Рудольф Михайлович Калнин (Rūdolfs Jūlius Kalniņš) – реальное историческое лицо, один из первых российских авиаторов. Он родился в 1890 году в семье латышских мещан в Пскове. В 1911 году, будучи только что призванным в армию молодым солдатом, попал в первый сформированный в Российской империи авиационный отряд. С 1912 года и до конца жизни, оборвавшейся весной 1942 года, вся его судьба была неразрывно связана с авиацией. И судьба эта была сродни роману.

Фотография бабушкиного отца Рудольфа Калнина всегда стояла в нашем доме на почетном месте, и с детства в мою жизнь вошли ее рассказы о герое-летчике. А немного позже, когда я стал чуть взрослее, мне показали старые фотографии – дореволюционные и времен гражданской войны. На них были старые самолеты, бравый унтер-офицер, а затем командир авиационного отряда Красной армии.

Прадед всегда был для меня значимой личностью. И вот пять лет назад я начал собирать о нем информацию системно. Через некоторое время понял: придется писать книгу. Однако формат научного издания со ссылками на источники не смог бы передать эмоциональную – в первую очередь от бабушки – составляющую воспоминаний о нем. И тогда я решил написать роман. Правдивый, насколько это вообще возможно в данном жанре. Главная же трудность состояла в том, чтобы показать Рудольфа Калнина не бронзовым героем, а живым человеком, со слабостями и недостатками. Получилось ли это у меня – судить читателю.

В книге широко использована архивная информация. Автор выражает глубокую благодарность работникам Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного военного архива и Государственного архива Псковской области за ценные советы и помощь в работе. Кроме того, использовалась информация из ЦАМО, ГАТО, РГАСПИ, РГИА СПб, ЦГА СПб, ЦГАИПД, Архивов ЗАГС Москвы, Санкт-Петербурга и Тулы, Латвийского государственного архива, Государственного архива и Государственного фотоархива Эстонии.

В работе очень помогли профессиональные историки, изучающие российскую авиацию: Марат Хайрулин, Александр Лукьянов, Виталий Лебедев и Секция истории авиации и космонавтики СПбФ ИИЕТ РАН, В. П. Иванов, Алексей Кузнецов, а также энтузиасты – Анастасия Туманова, Владимир Сигаев, Николай Малышев, Марина Кротова, Людмила Забулис, Роман Фирсов, Алексей Белокрыс, Сергей Мартынов. Консультации по истории Пскова дали Максим Васильев и Андрей Михайлов. Бесценным было общение с потомками сослуживцев Рудольфа Калнина, Анатолием Глебовичем Синицыным и Галиной Александровной Соболевой и предоставленные ими фотографии.

Ничего не получилось бы у меня без воспоминаний и дневниковых записей современников и тематических книг. Это дневники с сайта prozhito.org, газетные статьи с сайта starosti.ru и страницы сообщества «Газетные старости», дневники А. Е. Эверта, а также воспоминания В. И. Гурко, П. И. Крейсона, книги «Крылья России» В. М. Ткачева, «История конструкций самолетов в СССР до 1938 года» В. Б. Шаврова, «Псков в годы Первой мировой войны 1914—1915 гг.» и «Псков в годы Первой мировой войны 1916—1917 гг.» А. А. Михайлова, «Хроника воздушного корабля «Илья Муромец II» С. Н. Никольского, М. А. Хайрулина и Н. Панкратьевой, «Боевой путь. Записки красного летчика» И. У. Павлова, «Адская работа» А. П. Ефимова, «Жить не напрасно» В. Б. Казакова.

Отдельно хочется поблагодарить сотрудников Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда, которые позволили в фондах музея ознакомиться с рукописными воспоминаниями работников блокадных Авиаремонтных баз Ю. Н. Каврайского и Д. Е. Полынского и прикоснуться к реальной, неприглаженной информации о Блокаде. Эти воспоминания были написаны для себя в 1970-е годы и сданы в музей родными после смерти авторов.

Жанр романа не подразумевает ссылок на цитирование источников. Внимательный читатель, безусловно, поймет по меняющейся стилистике, где в тексте использовано прямое цитирование или переработанный заимствованный оригинал. Все источники указаны выше. Исторические документы даны в тексте романа курсивом. Для любого из них, кроме документов из семейного архива, есть архивные ссылки.

Все герои романа, у которых указана фамилия (за исключением отдельных эпизодов и «женской» линии до 1919 года) действовали там и тогда, где и как это описано. В тексте есть несколько небольших анахронизмов, которые допущены осознанно (к примеру, Бостон А-20 не мог ремонтироваться на АРБ в марте 1942 года, эти машины поступили в Ленинград немного позже). Подавляющее же большинство событий точно выверено по архивным данным, в том числе и погодные явления.

Конечно, описывая жизнь аэродромов той поры, я использовал и собственный опыт срочной службы механиком по вооружению в полку авиации ПВО в 1980-е годы. Однако все действия героев, в том числе и не особо благовидные, даны в строгом соответствии с реальными историческими фактами и подтверждены источниками.

Наконец, я хочу выразить безмерную благодарность за терпение и поддержку моей замечательной супруге, которая все эти годы была для меня надежным тылом в работе. Без нее у меня бы тоже не вышло ничего. Большое спасибо маме – за воспоминания. И большое спасибо родным, которые все эти годы терпели рассказы об их предке.

И еще один момент. Рудольф Калнин жил не в вакууме. Его сослуживцы, летчики и конструкторы, – реальные люди. Я старался создать их настоящие портреты. И чем больше писал о них, тем большее восхищение они вызывали. Те, кто в начале века на невообразимо ненадежной технике вопреки всему осваивал и защищал небо своей страны. Те, кто смог в тяжелейших условиях не запятнать свою честь, – но, к сожалению, был по большей части уничтожен кровавой сумятицей, в которую на долгие десятилетия погрузилась наша Родина…

На основе реальных событий

Пролог

1918. Хутор Гаврилово, 20 км от Пскова

– А ведь он у нас отрекся, здесь. В Пскове. – Микелис Калнин неодобрительно пожевал губами, и его борода зашевелилась, отбрасывая на стену причудливую тень. – Поезд тогда, в феврале, от станции Дно сюда вернулся. Вот тебе и Псков.

– Я не знал, – Рудольф с интересом посмотрел на отца. – Вот как, значит. И это тоже… у нас.

Он помолчал, потом спросил негромко, словно их могли услышать давно заснувшие сестры:

– Ты не жалеешь, что уехал тогда из Латвии? Кстати, тебе привет от них… От Карлиса. Забыл зимой передать, в суете.

– О чем мне жалеть, сын? – Микелис пожал плечами. – Посмотри, как за четыре года поднялось хозяйство. И раньше не бедствовали, а теперь вообще хорошо живем. Еда есть, никто нас не трогает. Да и под немцами сидеть небось не сахар!

Рудольф потемнел лицом и промолчал. Да, наверное, в Пскове и в Латвии сейчас невесело: за годы войны он всякого успел наслушаться о том, как немцы наводили порядок на занятых ими территориях. Один Калиш чего стоил. И, конечно, хорошо, что папа перед войной увез семью на этот хутор. Поначалу решение вызвало у домашних ужас. Променять треть дома на Великолуцкой, в центре города, прямо рядом с Дворянским собранием, на жизнь лесного хутора! Зато теперь у них есть еда, а в Пскове сейчас немцы… И дело Революции, конечно, правое, но… Жизнь поворачивалась какой-то странной стороной.

Несколькими часами раньше Рудольф, который в этот день был дежурным по Кронштадтской пограничной роте на станции Торошино, сидел у стола и читал листовку товарища Безродного: «Ко всем рабочим – сознательным пролетариям!». Читал с легкой улыбкой, пока не дошел до строк:

«Посмотрите на Австрию, Англию, Францию, Голландию, Италию, Германию, Швецию, Данию и др. Разве под напором лавы возмущения рабочих не дрожит и не рвется кора буржуазного всевластия. Разве не колеблются троны коронованных и некоронованных королей?

Глупец или преступник тот, кто при виде всего этого будет еще сомневаться в том, что всемирное восстание рабочих неизбежно, и в том, что оно будет непосредственным следствием этой войны!»

Рудольф поморщился. В который раз он слышал эти заклинания про мировой пожар по окончании войны и пылкие рассуждения о солидарности рабочих разных стран. Весной 1917-го, вернувшись после полугодового обучения во Франции в авиационный отряд, и после, став комиссаром авиадивизиона, он как мог одергивал горлопанов. Потому что еще в первый месяц обучения в Париже понял: французы свой путь к освобождению рабочих давно прошли, и требовать чего-то большего никто у них не будет – никто из разумных граждан. А их подавляющее большинство.

Рудольф пытался донести эту простую мысль до собеседников в России. Но уже через несколько недель осознал: люди слышат только то, что желают услышать, особенно когда находят в сладких голосах и надеждах основания для дезертирства. Горлопаны летом 1917-го года победили. Фронт распался, и немцы взяли Ригу. А потом и Псков…

Грустные мысли Рудольфа прервал приближающийся топот копыт, ржание лошади, а потом и знакомый молодой голос: приехал Отто Дуккуль. С Отто они познакомились в отряде «Волчья стая», куда товарищ Лебедев направил Рудольфа в горячие февральские дни – полгода назад. Каждый защитник Пскова был тогда на счету, немцы приближались, а самолеты 23-го отряда уже отправились на поезде в Москву. Бросить семью в опасности было для Рудольфа невозможно. И тогда Сергей Хорьков, прекрасный моторист и отличный командир, отпустил его из отряда, наказав остаться в живых и найтись… когда-нибудь потом.

Именно Отто благодаря железной воле (а подчас и железной руке) Рудольфа стал героем «Волчьей стаи» в ту мрачную и беззвездную ночь, когда немецкие самокатчики прижали их к узкой замерзшей лесной речке, простреливая противоположный обрывистый берег, и красные партизаны дрогнули. В первые минуты перестрелки, видя, как гибнут товарищи, слыша, как свистят вокруг пули и трещат от попаданий стволы деревьев прямо над головой, Отто испугался. И, бросив винтовку, тихонько пополз в сторону. Но Рудольф, поймав парня за ремень, бросил его рядом с собой на снег и, перейдя на латышский, прокричал тогда: «Смотри, как надо!».

И Отто, сначала робко, а потом все сильнее распаляясь, вслед за Рудольфом передергивал затвор винтовки, досылая новый патрон, находил цель, поднимался, стрелял и падал, раз за разом сдерживая наседавших немцев. Вдвоем они дали возможность своим отползти, а потом Отто прокатился метров десять по снегу вперед, прикрытый Рудольфом, и швырнул гранату, умудрившись поджечь немецкий мотоцикл и не пострадать. Бой они проиграли все равно, но Отто зауважали, а потом, уже в отряде у Баранова, он стал командиром взвода, несмотря на возраст.

Отто относился к Рудольфу как к старшему брату, тот платил парню ответной симпатией. И вот сейчас Рудольф, улыбаясь, поднялся навстречу подходившему, но Отто на улыбку не ответил, лицо его так и осталось хмурым, и только рукопожатие было, как и всегда, твердым не по годам. Он оглянулся, не услышит ли кто, а потом приблизил губы к уху Рудольфа.

– Завтра едут в Биркино и в Гаврилово, – Отто говорил тихо и твердо, причем по-латышски. – И Еким с ними. Тебе бы на хуторе переночевать…

Рудольф помрачнел, на секунду задумался, потом кивнул, хлопнул Отто по плечу и улыбнулся.

– Спасибо. – Глядя вслед парню, который, не задерживаясь, развернулся и ушел, Рудольф подумал еще мгновение и пошел к Василию Смирнову: договориться, чтобы подменил до утра. Папу действительно следовало прикрыть…

Всю дорогу от станции Торошино до хутора Гаврилово, что приютился на берегу лесной речки Кебь, Рудольф был задумчив. Ехал, покачиваясь в седле и иногда с удовольствием принюхиваясь к острым запахам осеннего леса. Он пытался ответить себе на вопрос, почему такие люди, как Еким, оказываются столь востребованными, примазываясь к делу Революции, которое тут же начинают называть святым. С тех самых пор, как Еким в юности бросил их на произвол судьбы в Мирожском монастыре под носом у жандармов, – дескать, решил, что они все равно попадутся, – Рудольф относился к ровеснику и земляку с неприязнью.

Случилась и еще пара неприглядных историй, пока они вместе учились в слесарной мастерской у старика Гартмана. Да и на фронте Еким, поговаривают, храбростью не блистал, а вот наушничеством прославился. И само собой Рудольф помнил февральскую историю со шлагбаумом. А теперь вот Еким ездит по деревням, отбирая хлеб у стариков. Хлеб нужен Революции, Петрограду, армии – это ясно. Но он ведь упивается своим делом, а главное – отбирает больше, чем нужно, причем у тех, кто не может ему возразить. Зато привозит хлеба много, и его хвалят. Что-то было здесь не так, и Рудольф все пытался расставить акценты правильно, как учил его всего два с небольшим года назад покойный поручик Калашников… Акценты не расставлялись.

И вот теперь, после ужина, они в полной тишине сидели вдвоем за чисто прибранным столом. Что-то принесет завтрашнее утро?

– Пойдем-ка спать, – сказал Рудольф отцу, отрываясь от мрачных размышлений. – Завтра вставать рано, и мне нужно обратно в часть. Пойдем спать, папа. С партизанами я все сам решу.

Наутро, когда копыта продотряда мягко застучали по тропинке около дома, Рудольф был готов. Над рекой еще стоял утренний туман, но солнце уже светило вовсю, и ярко-желтая листва берез на фоне голубого неба радовала глаз. Он спустился с крыльца, расстегнув кобуру, и спокойно ждал, пока раскрасневшиеся партизаны слезали с лошадей. Еким, конечно же, шел первым, но, увидев Рудольфа, шаг замедлил. Рудольф, улыбаясь, сделал несколько шагов навстречу.

– Привет, Еким, – голос звучал спокойно и весело, хотя Рудольф сдерживал рвущееся наружу презрение. Не время и не место выяснять отношения, тем более при сопляках. – Я уже все приготовил. Пошли.

И он, не оглядываясь, повел партизан к сараю, где стояло два мешка с зерном.

– Забирайте. – Показал Рудольф. – Для революционного Петрограда.

Двое партизан забрали по мешку и пошли к телеге, а третий, молодой и какой-то рябой, с плутоватой улыбкой глядя на Екима, проговорил:

– Проверить бы надо…

– Не надо, – Рудольф сказал это негромко, но внятно. Он без улыбки смотрел на Екима, положив руку на кобуру.

Оценив ситуацию, тот побледнел и повернулся к молодому:

– Иди. – А когда парень вышел из сарая, посмотрел на Рудольфа и нервно улыбнулся. Улыбка вышла неуверенной: – Ну чего ты, в самом деле?

– И ты иди, – Рудольф бесстрастно качнул головой в направлении выхода, пристально глядя в глаза Екиму. Тот отвел взгляд, кивнул и вышел из сарая. Рудольф не двигался, прислушиваясь. И только когда копыта продотряда затихли в лесной дали, он застегнул кобуру, провел рукой по лицу, вздохнул и вышел из сарая.

Осенний лес, пронизанный лучами солнца, был тих и прекрасен. Сейчас, когда все было уже позади, Рудольф наконец позволил себе расслабиться. И сразу же почувствовал, как острой иглой кольнула его тоска по небу, по звуку авиационного мотора, по настоящему делу. Да, сегодня он был на своем месте, защищая сестер и родителей. И решение остаться в феврале в Пскове было правильным. Но он собирался тогда оборонять семью от немцев. Как же так выходит, что защищать стариков и сестер теперь приходится от своих?..

А настоящее его место, конечно же, совсем не здесь… Рудольф с грустной улыбкой вспомнил, как восемь лет назад впервые осознал, что ему придется идти в армию. Как с грустью прощался на три года с жизнью столичного щеголя, купеческого шоффера, ожидая впереди только муштру и лишения. Кто же мог подумать тогда, что буквально через несколько месяцев всю его жизнь без остатка займет авиация!

Часть 1. Старый мир

Глава 1. Воспоминания

1942. Ленинград

Ветер свистит над морским простором, сжатым с двух сторон мрачными заледеневшими берегами. Начинает темнеть, но видно пока что далеко, и на горизонте уже встает дым от пожаров и разрывов, расцвеченный высоко в небе рано севшим солнцем. Над материком ветер сильными порывами подхватывает с земли и уносит ввысь и вперед снег и мелкую ледяную пыль, иногда закручивая их небольшими смерчами.

Смерчи эти несутся над заснеженными просторами, перечеркнутыми зигзагами траншей, над ржавыми противотанковыми ежами, скинутыми с дорог на обочину, над новой, еще не успевшей отведать людской крови колючей проволокой. Внизу, на земле, то и дело вспыхивают яркие огни, и тогда звук ветра заглушают громкие хлопки, немного похожие на гром от грозы. Это тяжелые орудия отправляют смертоносный груз в осажденный, врывшийся в болотистую землю неприветливого холодного края город.

Снаряды, остро пахнущие порохом и смертью, быстро поднимаются вверх по дуге и на мгновение словно зависают на пике убийственной траектории. А потом они несутся вниз, к складам и аэродромам, заводам и мостам, улицам и площадям, и завывают в полете. И наконец встречаются с поверхностью, где в адском фейерверке из пламени, осколков добротного немецкого металла, российского гранита, земли, кирпича и бетона разрывают в клочья людские тела. И забирают одну за другой беспомощные, слабые, такие беззащитные жизни.

Ветер с размаху швыряет льдинки в лицо офицеру, который поднимает воротник серой шинели, отворачивается и злобно кричит на побледневшего от холода вахмистра:

– Вы уснули? Быстрее, быстрее! Ужин остынет, еще десять залпов! И поправку на ветер, опять вы мажете к чертям! Сколько мне учить тебя?!

– Иди поешь, Ганс! – Подошедший военный в такой же офицерской шинели и в шапке с наушниками весело ухмыляется и хлопает артиллериста по плечу. – Сегодня хорошая жратва, и шнапс прекрасный. Славянские ублюдки все равно подохнут от голода. Сегодня или завтра, не все ли тебе равно? Они там в любом случае подохнут, и без нашего обстрела. А вот ужин твой остынет. Иди, я сменю.

– Пока они сдохнут, мы тут перемерзнем! – Ганс не принимает шутки и продолжает орать на вахмистра: – Куда ты крутишь, свинья собачья? Против часовой стрелки крути, против часовой!!! Порывы с северо-запада!

Ветер несется дальше, доворачивает к северу, и вот перед ним расстилаются сначала пригороды, а затем и руины огромного города. Все там покрыто снегом, и, кажется, ни одного дымка не поднимается от полуразрушенных домов – кроме мест, куда упали снаряды и где начались пожары. Это царство смерти. Только трупы на улицах отвечают резким порывам ветра неизменным оскалом провалившихся глаз и щек. Да гудят, раскачиваясь, оставшиеся без живительного напряжения уцелевшие кое-где провода.

И все же в городе есть жизнь. Тут и там, в остатках домов, в бомбоубежищах, в выстуженных корпусах заводов, у огневых точек зенитной артиллерии, у прожекторов и аэростатов, за штурвалами редких самолетов продолжают жить, трудиться и бороться сотни тысяч людей – голодных, измученных, потерявших представление о времени… Упрямых, стойких и спокойных. У них есть только одна возможность выжить: бороться до конца.

Ветер проносится над замерзшей Невой, кружит столбы снега у Ростральных колонн, а потом остервенело вцепляется в крышу длинного ангара недалеко от устья Черной речки. Той самой, где на сто с небольшим лет раньше получил смертельную рану великий поэт. Той самой, что видела первых авиаторов страны в небе над собой в начале двадцатого века.

Ангаров несколько. Они стоят рядком на краю пустого, занесенного снегом и покрытого кое-где воронками от разрывов летного поля. Ветер, резвясь, снова поднимает вверх ледяную пыль и, покрутив, бросает ее на маскировочные сети. Под сетями таятся несколько самолетов, спрятанных в укромных местах и незаметных сверху.

Ангар ветру мил не особо: огромные створки ворот изнутри покрыты плотными ватными занавесями, снизу под ворота подложены ватные валики, а из труб, кое-где торчащих из окон, украдкой стелется дым от установленных внутри печей-«северянок». Не так-то просто теперь добраться до оставшихся внутри людей, чтобы заледенить их руки и сердца еще сильнее. Разве что туда вдруг попадет снаряд, но сегодня взрывы ложатся южнее, за рекой. И оттого нет смысла рвать крышу и стучаться в окна, нет смысла терять здесь время: уже совсем темно, до утра ворота так и останутся закрытыми.

Покружив немного над пустым полем Комендантского аэродрома, ветер поворачивает на восток и уносится к Ладожскому озеру, чтобы поиграть там с одинокими машинами, тонким слабым пунктиром связывающими Ленинград с большой землей Дорогой жизни. Там интереснее, там веселее: ведь в наступающей мартовской ночи там есть с кем развлекаться и кого пугать, а здесь зарылись в землю те, кто стоит на пороге смерти. Их уже не напугаешь. И поэтому с ними скучно.

В ангаре холодно, темно и тихо, только иногда шумит плохо закрепленный лист кровли и подвывают длинные печные трубы. Люди сбились в тесную массу, чтобы сохранить остатки тепла, и прижимаются друг к другу у горящих «северянок», сделанных осенью из железных бочек. Голодному человеку холодно всегда, а потому персонал авиаремонтной базы после небогатого ужина собирается на ночь в кучи прямо в цеху, не поднимаясь на второй этаж, в общежитие. Днем здесь кипела работа, пахло смолой, нагретым песком, деревом, машинным маслом. А сейчас все заполняет запах отсыревшей ветоши, немытых тел и дыма от печей.

У людей не осталось ни сил, ни эмоций, ни гнева. Даже разрывы снарядов – то далекие, то близкие и мощные – их уже не волнуют. Это не усталость, не покорность судьбе, не равнодушие. Просто апатия. Заторможенность. Нет сил бояться. Нет сил мыться. Нет сил радоваться или грустить. Утром они встанут и будут упорно продолжать свою работу, несмотря ни на что. Те, кто проснется утром, а не умрет за ночь от истощения. И сейчас они просто впадают в забытье, а вялое сознание уже не откликается на внешние раздражители.

Вдоль бесформенных куч, в которые превратились техники и инженеры, военные и вольнонаемные, пробирается невысокая коренастая фигура в ватнике и в ушанке, завязанной под подбородком. Человек идет медленно, заметно хромая и стараясь не расплескать горячую жидкость из кружки, которую он несет в правой руке. Путь себе он освещает тусклым фонариком, дрожащим в левой. От кружки идет пар, пар от дыхания идет изо рта идущего. Он внимательно осматривает лежащих, а потом с негромким возгласом направляется к одной из групп.

– Рудольф Михалыч, Рудольф Михалыч! – Подошедший выключает фонарь и начинает тормошить невысокого человека, похожего в полутьме на горку старого тряпья. Голос стоящего выдает волнение и молодость. Лет двадцать, а то и поменьше будет.

– Вот, принес, выпей-ка! Старшой расщедрился, для тебя.

Лежащий поднимает осунувшееся лицо и непонимающе смотрит перед собой. Наконец, светло-серые, начавшие выцветать, ничего не выражающие глаза останавливаются на подошедшем и смотрят как будто сквозь него. Это взгляд безмерно уставшего человека, который в скудном освещении выглядит глубоким стариком. Взгляд, обращенный куда-то вдаль, за невидимый из полутемного ангара горизонт.

– Рудольф Михалыч, выпей, – парень протягивает кружку вперед, подносит ее почти к губам лежащего. – Тебе же лететь завтра, силы тебе нужны!

Глаза старшего словно вспыхивают, приобретают осмысленное выражение, брови слегка приподнимаются. На губах проступает слабая улыбка, лицо как будто оживает. Худая рука с серой, почти пергаментной кожей тянется к кружке. Человек медленно подается вперед, садится, опираясь левой рукой о пол, на котором лежит драная ветошь, и приникает к теплому питью. Рука, перехватившая кружку у парня, заметно дрожит. Сделав несколько глотков, человек без сил ставит кружку на пол рядом с собой. Непослушными слабыми пальцами проводит по лбу, наполовину скрытому сбившейся ушанкой, садится поудобнее и снова улыбается. Пробует что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. Нахмурившись, он прокашливается и говорит на этот раз тихим, внятным голосом:

– Спасибо, Сашка. А ты что не спишь? Старшой не дает?

В голосе сидящего проскальзывают металлические нотки, речь звучит с едва заметным акцентом: он по-особому растягивает гласные, и кажется, что в некоторых словах у него по два ударения. Молодой медленно и осторожно, помогая себе руками, садится рядом со старшим на пол, подсунув под себя рукавицы, вытягивает одну ногу и обхватывает колено другой руками. Устраивается поудобнее, поерзав задом, потом молча качает головой. Долго смотрит на печь, за неплотно прикрытой дверцей которой пляшет пламя, затем на старшего и вдруг по-мальчишески ухмыляется, беззаботно и радостно. Тени усталости и худоба недоедания от этого почти исчезают, и парень теперь выглядит совсем юным.

– Не спится, Рудольф Михалыч. Все думаю, как завтра Бастонет полетит.

– Бостон, сколько раз повторять тебе, – Рудольф Михайлович хмурится. – Учиться тебе надо, Сашка. Языки учить, математику учить. Нехорошо быть неучем-то. Особенно в авиации!

– После войны учиться буду, – Сашка легкомысленно машет рукой. – Вот побьем немца, тогда пойду учиться.

– Нечего на войну кивать, – Рудольф Михайлович шутки не принимает и говорит нахмурившись, шевеля в такт словам отросшими, давно не стриженными усами. Акцент его от волнения становится заметней, к растянутым гласным прибавляются жестко произносимые согласные: – Немца мы побьем. Всегда били, и сейчас побьем. Но тебе это время терять нельзя. Летчик, авиаконструктор, техник – все должны много знать и учиться постоянно. Постоянно! Над собой расти. Одними мечтами врага не одолеешь. А твой личный враг, Сашка, – отсутствие знаний. С ним воевать нужно.

Старший, словно утомленный долгой речью, останавливается и приникает к питью. Сашка улыбается, кивает, потом вдруг становится серьезным и ловит взгляд старшего:

– А ты, Рудольф Михалыч, и раньше немца бил? Не врут?

Старший усмехается в усы, долго молчит, потом вздыхает, еще раз усмехается и медленно тянет:

– Бил. Еще в империалистическую.

– В штыковую ходил? – Сашка изумленно смотрит на старика, который кажется ему сейчас особенно древним.

– Не довелось. Бомбы им на головы кидал. Я ведь, Сашка, в военной авиации тридцать лет уже. Почитай, с самого начала…

1916. Рига

Смутным майским вечером усталый Рудольф медленно зашел в палатку, сел на походную койку, скрипнувшую под ним, потянулся так, что хрустнули суставы, и медленно стянул с ноги левый сапог. Размотал портянку, с наслаждением пошевелил пальцами. Поставил сапог на земляной пол, аккуратно расправил портянку, приладил ее на спинке в ногах. Снова потянулся, предвкушая сон. Тело немного ломило: весь день они возились с мотором семидесятого «Депердюссена», натаскался тяжестей. Наклонился было к правому сапогу, но тут на койку напротив с улыбкой плюхнулся Конон Федоров. Рудольф со вздохом покосился на приятеля: глаза блестят, на губах играет улыбка. Пахло авантюрой, которая, кажется, тут же и начиналась.

– Ты чего это, спать надумал? – Конон смотрел на Рудольфа со знакомым прищуром.

– Так летим же завтра, вставать в пять утра. – Рудольф зевнул. – Ты сам слышал, что Калашников сказал. Сидеть на аэродроме, в город не соваться.

– Ру-дя, – голос Конона стал вкрадчивым. – Я бутылку в кустах уже запрятал. Найдут утром, если сейчас не забрать. И ты уже договорился. Пошли. Да неужели ты не соскучился по своей красотке, латышский герой-любовник?

Рудольф, понимая уже, что Конон не успокоится и не отстанет, решил дать арьергардный бой.

– Я спать хочу!

– Завтра выспишься, когда в город после вылета отпустят! – Конон снова улыбнулся, хитро и весело. А потом наклонился к самому уху Рудольфа и зашептал: – Тут никто не заметит, а патрули около их дома только латышские. Без тебя мне там хана, а с тобой мы сила – один экипаж! Пошли. Там мой земляк у перехода дежурит. Аккурат с десяти до полуночи, и потом с четырех до шести. Пропустит нас. Ну давай скорее, время же идет!

Рудольф снова вздохнул и потянулся к портянке – заматывать. Из палатки выскользнули бесшумно, прокрались к кустам за бутылкой и задами потянулись вдоль границы аэродрома к железной дороге. От перехода до красавицы Лаймы – пять минут. Авось и вправду не поймают. А девчонки действительно славные, ласковые – тут Конон прав. И дождик перестал, только трава мокрая, но штаны высохнут быстро… Он улыбнулся и прибавил шагу.

Минут через тридцать после ухода молодых людей в палатку зашел фельдфебель, покрутил носом, наклонился над аккуратно застеленной койкой Рудольфа, тихонько выскользнул на улицу и направился к дежурному офицеру, который сидел за походным столиком и что-то читал при свете керосинового фонаря, подперев голову рукой. Фонарь периодически плевался и моргал, прапорщик каждый раз слегка усмехался. Фельдфебель постоял в сторонке, пыхтя и соображая, имеет ли появившийся в отряде два дня назад прапорщик Романов отношение к августейшей фамилии. Потом решил, что не имеет, и набрался храбрости подойти.

– Разрешите обратиться, Ваше Благородие!

Прапорщик удивленно вскинул брови и посмотрел на фельдфебеля:

– Что хотел?

– Тут двое, старшие унтер-офицеры Федоров и Калнин, в город ушли. Им запретили, сказали на аэродроме ночевать, а они ушли. – Фельдфебель развел руками и сделал шаг назад, увидев, как вдруг изменилось лицо офицера.

– Это которые утром полетят? – прапорщик сказал это медленно и тихо, но фельдфебелю показалось, что голос офицера прозвучал подобно грому.

– Так точно, Ваше Благородие, – едва слышно ответил фельдфебель, уже жалея, что подошел к Романову.

– Они завтра, может быть, на смерть пойдут, а ты сдаешь их? – Глаза прапорщика метали молнии, он выпрямился, рука сжалась в кулак. Фельдфебель попятился. Увидев это, Романов успокоился и усмехнулся: – Больше с такими вопросами ко мне не подходи. Понял ли?

– Так точно, Ваше Благородие. – Фельдфебеля словно сдуло ветром.

Рудольф проснулся в рассветном полумраке, сладко до дрожи потянулся, вдохнул запах волос подружки, мирно сопевшей рядом, и посмотрел на часы. Привычка, выработанная за многие годы, не подвела. Без двух четыре, пора вставать. С сожалением взглянул на изгиб ее бедра, соблазнительно прорисованный натянувшимся одеялом, и тихонько вылез из кровати. Уже одевшись, еще раз залюбовался рассыпавшимися по подушке золотыми волосами девушки, потом внутренне встряхнулся и вышел в коридор. Конон уже ждал: пора! До палатки добрались без приключений, и в двадцать минут пятого Рудольф улегся на свою койку. Хорошо сходили, теперь поспать бы…

12 3 4 Kolejny

Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1

От автора

Пролог

Часть 1. Старый мир

Глава 1. Воспоминания

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również

Inne książki tego autora