно. Я весь город знаю.

– А где родители твои?

– Нет у меня родителей. Живу с бабкой и дедом.

– Куда же они ушли?

Мальчик показывает в ту сторону, где только что скрылись из виду беженцы:

– Думаю, куда-то туда.

Пардейро достает из кармана плитку шоколада в серебряной фольге, протягивает мальчику:

– Поможешь нам?

Тот принимает шоколадку, как бесценный дар, взвешивает ее на ладони. Потом, не разжимая губ, кивает.

– Бегаешь быстро, Тонэт?

Новый кивок.

– Сможешь доставлять донесения?

Тонэт – он уже засунул четверть плитки в рот – опять отвечает утвердительно.

– Надо, чтобы ты пошел с моими людьми, – объясняет Пардейро. – И показал им, где на этой стороне улицы самые лучшие места. И еще – как незаметно перебираться из дома в дом. Встретишь кого из здешних – скажешь, чтоб поскорее уносили отсюда ноги. Здесь скоро будет очень жарко.

Тонэт пожимает плечами:

– Многие не хотят бросать свои дома.

– Тогда пусть прячутся в подвалы. – Пардейро оборачивается к солдатам. – Капрал Лонжин!

Легионер – густейшие бакенбарды, расстегнутая на груди рубашка – делает шаг вперед, четко пристукнув о землю прикладом маузера:

– По вашему приказанию…

Пардейро показывает ему на мальчика, невозмутимо жующего шоколад:

– Займись-ка вот этим новобранцем. Зовут его Тонэт, он будет нашим разведчиком.

– Не маловат ли он для таких дел? Но – вам решать.

– Скажешь, чтоб дали ему две банки консервов и сухарей.

– Слушаюсь.

Удостоверившись, что «гочкис» уже поставили на колокольне, Пардейро принимается мысленно размечать сектора обстрела, мертвые зоны, укрытия.

Он должен продержаться, пока не пришлют подкрепление. Так сказал ему майор.

Похолодало – или ему это кажется? Рассвет, окутанный саваном тумана, наползает на бурые крыши. Стало тихо. Вздрогнув всем телом, девятнадцатилетний офицер застегивает доверху молнию на куртке и левым локтем ощущает на груди выпуклость бумажника во внутреннем кармане, где лежат недописанное письмо и фотография женщины, которую он никогда не видел воочию.

И спрашивает себя, сколько сможет продержаться. И еще спрашивает себя, увидит ли ее когда-нибудь.