Одиночество-12

Вскрытие покажет

После этого афоризма я посмотрел на темное пятно возле подушки, и мне стало плохо. Я понял, что дрожу мелкой дрожью. Я буквально силой заставил себя встряхнуться и тут же вспомнил старую медицинскую историю. Первый семинар по судебной медицине, четвертый курс. Сначала мы, побывавшие за три года в разных анатомичках и повидавшие всякое, пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, принялись внимательно разглядывать развешанные по стенам фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Фотографии нас немного напрягли. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.

Например, смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руки оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы, прямо на металлической спинке больничной койки. Разговоров об эвтаназии тогда еще никто не вел.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии одна из наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем завтра вскрывать.

– Так ведь он и сам еще этого не знает, – немного удивленным голосом ответил преподаватель. – Это, ребята, не клинический морг, а судебный. Поэтому завтрашнее тело пока живее нас с вами. Оно, скорее всего, и не подозревает, что завтра мы будем его вскрывать.

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире – маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала:

– Хотите чаю?

– Нет, что вы! Какой там чай, – сказал Писатель, смягчившись. – Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить? – Он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю.

Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу.

Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно решив, что раз они пришли вместе, то по дороге успели сговориться. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений. Но вместо того, чтобы начать допрос, он начал заполнять какие-то бумаги. Я осмотрелся. Мотя сидел злой и встревоженный. Антон был спокоен и сосредоточен.

Уважение жены Антона

Меня всегда восхищало в Антоне хладнокровное благородство. Такое спокойное, уверенное благородство, без надрыва. Возможно, именно боясь осуждающего взгляда Антона, Мотя в процессе построения своих бизнесов так никого и не убил.

Мехмат добавил к его классическому домашнему воспитанию уравновешенность, умение делать критические выводы и не напиваться с одной бутылки. Но самое интересное, что на вопрос мента, кем мы друг другу приходимся, мы могли бы смело ответить не «друзья-одноклассники, знакомые друг с другом с семи лет», а «родственники». Потому что Антон по абсолютно непонятной для меня причине женился на моей родной сестре Дине.

Дина была старше меня на полтора года и, как и положено старшей сестре, обычно безбожно троллила меня. Безответные оплеухи, удары и пинки преобладали в наших отношениях, хотя изредка она была ко мне очень ласкова – и тогда я таял и все был готов отдать за ее теплый взгляд. Я никогда особо не беспокоился из-за этого. Отношения старшей сестры и младшего брата вообще редко бывают безоблачными. Дина выросла замкнутой, избалованной, ее чувство превосходства, основанное на якобы высоком интеллекте, немного раздражало как меня, так и окружающих.

Но мозги у нее и вправду были устроены потрясающе. Логика ее рассуждений иногда граничила с шизофреническими парадоксами. «Если существует бесконечное число миров, то должны существовать все возможные варианты событий», – сказала она однажды на кухне, ни к кому не обращаясь.

– Ну и че? – отозвался я, ожидая подвоха.

– Подумай о мультивселенных.

– Я не верю в бесконечный космос.

– При чем здесь вера, идиот?

А потом я увидел у нее ротапринт английской статьи о тахионах – частицах, движущихся быстрее света, существование которых, по мнению автора статьи, не противоречит ни теории относительности, ни концепции четырехмерного пространства-времени Минковского в том случае, если предположить, что эти частицы движутся обратно во времени. И понял, что общий язык мне с Диной не найти.

До того, как Антон поделился своими матримониальными планами, мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть.

Тем более что о происходящем у нее в душе я не имел ни малейшего понятия. Музыку она не слушала. Книг, не имеющих отношения к ее призванию, не читала. Даже фантастику. Гости к ней не ходили.

– Антон, – честно сказал я, – она ведь стерва. И, возможно, немного того…

– Я знаю, – сказал Антон. – У них на физтехе все такие.

– Дина – фрик, – грустно сказал я.

– Дина не фрик, а интроверт, – поправил меня Антон.

Если Дина была несогласна с миром в чем-то глубоком и важном, то она замолкала, зрачки у нее расширялись, мочки ушей краснели, а виски начинали заметно пульсировать. И выносить это молчание было тяжелее любого скандала. Эх, непростая жизнь у интровертов!

– Да зачем тебе вообще жениться?

– В твоей сестре есть что-то очень особенное.

– Ну-ка, интересно.

– Неинтересно. Был бы ты поумнее, ты бы тоже ее любил, – неожиданно сказал Антон, явно желая завершить разговор.

Когда он успел в нее влюбиться? Я ни разу не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом дольше трех минут на кухне. И тут мне в голову пришла светлая мысль:

– А ты с ней говорил об этом?

– Очень коротко. Вчера.

– И что она сказала?

– Что мы оба от этого выиграем.

– Это вполне в ее стиле. И в твоем. А у вас был, э-э… роман?

– У нас не было романа. В твоем смысле.

– Постой! Ты хочешь сказать, что ты делаешь девушке предложение, не то что не пожив с ней несколько лет, но и ни разу ее не трахнув?

Антон поморщился. Я подумал, что зашел слишком далеко, и попытался выкрутиться.

– Мое дело тебя предупредить. С таким характером она могла бы быть посимпатичней. Прости господи, что говорю это про родную сестру.

Когда я обсудил сложившуюся ситуацию с Матвеем, то он просто сказал: «Если ваша девушка не только симпатична, но и умна, то ебать ее не только приятно, но и интересно». Я так и не понял, сам он придумал или украл у кого-то. Так мы породнились с Антоном.

Я подумал, что Химик был единственным человеком в нашей тусовке, к которому Дина относилась с уважением, и с ужасом посмотрел на кровать, где еще час назад лежало его тело. Особенно притягивала взгляд подушка с непонятными вмятинами на ней. Не подозрительными – это была обычная мятая подушка, без следов крови или насилия, – а просто непонятными. Где-то Химик касался ее головой предпоследний раз. Где-то – последний. И восстановить это совершенно невозможно, да и не факт, что нужно. Так и проходит время: мнутся подушки, умирают люди. Невосстановимо.

Конец второй главы

Глава третья

Без церемоний нет правосудия

Я поймал себя на мысли, что уже несколько минут не могу отвести взгляд от кровати, и тут меня позвал Писатель, который наконец оторвался от своих бумаг.

– Начнемте, господин Мезенин. Или лучше Иосиф? Как по батюшке?

– Яковлевич. Но можно просто по имени. Без церемоний.

– Просто без церемоний – это хорошо. Но мы любим церемонии. Обстоятельность, знаете ли. Это не то что, там вот, аккуратность. Или вежливость. Если в органах обходиться без церемоний и формальностей, то завтра от правосудия останутся одни воспоминания.

– А у нас от него что осталось? – максимально позитивным голосом поинтересовался я.

– Что удалось оставить, то и осталось. Не надо на нас всех собак вешать. Полиция вне политики.

– Да что вы, – испугался я собственной смелости. – Я и не вешаю. Собак. И кошек тоже.

– Что кошек?

– Не вешаю.

– Ладно. Перейдем к делу. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?

– Дома. Читал, работал, думал. Смотрел телевизор. Потом спал. Пил виски. Опять думал, – неожиданно сказал я.

– Думал, – поднял указательный палец Писатель. – Думал! Это ведь, в сущности, отлично. Но кто это может подтвердить?

– Никто.

– Совсем никто? – Он как-то расстроился. – Я не про «думал». Я про то, что вы были дома. Никто не может подтвердить?

– Нет, ну почему. – Я вдруг опять почувствовал себя в опасности. Теперь я заметил, что от стресса у меня шея покрылась испариной. Я протер ее рукавом. – Мой интернет-провайдер может подтвердить. Мой сотовый оператор. У них остались логи.

Писатель аккуратно записал данные моего интернет-провайдера и поинтересовался номером контракта сотового оператора.

– Почему вы все записываете ручкой на бумаге? Почему? – спросила Лиля. Ее это вдруг очень обеспокоило. – У полиции нет диктофонов и видеокамер?

– У кого-то есть, у кого-то нет. – Писатель философски пожал плечами. – А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?

Он тяжело вздохнул. Я удивился, до какой степени участковые менты далеки от проблемы универсальной электронной подписи, но настоящий, хоть и дурацкий, допрос отвлек меня от мыслей о несовершенстве правоохранительных органов. У нас ушло еще много времени на бессмысленные, с моей точки зрения, разговоры о том, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, из-за чего мы могли бы враждовать и самое главное – кого я подозреваю.

Я никого не подозревал. Я сказал, что не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть я знаю, что эти люди существуют в природе, но я, к сожалению, лично с ними не знаком.

В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.

Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока из соседней комнаты не раздался вопль Матвея:

– Блядь, я не понял, что за хуйня? Сколько мы еще будем мозги друг другу ебать?

Я замолчал и с легким ужасом дожидался полицейского ответа. Мне показалось, что после такого выступления Моти нас для начала арестуют, а потом попытаются еще и пришить дело. Зачем дразнить гусей? Ответ ментов меня приятно удивил. Они поднялись со своих мест, разрешив нам сесть рядом, и начали оправдываться.

– Если расследование не начать по свежим следам, все улики могут быть утрачены очень быстро, – сказал Писатель бесцветным голосом, цитируя не то учебник, не то устав.

– Тогда вперед! – не унимался Матвей. – Опрашивайте соседей! Катайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! Какого хуя второй час на нас терять?!

Фотограф, ничего не ответив, прошелся по комнате гусиной походкой, словно разминая застоявшиеся от долгой сидячей работы мышцы. В процессе разминки он, бегло осмотрев книжные полки, дошел до кухни и остановился перед холодильником.

– Вы позволите? – спросил он и, не дожидаясь ответа, открыл дверцу.

– Конечно, – отозвалась Лиля. – Там есть кока-кола. И сок, кажется, еще остался.

Кока-кола явно не заинтересовала Фотографа, потому что он копался в холодильнике заметно больше времени, чем нужно было бы для ее поиска.

– А это что? – спросил он таким резким голосом, что мы все вздрогнули. Он держал двумя пальцами какую-то ампулу.

Я на всякий случай пожал плечами, всем видом показывая, что не готов нести ответственность за содержимое холодильника Химика и Лили.

– А что это? – отозвался Мотя таким ленивым голосом, как будто ему было лень отвлекаться от своих мыслей на находку Фотографа.

– К-а-л-и-п-с-о-л, – медленно, по буквам прочел вслух Фотограф надпись на ампуле. – Кетамина гидрохлорид.

– Интересно, – оживился Писатель и пошел в сторону кухни. – А много там его?

– Нет. Две ампулы. По крайней мере, в холодильнике больше нет. Может, еще по квартире поискать? – Наконец-то сыщики стали похожи на сыщиков, но меня это совершенно не обрадовало.

– Шприцы есть? – деловито спросил Писатель.

– Упаковка, – твердо ответил Фотограф.

– Тогда искать по квартире бесполезно, – покачал головой Писатель. – Второй холодильник у покойного отсутствует. А без холодильника эта дрянь не живет. Что молчите, молодые люди?

Сильнодействующее наркотическое средство

Мы и правда качественно молчали, отводя взгляды от ментов в разные стороны.

– А вы что скажете, сударыня? Почему у вас дома хранится сильнодействующее наркотическое средство?

– Не знаю, – почти шепотом произнесла Лиля.

Я понял, что сейчас начнется что-то ужасное. Химика убили, Лилю сажают за хранение наркотиков, нас вербуют в качестве свидетелей обвинения под угрозой привлечь соучастниками. У меня побежали мурашки по спине. Руки стали липкими. Я опустил взгляд в пол, почти совсем как страус, зарывающий голову в песок. Сработал какой-то древний эволюционный инстинкт: раз я ничего не вижу, значит, и меня не видно.

– У вас, кстати, есть ордер на обыск квартиры? – поинтересовался Мотя тем же ленивым безразличным голосом.

И все замолчали. Менты внимательно посмотрели друг на друга. Потом перевели взгляд на Мотю. Потом скользнули взглядом по нам. Наступила длинная пауза. Я стал готовиться к самому страшному.

– Ладно, – прервал угрожающее молчание Писатель. – Из сочувствия к вашей трагедии и в связи с тем, что наркотик найден в незначительных количествах и, очевидно, хранился для личного использования, мы его в протокол вносить не будем. Но если вы думаете, что калипсол может быть как-то связан со смертью вашего мужа, лучше нам про это рассказать.

К этому времени я, еще не веря в чудесное избавление, все же поднял голову и увидел, что Писатель внимательно смотрит на Лилю.

Лиля отрицательно помотала головой. Писатель, не ожидая другого ответа, скептически развел руками.

– Ну, как знаете, барышня, как знаете.

Затем он мрачно сказал, ни к кому не обращаясь, что все необходимые следственные действия они осуществили (он так и сказал – «осуществили») до нашего приезда, велел мне и Лиле расписаться в протоколе и сказал совершенно официальным голосом: «Спасибо за помощь следствию».

Фотограф, глядя на него, тоже засобирался.

– Мы пойдем. Наш телефон у вас есть. Вспомните что-нибудь – звоните.

Он подсунул протоколы Моте и Антону, но они, в отличие от меня, сначала их внимательно прочли и только потом подписали. В конце концов, неуверенно потоптавшись, следователи ушли. История с наркотиками оборвалась, толком не начавшись. Менты оказались людьми. Просто людьми. Какими они, собственно, и должны быть.

Что это такое – умереть?

Я подумал, что Лилю надо бы чем-нибудь занять. Оргвопросы – лучшее средство от шока.

Связаться с родителями Химика, которые отдыхали за границей, с родителями Лили, которые пообещали вылететь из Питера первым же рейсом. Вызвать похоронного агента. Сделать первые пять исходящих звонков, которые немедленно превратятся в двадцать пять входящих.

Я проходил это сам, когда умер мой отец. Я был тогда деятельным, подчеркнуто вежливым, умным, собранным, спокойным и заботливым. Реакция наступила только после похорон. И я никому не пожелаю такой реакции…

В нашем случае входящие звонки с ужасами и соболезнованиями, часто дурацкими и неуклюжими, осложнялись довольно естественными вопросами: «А что случилось?», «А как же это так?», «А что полиция?».

В перерыве между телефонными соболезнованиями я спросил:

– Лиля! Ты хоть что-нибудь понимаешь?

Лиля сказала «нет» таким голосом, каким говорят «да». Я махнул рукой. Свежие следы – это для следователей. Я еще успею обсудить с Лилей, что же все-таки произошло. Лиля явно в курсе как минимум части проблемы, но травить ее сейчас вопросами – бесчеловечно. Тем не менее еще один вопрос я все-таки задал:

– Тебе самой ничего не угрожает?

– Мне? – не поняла она.

– Да, – подтвердил я свой вопрос. – Тебе лично.

– Нет, – покачав головой, довольно уверенно сказала Лиля и испытующе посмотрела на меня, словно проверяя, не знаю ли я чего-то лишнего. Того, что мне знать, с ее точки зрения, не положено.

К шести вечера в квартиру набилось больше людей, чем могли выдержать две маленькие комнатки. Кого-то я знал, кого-то видел впервые. Ненавижу похоронные настроения. Шепот, покачивания головами. Какая-то смесь фарса и трагедии. Я ушел по-английски, убедившись, что Лилей занимаются по меньшей мере человек пятнадцать, в том числе и Мотя с Антоном.

Совершенно измочаленный, я добрался до дома и лег. Я смотрел в потолок. На потолке ничего не было. Но я постепенно въезжал.

Химик умер. Отрезанная голова. Никогда не горевшая свечка в закостеневших руках. Что это такое – умереть? Перестать видеть и двигаться? А тело?

Тело берет и начинает разлагаться? А сознание? Просто выключается, как в глубоком сне или наркозе, с тем чтобы никогда больше не включиться? А как же бессмертная душа? Есть она или нет? И как это проверить? Я начал думать о крионике, о заморозке тел только что умерших людей, которые надеются проснуться, когда будет придумано лечение от их болезни. О том, что, если и удастся их разбудить, прежнее сознание у них будет навсегда потеряно. Даже после недельной комы люди часто приходят в себя с искаженным сознанием и необратимыми изменениями мозга. Что же за монстры должны проснуться после многолетней заморозки?

Мне было откровенно плохо. Ноги болели, как будто я поднял тонн двадцать в спортзале. Я поднялся с кровати и допил вчерашнюю бутылку. Потом меня тошнило. Качаясь, я ходил по квартире, пытался говорить с Химиком, но это не получалось, потому что у него не было головы и он не мог мне ответить. Потом вроде мы приспособились, и он стал отвечать руками, как аквалангист или глухонемой.

Потом я лег. Мне снились гадости.

Кажется, я забыл, какой у Маши цвет глаз, а она по телефону ехидно допрашивала меня. Я лихорадочно соображал, как бы прервать разговор и спросить у кого-нибудь. Хоть у Матвея. Потом я извернулся и сказал:

– Он у тебя каждый раз новый. Разный.

– Да, – говорила Маша. – Он разный. Но он один. И ты забыл его. И ты еще будешь говорить, что любишь меня?

Ужас. Когда я проснулся, я понял, что, во-первых, совершенно не знаю Машу, а во-вторых, что я ее боюсь.

Треугольник

Я давно хочу окончательно разобраться с Машей. У Маши пепельные волосы до плеч и легкая горбинка на носу. Она работает литературным редактором в каком-то забытом богом и спонсорами научном издательстве. И занимается фотографией. Почти профессионально. Снимает не просто на пленку, а на инфракрасную пленку. Надевает на старый «Роллейфлекс» черный непрозрачный фильтр и снимает. Фотографии получаются очень странными – они вроде бы черно-белые, но с сильно измененной тональностью: небо черное, облака белые, листья на деревьях и трава тоже белые, а люди вообще как призраки, с белесоватой, почти прозрачной кожей и огромными черными зрачками. Маша говорит, что снимает в невидимом свете, потому что красота и ужас в нашем мире расположены значительно ближе друг к другу, чем это кажется нам.

Еще у Маши феноменальная интуиция. Невероятная. До встречи с Машей многие женщины убеждали меня, что у них (и вообще у женщин) интуитивное познание развито гораздо сильнее логического. Я обычно в этом сомневался, хотя понимал, что естественный отбор, да и социальное давление вполне могли способствовать развитию у женщин некоторого алогичного метода предвидения событий. Но никаких феноменальных способностей эти женщины никогда мне не демонстрировали, ограничиваясь декларациями типа: «Я так и думала» или «Ну конечно, я точно знала, что это произойдет». А Маша раз пять настолько точно предсказала развитие важных событий в моей жизни, причем совершенно неочевидное, что я в конце концов поверил в ее дар. Однажды, когда я вел машину по трассе, а Маша сидела рядом, она вдруг спокойно сказала: «Осторожно, сейчас тебя подрежет этот идиот» – и плавно указала пальцем на идиота. Я посмотрел на серый BMW слева, который не проявлял никаких признаков идиотизма, на всякий случай снял ногу с газа и перенес на тормоз – и через секунду идиот действительно оказался идиотом, обогнал меня и ударил по тормозам: он не хотел пропустить свой поворот. Я с трудом успел затормозить и сказал все, что я думаю, называя идиота значительно более жесткими словами. Слава богу, Маша не ханжа и терпимо относится к ненормативной лексике. В другой раз она пришла ко мне на свидание в дорогой пафосный ресторан, где у меня заканчивалась встреча с потенциально крутым клиентом. Посидев за столом минуты три, не сказав ни слова и даже не улыбнувшись из вежливости уходящему клиенту, Маша спросила меня:

– Это твой клиент?

– Надеюсь, что да. Пока не знаю.

– Имей в виду, он закажет у тебя много работы, а потом не заплатит.

– Как не заплатит?

– Не знаю. Придерется к чему-нибудь. А судиться ты с ним из-за этого не сможешь. Да и не захочешь.

Я посмотрел на нее широко открытыми глазами.

– А ты знаешь его? Знаешь, кто это?

– Нет. Первый раз его вижу.

– Это же почти олигарх. Ну, немного недоделанный. Зачем ему меня кидать?

– Чтобы не платить. Лишних денег у него не бывает. А раз олигарх – значит, ты и вправду не сможешь с ним судиться. У него адвокаты хорошие, а у тебя их вообще нет.

Я после той истории с BMW отнесся к словам Маши с некоторым вниманием, но отказываться от выгодного контракта не стал, а предупредил моего друга и старшего компаньона Мотю. Мотя навел справки и твердо велел мне не иметь с этим человеком никаких дел. Никогда.

Маша еще не раз демонстрировала свои выдающиеся способности – от предсказания, что мои соседи, которые завели собаку, назовут ее каким-то дурацким именем (они назвали ее Анной Карениной), до простых прогнозов: по каким дорогам сейчас ехать не надо из-за пробок. Почти любая проверка по гугл-навигатору подтверждала ее выводы. В том случае, если выводы Маши противоречили Гуглу и я выбирал Гугл, – мы всегда попадали в пробку. Мистика! Как я мог не влюбиться в блондинку с такими способностями? Тем более что, словно в противовес этой волшебной интуиции, в качестве контрапункта Маша оказывалась иногда совершенно беспомощна в самых простых ситуациях. Типа «заглючил телефон». Или «как настроить в фейсбуке, чтобы тебя не отмечали на фотографиях». Надо сказать, что озадаченная и наивная Маша была одной из моих любимых Маш.

– Ты напоминаешь мне героиню из «Хэнкока», – однажды сказал я. – Помнишь такой дурацкий фильм? Там героиня – классическая супервумен, она рукой пробивает кирпичные стены и борется с силами зла. Но при этом живет двойной жизнью, и во второй своей ипостаси она – примерная тихая жена, любящая мать и образцовая домохозяйка. За завтраком просит мужа открыть ей банку с джемом, потому что у самой сил не хватает.

Маша в ответ загадочно улыбнулась и ничего не ответила. Просто пожала плечами.

У нас с Машей отношения. Это означает, что она трахается со мной. Она даже говорит, что любит меня, но, к сожалению, в наших отношениях есть проблема – и не сказать что маленькая. Маша замужем. И категорически отказывается уходить от своего мужа вот уже второй год. Мужа зовут Герман. По-моему, это антихудожественно. Я имею в виду имя. В любом случае я страшно ревную. То есть правда страшно. Однажды, пока я еще не привык к тому, что постоянно нахожусь на грани помешательства, я полез в Гугл и посмотрел, кто что пишет умного про мужскую ревность. Начал с Википедии и постепенно добрался до каких-то уже совсем бессмысленных семейных консультаций онлайн.

Выяснил, что ревность ревности рознь. Бывает ревность, которая идет от духа соперничества. Тогда мужчин бесит, что женщина предпочитает их кому-то другому. Для них это прямой и болезненный удар по самолюбию. Мой друг Матвей ревнует именно так.

Есть ревность, заложенная на глубоком сексистском предрассудке владения женщиной как предметом. Эти мужчины ревнуют от того, что их женщиной кто-то пользуется. Их это бесит так же, как если бы кто-то бесцеремонно чистил зубы их зубной щеткой.

Но оказалось, что многие мужчины ревнуют, чтобы доказать самому себе, а заодно и предмету своей любви, что они любят «по-настоящему». Некоторые из них входят в образ и начинают наслаждаться своим страданием. Им мало обычных причин для ревности, они выдумывают дополнительные. Эти обычно не только мазохисты, но еще и параноики.

Во мне, кажется, уже не осталось духа соперничества. И дополнительный мазохизм мне не нужен. Я точно знаю, что каждый вечер Маша ложится спать со своим мужем.

Я однажды спросил ее, часто ли она с ним трахается. Ответ получил уклончивый. Спросил, а как это вообще происходит? Что вы говорите друг другу? Как раздеваетесь, как потом себя ведете? Каждый раз одно и то же или есть хоть какое-то разнообразие? Ответа, естественно, не получил никакого. А когда я пытаюсь сам представить, как все это у них выглядит, меня начинает трясти.

Иногда я хочу послать Машу к черту. Даже посылал несколько раз. Но она неуловимо возвращалась. Звонила как ни в чем не бывало. Приходила ко мне домой. Вроде для выяснения отношений. И – все по новой.

Через некоторое время я устраивал очередную разборку, требовал, чтобы Маша объяснила мне, чего она хочет. Подразумевалось, с кем она хочет жить – со мной или с ним? Но не тут-то было.

Вопрос, который для меня был почти вопросом жизни и смерти, для нее оказывался риторическим. Она живет с Германом. И дело не в том, что она так говорит. А в том, что это так и есть. И в этом, как ни крути, виноват я сам. Когда пару лет назад наши отношения подошли к определенной известной черте, за которой наступает совместная жизнь, брак и дети, я категорически отказался переступать эту черту. Я сказал, что современные люди совершенно не должны связывать себя условностями, навязанными устаревшим общественным укладом.

Маша не стала спорить, покачала головой, посмотрела внимательно на меня, потом посмотрела в телефон, словно сверяясь с заготовленным текстом, а потом сказала, что нам неплохо бы пожить некоторое время врозь. Не встречаясь и не созваниваясь. Сказала обычным голосом, словно мы обсуждали, какой фильм пора бы посмотреть. Я, почти не раздумывая, согласился. Во-первых, отдохнуть друг от друга всегда полезно, а во-вторых, мои лучшие друзья Химик, Матвей и Антон как раз собирались поехать мужской компанией в Гоа изменять сознание, и я, в предвкушении новых приключений, поехал с ними. Когда через две недели я вернулся с совершенно неизмененным сознанием, а просто немного устав от скутеров, солнца, моря, алкоголя и легких наркотиков, оказалось, что Маша выходит замуж. За какого-то историка. И вот тут-то мое сознание изменилось.

Наши отношения, разумеется, были немедленно разорваны, я почувствовал себя преданным, хотя формально придраться было не к чему, и пришел в сложное состояние бешенства и отчаяния – совершенно гремучая смесь, между прочим. Меня колотило, а потом я оказывался в полном истощении, не в силах пошевелить рукой или ногой. Я целыми днями лежал на полу в своей квартире. Слава богу, не один. Мои друзья занимались мной и спасали меня как могли, а потом, примерно через неделю после свадьбы, Маша написала мне какую-то простую эсэмэску. Я ответил. А что я мог сделать? В этот же день после работы она взяла и пришла ко мне. Как ни в чем не бывало. Погладила меня по голове. Я взял ее за руку. И у нас все началось по новой.

Однажды, когда я еще не осознавал, что наш любовный треугольник сложился надолго, я спросил Машу:

– Ты понимаешь, что ты – ненормальная? Что ты мучаешься сама и мучаешь меня? И кстати, возможно, своего мужа! Допустим, он не в курсе, но все равно, он же должен что-то чувствовать? Хотя бы своими рогами?

– А что я могу сделать?

– Измениться! Понимаешь? Не изменять мужу. А изменить себя.

– Милый, не надо! Ты знаешь. Я пыталась. Я пытаюсь. Я не могу!

– С ума сойти! Маша, тебе надо к психотерапевту!

– (очень жалобно) Ну пожалуйста…

Мы, конечно, сходили с ней к психотерапевту. Он провел с нами несколько сеансов, но поскольку он долго и подробно объяснял нам то, что мы знали и без него, мы вскоре перестали тратить на него свое время и мои деньги.

Я знаю, что Маше плохо так же, как и мне. Что ее эта история сводит с ума не меньше, чем меня. Что ситуация трагическая, в самом жутком литературном смысле слова. Если кто-то разрывается от любви, то он ведь и разорвется. Так что о happy end’е в этой истории мечтать не стоит. Может, когда-нибудь потом, к старости.

Когда я думаю о своем возрасте, я вспоминаю, что когда-то хотел реализовать способности, данные мне от Бога. Но с этим, к сожалению, все просто. Судя по поведению Бога, все, что мне было положено, я уже реализовал. Да, я хотел стать писателем, раз не получилось быть врачом. Но как-то вот не стал. По крайней мере пока.

Маша говорит, что мне не надо было бросать медицину. Что этим я как бы изменил себе. Ну, не знаю. Многие изменяют себе рано или поздно.

Я сразу после института устроился на подработку в какое-то медицинское издательство переводить американские учебники. Издательство, впрочем, скоро разорилось, но я уже почувствовал вкус легких денег, не связанных с ответственностью за жизнь больных и с ночными дежурствами. Тогда я устроился в рекламное агентство с уклоном в рекламу фармпрепаратов. Там мне платили в пять раз больше, чем в больнице, но любые дополнительные заработки запрещались. Я первую неделю удивлялся, а на вторую выяснил, что это никакое не рекламное агентство, а крыша для торговли наркотиками, украденными у онкологических больных. Пока я раздумывал, что же мне делать, в агентство пришли менты с обыском.

Из этой опасной истории меня вытащили Матвей с Антоном, хотя несколько месяцев мне рекомендовалось не высовывать нос на улицу. Я, уже не возвращаясь в больницу, еще поскитался по разным работам, связанным с многоуровневым маркетингом, сбором рекламы в телефонные справочники и прочими ужасами, губящими душу. В конце концов Мотя помог мне открыть пиар-агентство, которое меня худо-бедно кормит, а его несильно разоряет. Да и хрен бы с ним, с агентством, – в конце концов, не для одной же работы мы рождаемся на свет. И умереть, кстати, хотелось бы не от нее.

Я с ужасом подумал, что, несмотря на трагедию с Химиком, моя обсессия в отношении Маши не уменьшилась. Наоборот. Кажется, она обостряется.

Конец третьей главы