Крах

Arne Dahl

Islossning

* * *

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Arne Dahl, 2021

Published by agreement with Salomonsson Agency

© Костанда О., перевод, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

I

1

Несмотря на закрывающую глаза повязку, такое ощущение, что он видит все. Все, что происходит в тишине.

Приготовления.

Непривычный покой. Запах летней ночи. Ничего другого. Ни морских птиц, ни сов, ни комаров, вообще никаких звуков природы.

Не слышно и скрипа песка под ножкой стула. Ни под одной из ножек.

Он так молод. И он понятия не имеет, что его ждет. Но у него есть график. Все для его же блага.

Будет больно.

Но оно того стоит.

Ему так сказали: стоит потерпеть.

Он такой маленький, но все же размышляет о предательстве. Что это такое, есть ли у предательства оттенки. Может быть, вот оно, самое страшное на свете предательство.

Ему кажется, что он видит берег сквозь повязку. Где они бросаются песком, ныряют в море, скребут руками и коленями по дну, забираются на скользкие камни, съезжают с них как с горки, так что потом болит попа, плавают под водой, выискивая цветные камешки.

Летняя ночь на удивление тиха.

Но вдруг раздается еле слышное урчание. Мотор? Потом снова все стихает.

Он думает, что вокруг темно. Должно быть темно. Сейчас, наверное, те смутные часы, когда солнечный диск опускается в неизвестность за горизонт. Хотя откуда ему знать точно.

Он понятия не имеет.

Но что-то растет внутри него. Нечто, не поддающееся контролю.

Две вещи одновременно.

Одна – это страх, ужас, испуг. Он знает, что для него же так лучше, но он боится боли. Ему претит ожидание боли.

Он заранее ненавидит то, что произойдет в ближайшие минуты этой июльской ночи.

И вот тут рождается то, второе, что зреет в нем. Это гнев. Гнев, вызванный предательством. Хотя он маленький, он знает, что эта ярость никогда его не покинет.

Гнев словно прожигает дыры в повязке, и он видит все.

Он видит песчаный пляж, тянущийся вдоль неподвижного моря, видит выступающие из воды камни, видит опушку леса, зубцами выступающую вдалеке.

Все, чего он не видит, гнев словно припечатывает к его роговицам.

И вдруг он слышит скрип песка. Очень отчетливо.

Словно кто-то просится сюда из другого времени.

2

Суббота, 4 марта

Кажется, что все ее сознание высосано через дыру во времени, и теперь вместо него осталась чистая боль.

Сквозь пронзительную боль она пыталась подобрать слова. Слова успокаивают. По идее. Должны успокаивать.

Неторопливость, с которой руки приближались к пока бессловесному, открыла возможность отыскать выражение. Попытаться вызвать ассоциации между горящими нервными окончаниями.

Гимнастика. Акробатика между двумя горизонтальными жердями. Только они назывались не жердями. А как назывался сам вид спорта?

Разумеется, она осознавала, что просто пытается отвлечься. Это сродни движению по кругу. Для того, чтобы боль не овладела ею целиком, сделав невозможным движение физическое.

Художественная гимнастика? Спортивная? Больше похоже на спортивную. Какие там были виды? Одиночные, конечно. Прыжки через коня, кольца. А прыжки, вообще, были? Но та штука, с жердями, как же ее? Брусья?

Да, брусья. Точно. Первое за долгие месяцы мгновение без боли настало, когда она увидела слово перед собой.

Островки спасения.

Руки, поддерживающие ее наверху, отпустили хватку, как только она схватилась за брусья, показавшиеся ей спасительными островками. Уходящими вдаль, в бесконечность.

Между островками, всего в десяти сантиметрах, показалось лицо. Губы на женском лице изображали подбадривающий крик. Но слышно ничего не было. В ее системе чувств не осталось места для звуков. Все пространство заняла боль.

И все-таки она сделала первый шаг. Первый самостоятельный шаг. Повиснув на островках, она рвалась вперед. Боли стало тесно внутри тела, она начала просачиваться сквозь кожу, создавая вокруг удушающую ауру. Но несмотря на это – еще один шаг.

И еще.

Она не спускала глаз с лица женщины, медленно отодвигающейся между брусьями, и ей казалось, что, вцепившись в него взглядом, она сможет просверлить дыру в ауре, впустив внутрь звуки. Она услышала собственный вопль, смешанный со слезами, который она буквально выплюнула в лицо женщине.

Женщина быстро шагнула ей навстречу, обняла ее за торс. Когда лицо ее было в паре сантиметров, женщина сказала:

– Не сдавайся, Дезире, ты уже почти на середине.

Каким-то образом ей удалось оттолкнуть фигуру в белом халате и прошипеть:

– Не называйте меня Дезире.

А потом она сделала следующий шаг.

* * *

Молли Блум осмотрелась: она стояла в тупике, который упирался в горстку красных домиков на улице Осегатан. Зима почти миновала, стоял холодный промозглый субботний день в начале марта, и через пару минут жизненный тонус Молли должен быть увеличиться по меньшей мере вдвое. Входя в подъезд дома на улице Плуггатан в районе Сёдермальм, Блум размышляла, почему все вышло именно так. Ни одной секунды своего прошлого существования она не посвящала мыслям о такого рода жизни – и вот она, пожалуйста.

Что стало с ее мечтами?

Пока она, перешагивая через ступеньку, поднималась по лестнице, перед глазами возник утраченный мир. Кроссфит, самооборона для женщин, кровь, пот и слезы. Однако, когда Блум оказалась наверху, этот мир улетучился и на место ему пришел другой, более серый и холодный. Правда, он вот-вот просветлеет.

Она позвонила в дверь. Открывший мужчина выглядел не особенно просветленным. Скорее невыспавшимся. Малышка, висящая в слинге у него на груди, безмятежно похрапывала.

– Она обожает воду, – еле ворочая языком, произнес мужчина.

– Я не понимаю, что ты говоришь, – сказала Молли Блум.

Сэм Бергер резко расправил плечи и, похрустывая суставами, объяснил:

– Я всю ночь включал ей воду. Только так она засыпает. Представляю, сколько кубометров утекло.

– У меня она всегда хорошо спит, – соврала Блум.

– Может, нам тогда лучше жить вместе? – спросил Бергер, вынимая полугодовалую дочку Мирину из слинга.

Блум взяла девочку на руки, и внутри у нее засиял огонек. Внутренний свет быстро прорвался наружу.

– Не будь занудой, – мягко осадила она Бергера. – Дай мне как следует подумать.

– Сначала ты бесследно исчезла и девять месяцев думала, – возразил Бергер. – Теперь опять думаешь почти столько же. Что там у тебя за мыслительный процесс.

Он засунул слинг в сумку, висевшую на ручке коляски в углу. Блум бережно положила в коляску спящую Мирину. Бергер осторожно шагнул в сторону Молли, осторожно взял ее за руку, заглянул ей в глаза и сказал:

– У нас общий ребенок, Молли, и нам хорошо вместе. Мы практически каждый день работаем вместе. Почему бы не пойти дальше?

Удивительно, но на этот раз она не отвела взгляда.

– Ты знаешь, что произошло, – сказала она.

Бергер медленно разжал руку. Тяжело вздохнул.

– Это никак не связано с нами. Мы должны были наконец…

– Но это знак, – перебила его Блум. – Я по-прежнему пытаюсь переработать пережитое. Дай мне еще немного времени.

– Виновные уничтожены, Молли, – сказал Бергер, снова схватив ее за руку. – От них не осталось и следа.

Безжалостно просверлив Бергера взглядом, Молли выдернула руку и прокричала:

– Мы нашли отпиленную левую ногу Ди в кровати, где собирались заняться любовью.

Эхо от ее слов смешалось с плачем проснувшейся Мирины, оно преследовало маму с дочкой, когда они вошли в лифт, и когда за ними закрылись двери. Бергер долго смотрел им вслед.

* * *

Теперь островки надежности уже не казались бесконечными. Хотя в ее воспаленном зрительном поле жерди закручивались и сгибались, теперь она осознавала, что длина их не больше метра. Боль не оставляла возможности для нормального восприятия. Она пронзала ее тысячей кинжалов и оглушала, она пахла серой, а рот наполняла вкусом полыни, ее пламя прожигало глазницы изнутри. И все же она сделала новый шаг.

Попыталась шагнуть еще, но это было все равно что идти на двух незаживших обрубках, пол давил на оголенные нервы, на кости и мясо.

Она упала.

Она была уверена, что падает.

Вместо этого она повисла между островков.

Ее удержали надежные руки, приподняли, заставили снова схватиться за брусья. Сквозь слезы она видела, как открывается и закрывается рот на лице женщины. Но ничего не слышала.

– Я больше не могу, – взмолилась Ди. – Слишком больно.

Темные глаза поймали ее взгляд. До слуха Ди, наконец, дошел голос:

– Ну и сдавайся, черт возьми, может, легче станет.

Теперь ею двигал гнев, почти ненависть. Насмешливое лицо маячило впереди, но как только Ди приближалась, оно снова отодвигалось.

Исказившись, женское лицо начало превращаться в мужское, с ярко выраженными славянскими чертами и шрамом в виде буквы R на щеке. Это придало Ди сил. Ей захотелось дойти. И убить.

Муравьиными шажками она продвигалась вперед. Каждый миллиметр отдавался вспышкой перед глазами. Ди уже почти дошла, когда сквозь мужское лицо прорвался женский голос:

– Последний шаг. Ну давай же, Ди!

3

Воскресенье, 5 марта

Над выступающими из воды, покрытыми снегом утесами поднимается мартовский рассвет. По водной глади еще плывут одиночные льдины. Снег поблескивает, отражая первые утренние лучи, неравномерными пучками бросая их в темноту комнаты сквозь панорамное окно.

Если судить по состоянию комнаты, время должно было давным-давно побить стекла, однако все окна целы и продолжают держать оборону против самых сильных зимних морозов. Внутри пусто и пыльно, лишь пара табуреток вокруг низкого вытянутого стола, на котором лежит старый блокнот.

Все замерло. Неподвижный рассвет.

Но вдруг открывается входная дверь.

Входит мужчина – достаточно молодой, одетый в черное, темно-серая шапочка плотно натянута на уши. Дрожа от холода, он приближается к батарее и ставит тепло на максимум. Потом бредет к столу, похлопывая себя руками, чтобы согреться. От него воняет.

Воняет кровью.

С него капает кровь.

Он бросает на стол охотничий нож и садится на табуретку. Утренний свет по-прежнему слишком слаб для чтения, но его достаточно, чтобы разглядеть темно-красные пятна, расползающиеся по клетчатой сине-зеленой скатерти, которая кажется гораздо новее всего остального в доме.

Молодому человеку хотелось бы откинуться на спинку, передохнуть после страданий и ночного холода, но у табуреток спинок нет. Может быть, и к лучшему. Спать нельзя. Несмотря ни на что. К тому же холод проник до мозга костей, и если уснуть, можно замерзнуть до смерти.

И все же он дает себе время, чтобы подивиться.

Вот оно, началось.

Он словно со стороны видит, как поднимается нож. Будто ожив, колет и рубит все снова и снова. Уничтожив лицо, нож спускается ниже, кромсает тело, грудь, потом еще раз, напоследок, вонзается в лицо. Но это не беспорядочные удары, их ровно восемнадцать. На этом он останавливается.

Удивительно, что у него получилось начать. Конец-то есть, логический конец, а вот начало казалось зыбким. Теперь все иначе. Теперь он доведет дело до очевидного конца.

Он наблюдает, как густые капли крови медленно падают с лезвия на скатерть, постепенно пропитывая волокна ткани.

Извращенная кровь.

Противно.

Он сидит неподвижно, наблюдая, как его собственное отражение растворяется по мере наступления рассвета. Он словно исчезает, сливается с природой, становится частью прибрежного ландшафта, он уже не индивид, скорее сама судьба. Прежде чем исчезнуть полностью, он видит перед собой свой образ. Молодой, свежий, живой – мужчина, который мог бы жить вечно.

Как же обманчива бывает внешность.

Он наклоняется над блокнотом, открывает какую-то страницу, наугад, и читает аккуратно выведенный текст:

«…должно производиться без обезболивания. Разрез получается тонкий, легкий, чистый. Несмотря на силу в руках и ногах, кожаные ремни удерживают хорошо. Беруши самые лучшие, какие только есть на рынке. Когда я откладываю скальпель, то понимаю, что даже сотая доля вопля не достигла моего слуха…»

Молодой человек отводит взгляд от блокнота. За окном продолжает светлеть. Он слышит звук ломающегося льда, бьющихся друг о друга льдин. Неземной звук. Но и он не на земле.

Лед вскрылся. Он в гуще ледохода.

Можно отпраздновать – уже год, как он нашел блокнот. Тогда он и решился. И теперь отмечает это событие своеобразным способом.

Он уже давно его не открывал, но содержимое помнит почти наизусть. Первые же слова, которые он сейчас читает, полностью оправдывают его ожидания. Он думает о связях, о цене, что приходится платить, о безудержности. Читает дальше:

«…когда погружаешь руку внутрь, между аккуратнейшим образом разрезанными кожей, мышцами и сухожилиями, чувствуешь, как возвышаешься над собой. Словно дотягиваешься до подсознания, роешься в том, о чем человечество мечтает забыть. А держать в руке совершенный орган – сущее благоговение. Ведь у него впереди по меньшей мере семьдесят лет жизни…»

Он почти слышит причитающий голос, различает малейшие оттенки. Устав, он с трудом его заглушает.

Молодой человек смотрит на свою руку. Выжидает. Рука на удивление неподвижна. Как будто содеянное утихомирило ее. Словно безумные ножевые удары заблокировали работу нервных клеток.

А потом начинается снова. Эта дрожь.

Теперь он узнает свою жизнь.

Он отводит взгляд, смотрит в окно. Берег неподвижен в зимнем свете. Отчетливо видна береговая линия, выступающие из воды камни, опушка леса по другую сторону залива. Все произошло там.

Все произошло здесь.

На Фабрике.

Кровь на левой руке еще не полностью засохла. Когда началась дрожь, последние липкие капли брызнули с руки на стол. Он тянется к блокноту, зная, что все написано только с правой стороны, перелистывает, оставляя кровавые пятна на всех левых страницах, возвращается к началу.

К началу начал.

Он читает первые слова:

«С тех пор, как человек научился ходить на двух ногах, с тех пор, как в нем проснулось сознание, появилось абстрактное мышление, мы мечтали жить дольше. Мечта о вечной жизни так или иначе присутствовала в каждой религии, в каждом мифе, в каждой легенде. В эпоху секуляризации эта мечта покинула расплывчатый мифологический мир, оставила рай, ад и чистилище позади. Мечта – она здесь и сейчас. В этой жизни. И это уже не мечта. Мы слишком долго принимали как должное неминуемую смерть».

Молодой человек содрогнулся от претенциозности высказывания. Но голос умолк.

Но левая рука все еще дрожит. Захлопывая блокнот, он оставляет отпечаток на обложке.

Он хватает нож, крепко сжимает его в кулаке, словно выжимая кровь из рукоятки. Постепенно нож успокаивается. Дрожь стихает. Все это – лишь вопрос воли.

Теперь эта воля у него есть.

И он только начал.

Предстоит убрать все.

Ковчег должен очиститься.

Не вставая, он подвигает табуретку к короткой стороне стола. С ножом в руке он отгибает кончик скатерти.

Несмотря на скатерть, стеклянная поверхность запотела, словно из нее что-то сочится. Молодой человек медленно протирает стекло.

И смотрит на женское лицо.

Она очень красива.

4

Пятница, 5 мая

Повернувшись, водитель такси спросил:

– Вы уверены, что мы правильно едем?

Дорога становилась все уже, осторожно зеленеющий весенний лесок, казалось, все время приближался. К тому же на бледном небе начали проявляться ранние сумерки.

Он не был уверен, что имеет моральное право высадить пассажирку в какой-то глуши. Он же сам запихивал ее инвалидное кресло в багажник.

Пассажирка, брюнетка с каре, еле заметно кивнула. Взгляд ее устремился вдаль. Сжимая костыли, она смотрела на петляющую тропинку серьезно и сосредоточенно. Никакого беспокойства, одна лишь целеустремленность.

Лес поредел. Там, где дорога заканчивалась, таксист заметил две припаркованные машины. За ними снова тянулся лес. Вокруг – никаких признаков жизни.

Он подъехал к машинам и остановился. Пассажирка открыла дверь со своей стороны. Он обошел автомобиль, чтобы помочь ей. Отмахнувшись от него, она оперлась на костыли и выбралась из машины. Похоже, она нечасто ими пользовалась.

Таксист протянул к ней руки, желая поддержать ее. Но она упрямо помотала головой и направилась к лесу за дорогой. Отыскав тропинку, она поковыляла между стволами деревьев.

– Я подожду здесь, – крикнул таксист. – Вы заказали поездку туда и обратно. Но вы действительно?..

Женщина зашла за толстую ель, прислонила один из костылей к телу, схватилась за поросший мхом ствол, с отвращением отдернула руку, снова оперлась на оба костыля. Повиснув на них всем телом, она тяжело дышала. Боль стала частью ее естества. Так много она ходила только в реабилитационном центре – движимая гневом, переходящим в ненависть – и то только под чутким надзором персонала.

Но ей необходимо именно это. Жизненно необходимо.

Она должна снова стать полицейским.

Дезире Русенквист по-прежнему числилась комиссаром криминального отдела, но обязанности ее больше походили на то, что обычно доверяют практикантам. Всего месяц, как она вышла с больничного, и понятно, что впереди ее ждет лишь работа за письменным столом. Но это вовсе не означает, что придется всю жизнь посвятить перекладыванию бумажек.

Она уже давно не ощущала себя как Ди.

С тех самых пор, как ей отрубили обе ноги.

В два приема, но в течение одних суток.

Обе ступни хорошо сохранились, и их удалось пришить с разницей в пару часов. Но операции были сложные, не обошлось без осложнений.

Потом потянулись долгие полгода бесконечной боли. Борьбы, неудач. Новые операции, неудавшаяся реабилитация, присоединившиеся инфекции, приступы гнева, обезболивающие, влияющие на нервную систему или не оказывающие вообще никакого действия. Бывали дни, когда она просто кричала. С утра до вечера.

Она погрузилась во мрак и готовилась к преждевременному выходу на пенсию, когда ее реабилитолог Фарида рявкнула на нее: «Ну и сдавайся, черт возьми, может, легче станет».

Дезире настолько разозлилась, что решила идти дальше. А главное – перед ее внутренним взором явился мужчина со шрамом на щеке. Увидев его, она смогла пройти еще несколько метров.

Как же ей хотелось убить его.

Около месяца назад стало полегче. Тьфу-тьфу-тьфу. Безжалостная реабилитация начала приносить свои плоды. После долгой изоляции, чуть не сделавшей ее социофобом, она начала потихоньку выходить в люди. Она заново училась водить машину со своим мужем Йонни, водителем скорой помощи. Его высочайшие профессиональные навыки порой выглядели бледно на фоне того, как Дезире нажимала педали пришитыми ногами. Она сама доезжала до супермаркета в центре Скугоса на своей инвалидной коляске, общалась с настоящими пенсионерами. Поняла, что в их компании чувствует себя чужой. Пока.

Пару недель она довольствовалась тем, что разбирала старые дела в криминальном отделе. Потом перешла к делам текущим.

Поэтому теперь она здесь.

Поэтому она снова схватилась за костыли, поднялась на ноги. Левый костыль соскользнул, с него слетел резиновый наконечник. Стиснув зубы, Дезире шла дальше по лесной тропинке, пока вокруг сгущались сумерки. Был вечер в начале мая, и она заплутала в сумрачном лесу. Лишь упрямство и воспоминания о мужчине со шрамом заставляли ее продираться дальше через хлещущие по лицу ветви деревьев. Мужчина со шрамом стал ее путеводной звездой на пути через ад.

Лес поредел. В воздухе почувствовался ни с чем не сравнимый запах моря. Перед ней открылся совсем другой пейзаж.

Вода. Весенние сумерки на берегу. Внезапный яркий свет, льющийся с огороженного участка, напоминающего древнее святилище. Над освещенным песком, выписывая угловатые узоры, двигались друиды в белом.

Выйдя, наконец, из леса, Дезире постояла, наблюдая сцену в лучах все более ярко-желтого, медленно заходящего солнца. Песчаный пляж, выступающие из воды камни, лесок на другой стороне залива.

Да. Она пришла куда надо.

Повиснув на костылях, она позволила себе впервые за пару минут почувствовать боль. Сильную и неприятную – зато так далеко она уже год не ходила. Дезире стояла, опираясь на костыли, и смотрела, как самый крупный из друидов в белом отделяется от остальных и идет к ней навстречу. Подойдя ближе, он воскликнул:

– Ди? Что, черт возьми?..

– Как давно меня не называли Ди, Робин, и как мне этого не хватало, – произнесла она запыхавшимся голосом.

– Но… – продолжал могучий друид, – разве ты не?..

– Все верно, – откликнулась Ди, с трудом поднимая голову. – У меня офисная должность. Меня здесь нет.

– Но я думал, что ты… ты…

– Умерла? Вышла на пенсию? Нет, Робин, рано. Ничто меня не удержит. Рассказывай, что тут у вас.

– Но ты выглядишь совершенно…

– Я знаю, как я выгляжу, – мрачно оборвала его Ди. – Рассказывай.

Робин подошел к ней и попытался поддержать. Она махнула на него рукой.

– Здесь песчаный пляж, Ди, – спокойно произнес он. – Ходить по песку на костылях невозможно. Разреши, я тебе помогу.

Робин снова протянул руку. На этот раз Дезире не стала от него отмахиваться. Впервые после реабилитации она не отвергла помощь постороннего.

«Прорыв за прорывом», – с горечью подумала она.

Тучный криминалист, один из лучших сотрудников Национального центра криминалистической экспертизы, осторожно повел ее по песку. Она остановила взгляд на море, прежде чем солнце окончательно скрылось за горизонтом.

Теперь они стояли над трупом.

Тело было хорошо видно в венке прожекторов. Вокруг ходили криминалисты, брали пробы, искали следы.

Жертвой оказался мужчина лет тридцати, на лбу его отчетливо проступал след от пули. Других повреждений Ди не заметила. Красивый высокий блондин в мокасинах.

– Застрелен с близкого расстояния, – пояснил Робин, продолжая поддерживать Ди. – Насколько я вижу, единственным выстрелом.

– Эта толстовка…

Робин пожал плечами:

– На рукаве отчетливо видна марка «Nautica». В остальном – ничего интересного. Даже следов обуви на песке не найти. Кто-то очень хорошо за собой прибрал.

– Да, «Nautica», помню. Эту марку носили снобы, владельцы яхт в Штатах. Она еще существует?

Робин медленно покачал головой.

– Не может быть, чтобы ты приехала из-за этого, Ди. Уж точно не ради марки «Nautica».

– Не из-за этого, – согласилась Ди. – Мне просто надо на него взглянуть.

– На тело?

Она скинула руки Робина. Сделала пару шатких шагов, погружая костыли в песок. Осмотрела сумрачный пляж. В некоторых домиках на другой стороне залива зажглись огни.

Робин догнал ее. С трудом вытащил костыли из песка.

– Расскажи подробнее о трупе, – попросила Ди.

Робин пожал плечами. Весь остров как будто закачался.

– Рассказывать особенно нечего, – сказал он. – Скорее всего, его застрелили в другом месте и переместили сюда, вероятно, на машине. Судя по краям раны, вряд ли это был выстрел в упор, но все же с очень близкого расстояния. Легкая чернота на коже, следы ожога. Похоже на девятимиллиметровый калибр, выходное отверстие значительно больше, пуля не сохранилась. Но у меня такое ощущение, что тебя интересует не труп, Ди.

В слабеющем свете Дезире встретилась взглядом с Робином и вдруг осознала, как ей не хватало умных, включенных собеседников.

– Верно. Меня интересует вид.

– Вид? – воскликнул Робин, как будто никогда раньше не слышал этого слова.

Ди махнула рукой в сторону берега и выступающих из воды утесов. Выронив костыль, она плашмя упала на песок.

Робин поднял ее и вынес на твердую землю. Бросил взгляд через ее плечо, на тропинку, ведущую в почти уже черный лес.

Ди снова схватилась за костыли. Как за соломинку. А потом спросила в упор:

– Это ведь уже не первый раз?

– Ты о чем?

– Все чаще мне приходится работать с людьми, не понимающими, о чем я говорю, – произнесла Ди, корчась от боли в ногах. – Но ты, Робин, точно не из них.

Робин скривился и снова посмотрел поверх ее плеча.

– Никаких криминологических совпадений, – сказал он.

– Но ты знаешь. Ты ведь знаешь, Робин?

– Я знаю только то, что могу доказать научно. Больше ничего.

Когда его взгляд в третий раз скользнул над ее плечом, ей это все надоело. Повиснув на костылях, она сказала:

– Я понимаю, что за моей спиной что-то происходит. Но забудем об этом на несколько секунд. Скажи «да» или «нет», Робин. Это первое убийство?

– Нет, – ответил Робин, тяжело вздохнув.

– Нет?

– Моя личная оценка, без доказательств и протокола – нет. Нет, это не первое убийство, совершенное этим преступником.

– Спасибо, – сказала Ди, с трудом поворачиваясь.

У входа в темный лес стоял таксист с фонариком и пустым инвалидным креслом.

Ди зажмурилась. Несмотря на все ее попытки сдержать слезы, они медленно катились из-под закрытых век.