Детям за 20

© Андрей Кузнецов, 2017

© Ирина Толочко, иллюстрации, 2017

© Елена Марчукова, иллюстрации, 2017

© Алена Пятышина, фото, 2017

© ООО «Дрим Менеджмент», 2017

Про меня

 
Открою секрет. Я, Арчет, вообще не поэт.
Люди приходят на мой концерт
и стоят со сложными щами.
Я их не обвиняю —
у самого такая же морда.
 
 
потому что все время шум
я ведь голос поколения
все меня любят
все меня презирают
такой секси
такое фу
обязан воспитывать своего читателя
и мне должно быть стыдно
я должен быть возмущен
и несу ответственность
не заслуживаю такого внимания
я гений
я молодец
я раскрутившаяся бездарность
этот стих вообще бы не надо
он же необходим
ничего не смыслю в литературе
знаю о ней все
должен быть продуктом
не должен быть знаменитым
я просто киса и зая
не имею права поматериться
все это сука одновременно
и все это я
Гляжу в эти лица,
сложные лица, хорошие лица,
лица добрых и умных людей,
– и понимаю, – не надо стоять на сцене.
 
 
Надо ходить по залу,
останавливаться перед каждым,
и каждому говорить:
 
 
спасибо тебе
извини меня
я не брошу тебя
ты молодец
ты можешь собой гордиться
ты все делаешь правильно
все будет хорошо
он вернется
она поймет
друзья о тебе помнят
одиночество – помогает
одиночество – фикция
я тебе помогу
я тебя понимаю
я тебя понимаю
я тебя понимаю
 
 
Поймите меня
Наша культура
не располагает к таким прогулкам по залу.
И, если я стану очень известным,
ко всем подойти не получится,
хотя я очень хочу.
Это не лицемерие.
Правда хотел бы.
 
 
Поэтому вместо аплодисментов
у меня другая идея.
 
 
Дайте кому-нибудь пять.
Кому-нибудь рядом.
Хотя бы себе.
Звук будет точно такой же, а смысла больше.
Можно нескольким людям.
 
 
Понимание распространяется, как пожар.
Я не говорю вам – беритесь за руки.
В шеренгу проще стрелять.
 
 
я вас прошу – ударьте с кем-нибудь по рукам
даже если читаете это в сети
или слышите в записи
или видео
 
 
тот самый буддийский
хлопок одной ладонью
он будет значить
я тебя понимаю
я тебе помогу
а сложная морда
 
 
это для выживания
и вообще
 
 
Глупо, но это работает.
Я, честно, не собирался писать проповедь.
Но уж как получилось.
 
 
Помните, я сказал, что я не поэт?
Так вот.
Отдельно я не поэт.
А все это вместе – поэт Арчет.
 
 
Теперь просто дайте друг другу пять
и живем дальше.
 

– 33%

 
Я читаю в этом баре стихи
за тридцать три процента от выручки.
Кстати, вы знали, что слово «bar»
на английском еще означает «решетка»?
 
 
Вот старик
у него дыра на колене
рядом пустая пепельница
на клетчатой скатерти.
 
 
Слушай,
он говорит,
ты поэт, можешь прочесть,
я забыл, но все знают
что-то такое
люблю тебя, люблю и люблю,
я жену любил, говорит он,
но не так, конечно,
а ты поэт,
прочти, как надо было
на самом деле.
 
 
Читаю в этом баре стихи.
 
 
Девушка,
расставленные ноги в колготках,
и видно,
как из-под юбки выглядывают
 
 
полосы более темного капрона,
мелкие родинки.
Она качает коротко стриженной головой в такт,
но музыки нет.
Пальцы сцеплены, побелели.
 
 
Читаю в этом баре стихи.
 
 
Слушай, говорит он, теребя скатерть,
это тебе ничего не стоит,
а у меня все равно ничего нет,
я, понимаешь, забыл, как надо любить,
я забыл, а все помнят,
а я…
 
 
Читаю в этом баре стихи.
 
 
Человек с глазами мертвого летчика
тянет коньяк и морщится.
Он взял коньяк
чтобы выражение лица
не вызвало вопросов.
Иногда он дергает пальцем
и жидкость сверкает алым
в свете прожектора.
Он не смотрит на девушку.
Никто друг на друга не смотрит.
 
 
Читаю в этом баре стихи.
 
 
Аккуратная девочка с планшетом,
лет восемнадцати.
Кажется, рисует какой-то график.
Кажется, планирует жизнь.
Кажется, ей понятно все,
что может произойти.
Кажется, кажется, кажется.
 
 
Люблю, люблю, люблю,
говорит старик.
Я мог стать художником, говорит он,
если б отсюда вышел.
Мог стать актером.
Играл бы на саксофоне.
Хотя и на саксофоне
я бы проигрывал.
 
 
Читаю в этом баре стихи.
 
 
Публики почти нет,
осталось только сказать
о женщине,
которая, сидя в углу,
просто чего-то ждет.
Глаза ее похожи на реку.
Зрачки – круги на воде.
 
 
Она – говорит старик.
Ну что, – говорит старик.
Какой ты поэт, – говорит старик,
 
 
если не можешь
самое важное в мире стихотворение?
 
 
Он возвышает голос,
все вокруг
морщатся,
они слушают, слушают, слушают,
а я не знаю, не знаю, не знаю.
 
 
Что ты тут делаешь? – говорит старик.
Это место не для тебя.
 
 
– Читаю в баре стихи, – говорю я.
– Смотри на меня!
Вы все смотрите.
 
 
Я никуда не веду,
не знаю ответов,
а если бы знал,
вы таких не просили.
 
 
Я не знаю волшебных путей,
и вся мировая культура
не скажет,
как сделать,
чтоб люди
не умирали,
не расставались,
не забывали о важном,
чтобы им было, куда пойти, кроме бара,
 
 
и чтобы они
любили, любили, любили,
пока снова не превратятся в звездную пыль.
 
 
Бойся тех, кто знает, как надо —
да. Но я не знаю, как надо.
 
 
Я знаю только ЗАЧЕМ,
и поэтому
 
 
читаю в баре стихи.
 
 
Чтобы вы знали, что должно получиться.
 

«Они встают…»

 
Они встают.
И уходят.
Некоторые – парами.
 
 
Плакали мои тридцать три процента.
Плакали, плакали, плакали.
 
 
Ну, что поделаешь.
 

Егору Сергееву

 
Не хочу взрослеть! Я останусь так: в детстве, но умнее своих лет.
Страшно. Это вроде «нашли рак». Или тихо тычется пистолет.
Вот мое отражение. Да, прыщи. Шмотки типа «умненький неформал».
Сколько оправдания ни ищи, знаешь, – этот мир тебя надорвал.
 
 
«Вижу, притворяешься до сих пор. И не надоело? Не слышу? Нет?»
Зеркала глядят на меня в упор. Молча и упрямо гляжу в ответ.
От такого взгляда не убежать, не уйти домой, не укрыться пледом.
Не спасают градусы и кровать.
Угол паденья падающим неведом.
 
 
Острый, как наточенная фреза, взгляд – сильнее, дольше, чем остальные.
Страшно то, что это – мои глаза.
Взрослые. Уверенные. Стальные.
 
 
Звон! Осколки брызнули по щеке. Только оцарапали мне лицо.
Я дезинфицирую. Все окей.
 
 
Я же не ребенок, в конце концов.
 

Стена смеха

 
Где-то в стране жаркой, Аравии,
каком-нибудь Йемене,
– или холодной,
где девушки в шарфах
вне зависимости от времени,
 
 
где крику и плачу
и возгласу
вторит стократно эхо,
– где-нибудь там находится
Великая Стена Смеха.
 
 
Очень высокой кажется,
хотя и стоит в яме.
 
 
Сотни тысяч бумажек
между ее камнями.
 
 
«Спасибо за хлеб насущный.
И персики тоже клёвые».
 
 
«Ты нас не очень мучил.
Спасибо тебе, ё-мое».
 
 
«Спасибо тебе за землю,
за воздух, огонь и воду».
 
 
«Спасибо, что мы поели.
Папа нашел работу».
 
 
«Спасибо за это тело,
что я поимел давеча».
 
 
«Спасибо! Всегда хотела
увидеть живого Павича».
 
 
«Слушай, они все поняли,
мне подарили зиппо!».
 
 
«Вот – я пошел по миру…
А он – охуенный! Спасибо».
 
 
Когда-нибудь к этой стенке
приду (приползу) и я.
Сюда не привозят зэка
– вокзал-чемодан-статья.
Сюда приходят кругами,
и путь у каждого свой.
Сюда приходят ногами,
но главное – головой.
 
 
Мне будет, конечно, страшно,
но я, на закате дней,
– приду и вставлю бумажку,
 
 
я тоже вставлю бумажку,
 
 
со смехом вставлю бумажку
со смехом моим на ней.
 

Сопрано

 
                пока я держу удар, тяну сигарету, курю взатяг —
молись обо мне святому Мартину, защитнику всех бродяг.
молись обо мне непорочной Деве, сожги за меня свечу.
я сам не умею. вообще не в теме, сам я только молчу.
ведь я же не верю – ни в сон, ни в чох, ни утренний
птичий грай.
я обнимаю твое плечо.
                и я не увижу рай,
                но губы твои создадут слова, латынь полетит,
звеня, взовьются стяги и покрова немеркнущего огня,
и, – пусть не найти на меня креста, – пройду по всему
кругу. и, если я встречу в пути Христа, – он мне подаст
руку.
 
 
                 так будет, я знаю, и это просто, и это совсем не
ново. читай за меня этот pater noster, пока я ищу дорогу,
пока я гадаю по старой карте, на пальце кручу медяк…
                проси за меня у святого Мартина,
                защитника всех бродяг.
 
 
В детстве мы все умели летать. Я же умел, тоже.
«Ну-ка немедленно перестать, этого быть не может!»
– взрослые говорили мне. Я ковырял стенки.
Крылья, шуршащие на спине, гладили по коленке.
 
 
Я знал, что крылья у взрослых есть. Только они – прячут.
С ними ведь толком ни лечь, ни сесть, сложно ходить,
значит, проще их под машинку стричь.
«Смотрите, у вас на ушке… Перышко? О, я прошу простить…
Наверное, из подушки»!
А если кто-то и полетит – сложно парить вместе, спереди
будет воздушный щит, сбоку крыло крестит, и турбулен —
ция позади. Легонький, как листочек. Крылья и правила
высоты делают одиночек.
 
 
Но я не сдался, – и я летал: с чайками над заливом, с
французскими летчиками до скал, с драконом одним
игривым, с крылатыми кошками на заре… И даже
одной ракетой. Видел, как она на земле стала лучом
света. Летал-летал, и однажды, вдруг, проснувшись не
очень рано, нашел изогнутый белый лук, висящий на
сгибе крана. А рядом, в ванной, огромный меч. И нимб.
И ключи на связке. Я – должен все это уберечь? Я сказка?
А что в развязке?
 
 
Сижу на крыше у голубей. Пью кофе из автомата. Небо
над городом голубей, а облака – вата.
От нимба пафосно прикурю. Это Ключи от Рая. А Меч —
Возмездия. Я горю, ярко – но не сгораю.
Господи… Я не вижу пути. Причем и назад – тоже. Что
 
 
мне делать, куда идти, Ты еще там, Боже?
Просто хотел, ну… «не как они», я же уже выжат…
Слышишь? Направь меня. Подмигни.
 
 
Но, кажется, он не слышит.
 
 
У меня есть ангел-предохранитель.
 
 
Каждый раз он советует мне: «Остынь. Да какой из
тебя, извини, воитель. Ты не любишь себя? Ну, давай, —
простынь! Простудись! Можно будет лизать варенье…
Можно будет лежать и читать,
читать… У тебя же отличное настроенье. У тебя же от —
личный диван-кровать! У тебя интернет, у тебя работа, у
тебя же девушка, идиот!»
Только если подступит… Оно как рвота, стартовавшая
после парада рвот.
 
 
Я сдвигаю ангела вниз, направо. Ангел щелкает.
Молча взведу курок.
Вспоминаю патрон.
 
 
Иногда кроваво.
Иногда получается между строк.
Прагматизм стирает.
Цинизм увечит.
Мизантропия дробью летит в толпу.
Реализмы дают дофига осечек,
Но зато попадают по существу.
Анекдоты всегда задевают ноги,
Размышления – мой веселящий газ,
Разрывные – тяжелые монологи.
В кобуре – один. Для себя. Запас.
 
 
Через круг прицела кругом – мишени.
 
 
Тут такой хитрожопый иньянь-женьшень – спусковому
крючку не до прегрешений.
Понимаешь, мой ангел,
я сам – мишень.
 
 
Мне все проблемы в мире по плечу.
Я счастлив и свободен, словно птица.
Я вырасту – и стану пикачу!
 
 
И папа с мамой будут мной гордиться.
 
 
Оставьте ёжика в покое! Оставьте ёжику покой.
Не троньте ёжика рукою, не троньте ёжика ногой.
Оставьте ёжика в покое, – вы не найдете общих тем!
Оставьте ёжика в покое, оставьте ёжика совсем.
Оставьте ёжика в покое, он слишком много видел зла.
И слишком, слишком много боли его душа перенесла!
Оставьте ёжика в покое. И, если очень повезёт, —
он вас запомнит. И из боя
кусочек мяса принесет.
 
 
Наступает сезон ведьм.
Они надевают чулки и короткие юбки,
перчатки,
и длинные пальто с разрезами,
и маечки,
и чёрт знает, что еще.
 
 
Наступает сезон ведьм,
эти глаза с поволокой,
и каждый мой шарф похож на петлю,
состоящую из петель,
и каждый мой шаг – по дороге благих намерений.
 
 
Наступает сезон ведьм,
холодает,
и встречи с чаем и старым кино
типа «Пушек острова Наваррон»
не доведут до добра.
 
 
Наступает сезон ведьм.
Сохрани меня, господи, от их чар,
а ведьм – от моей любви,
 
 
ибо человек слаб,
и мудрости, данной нам в детстве,
никогда не хватает на жизнь.
 
 
Наступает сезон ведьм,
я строю воздушные замки для обороны.
 
 
Волшебные кролики прыгают прямо с горы Брокен,
стою
и наматываю шарф на кулак,
не замечая,
 
 
– но небо полно черных точек,
и я уже слышу крики.
 
 
Понимаешь?
Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.
Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.
Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:
«Я учил тебя. На гитаре… Еще научил петь».
 
 
Другой – серый, почти белый. Тогда уже был стар:
«Ну, да. Было такое дело… Ставил тебе удар».
 
 
Третья с краешку, на кровати. Прямо ко мне в тыл:
«Помнишь море? Красное платье? Конечно, ты не забыл…»
 
 
Четвертый и пятый во тьме комнаты. Рядом. За рядом ряд.
Их шеренги длинны, изогнуты, и все они говорят:
 
 
«Я вам руну открыл. Райдо. Шалаш из пяти веток…
Помнишь, ты подпевал радио? Помнишь, как я едок?
Помнишь рано приехал в город, и я по нему водила?..
Помнишь, сели в блестящий форд, а в нем заиграл Дилан?
Помнишь, помнишь, ты помнишь…»
 
 
Помню. Вас, и все эти сказки.
Моих мертвецов шелестит, стонет хорал григорианский:
качается, шепчет, поет, звеня ключами, цепями, пивом…
Мои мертвецы пугают меня.
Но делают, блин…
 
 
счастливым?
 
 
Мои мертвецы постоянно со мной. И этот, с глазами-медью,
 
 
и красное платье, и старый изгой, и женщина-на-рассвете,
и тот кто пел обо мне – обо мне! – громко, но не натужно,
и тот, что из двух дюжин камней выбрал один нужный —
они поддерживают меня. И на пути тоже.
Знакомые, родственники, друзья, весь легион прохожих
хранят.
Я ношу своих мертвецов
с собой, из них состоя.
 
 
А когда замкнется мое кольцо —
печать, приговор, статья, —
приду к тебе, и скажу: Помнишь,
про мертвецов? На крыше?
 
 
Дай мне куртку. Чего смотришь?
Там холодно так, выше…
 
 
Я с тобой. И буду с тобой.
Смерти нет. У меня – вышло!
 
 
Понимаешь?
У нас вышло.
 

Довольно странный текст. Не буду разжевывать

смысл, но все же поясню некоторые отсылки.

Сиена – специфическая краска. Также – школа рисования оттенками охры и местность. От воды – течет,

как мел.

Скальд – подобие менестреля-путешественника в

скандинавских странах, пробавлявшегося историями

и сагами.

Франсуа – Франсуа Вийон, отсылка на песню Окуджавы: «Господи, дай же ты каждому…»

Маяком – иногда называют Маяковского. Но это не

основное значение.

Высокая башня – привет Филлипу К. Дику, «Человек в

высоком замке».

 
______________________
Ире, IX.I.2014. Ленинград
.
Я смотрю на счастье. Как мерцает
в свете солнца золотая взвесь.
Как дорога вьется кольцевая,
но она окончится не здесь.
 
 
Как идут потеки по сиене,
как, одновременно и легки
и громадны, в повседневной пене
разрезают бурю маяки.
 
 
Как лучи стремятся делать лучше.
Лучше будет, – только подожди.
Как дождинки созидают тучи.
 
 
Тучи превращаются в дожди.