Как готовиться к войне

Глава VIII
Тактика и техника

Исследуем взаимоотношение тактики и техники. Величайшему военному гению свойственны общечеловеческие заблуждения – и Наполеон как-то обмолвился неудачной фразой «новая техника, новая тактика», неправильно формулировав основной закон эволюции военного искусства. Из этой неправильной формулировки поверхностный ум склонен сделать заключение о подчинении тактики технике.

Наполеон был гений. Как гений, он чувствовал превосходство духа над материей (откуда его изречения, что «война на три четверти зависит от моральных факторов» и о «неимоверной силе духа, необходимой полководцу» и др.). Однако ум его – математический, т. е. материалистической формации. Изречение его о технике и тактике, как некоторые иные, носят след этой материалистической формации. Это надо иметь в виду.

Сделав эту оговорку, проследим влияние друг на друга тактики и технических факторов. Оба они, тесно сплетаясь, образуют ряд звеньев одной и той же цепи. Звенья эти – тактические и технические – входят одно за другое. «Посмотрев в корень», добравшись до первого звена этой цепи – мы увидим, что это первое звено – «тактическое». Сперва додумались до войны, а лишь затем до оружия. Война создала потребность оружия, а не наоборот.

Не заглядывая в даль веков, исследуем лишь взаимоотношения тактики и техники в новейшее время, рассмотрим последние звенья нашей цепи – чередование моментов тактических и технических.

1. Революционные и наполеоновские войны выдвинули массовые армии, а массовые армии создали новую тактику (вне всякой зависимости от техники). Тактика эта характеризовалась стрелковыми цепями (элемент огня), за которыми следовали «колонны к атаке» (элемент удара).

Новая тактика потребовала нового оружия. Ведение стрелкового боя требовало скорозаряжающегося ружья, массовые колонны, в свою очередь, являлись слишком заманчивыми целями, чтобы не стимулировать изобретательность конструкторов.

2. Дрейзе сконструировал свое игольчатое ружье. Новое оружие появилось как раз в той армии, что наиболее полно и последовательно восприняла новую тактику. Пруссия, кроме того, одна сохранила «народную армию», и эта армия, при коротком сроке службы, естественно, более других нуждалась в простого устройства скорозаряжающемся ружье.

3. На это новое оружие техники тактика ответила рассыпным строем всего боевого порядка.

4. Рассыпной строй усложнил технические задачи (являющиеся в первую очередь проблемами поражаемости). Магазинное ружье не явилось удовлетворительным выходом из положения – и на рассыпной строй тактики техника смогла ответить в полной мере лишь машинным огнем пулемета.

5. На машинный огонь техники – тактика ответила расчленением боевого порядка в глубину…

Мы видим, таким образом, что, начиная с пещерного человека, в первый раз догадавшегося запустить камнем в соперника, до Максима, Шнейдера и Круппа – техника выполняет задачи, поставленные ей тактикой. Идея скорострельного ружья носилась в воздухе при Ваграме и Бородине, как идея пулемета чувствовалась при Сен-Прива и Плевне. Техника никогда не творит «вне времени и пространства». Ее работа указывается, более того – властно диктуется тактикой. Техник исходит из определенных современных ему тактических предпосылок. Дрейзе мог сконструировать игольчатое ружье, но он не мог сконструировать пулемет, как не додумался бы до пулемета и Максим, живи он в эпоху наполеоновской тактики.

Тактика – порождение духа – властвует над техникой – порождением материи. Совершенно ошибочно, например, утверждение, что огромная пропорция артиллерии в Русской армии XVIII в. объясняется тем, что Россия того времени «занимала первое место по выплавке чугуна». Большое количество пушек объясняется не этим методом исторического материализма, не тем, что пушки эти отливали с горя, не зная, куда девать избыток чугуна, – а тем, что все наши тогдашние уставы (вспомним хотя бы Шувалова) отводили артиллерии первое место и проводили резко выраженную, даже утрированную огневую тактику. Абсурдно и утверждение материалистической школы, что производство бессемеровской стали открыло собою новую эру тактики (иные говорят, даже стратегии). В этом случае тактика создала новую эру техники, использовав бессемеровскую сталь в своих целях. Плод техники созрел в лучах солнца тактики.

* * *

Новая техника влечет за собой не новую тактику, а всего лишь новые тактические навыки. Тактика может измениться коренным образом от причин, совершенно не зависящих от техники (например, при переходе вербовочных армий на систему вооруженных народов). Природа тактики совершенно не должна измениться от технических условий, ибо она лежит вне досягаемости техники, будучи производной величиной военной доктрины. Военная же доктрина вытекает из доктрины национальной.

Три поколения – «колонны к атаке» при Сен-Прива, стрелковые цепи Франсуа и Моргена, «змейки» и «стайки» расчлененного в глубину боевого порядка рейхсвера. Единая наступательная, более того – нападательная – тактика. Техника тут ни при чем. Но тактические навыки – совершенно разные – и это благодаря новой тактике.

Ошибочность принципа «новая техника – новая тактика» – принципа, подчиняющего тактику технике – с особенной силой сказались на примере французской армии 1870 г.

В 1867 г. эта армия была перевооружена винтовкой Шаспо, по справедливости, считавшейся лучшим ружьем в мире. Восторг техников немедленно сказался на Полевом Уставе 1867 г., в основу которого легло положение: «При наличии нового оружия – все преимущества на стороне обороняющегося. Оборонительный образ действий явится поэтому наиболее выгодным для пехоты, позволяя ей использовать в полной степени качества ее нового оружия». Никогда еще принцип «новая техника – новая тактика» не формулировался столь отчетливо^[7].

С этой винтовкой и с уставом, порожденным ею, французы выступили на злополучную для них войну. Пассивность французской армии в августовских боях вокруг Меца – Фроссара при Форбахе, Ламиро при Гравелоте, Канробера при Сен-Прива – объясняется именно этим уставом, переоценкой технических средств, стремлением подчинить тактику технике. Французские командиры заранее отказывались от наступления. Они прежде всего выбирали позицию (и в большинстве случаев отлично выбирали) с возможно лучшим обстрелом, занимали эту позицию, все дальнейшее ведение боя предоставляли маршалу Шаспо. Имей французская армия 1870 г. свои старые сольферинские «табакерки» (fusil la tabatiere), кто знает, быть может, при Гравелоте и Сен-Прива повторился бы порыв войск и почин командиров Инкермана и Мадженты. И войска, и командиры полупрофессиональной армии Второй империи были ведь те же!

Из этого, конечно, не следует делать скороспелого заключения «долой технику!». Не «долой технику!», а «технику – на ее место!». Техника – всего лишь инструмент тактики – средство, отнюдь не спасающее от проигрыша сражения, но заставляющее победителя – коль скоро техническое превосходство не на его стороне – покупать свою победу зачастую непомерной ценой, как о том свидетельствует Сен-Прива и Марна.

Чем шире область данного элемента войны, тем важнее этот элемент. Лучшая тактика побеждает лучшую технику (победы германских командиров 1870 г. над лучшей в мире винтовкой Шаспо), как лучшая стратегия побеждает лучшую тактику (победа на Марне французской армии, имевшей хорошую стратегию, хотя и плохую тактику, над германской армией, имевшей плохую стратегию, хотя и при лучшей тактике), как лучшая политика одолевает лучшую стратегию (фатальная для Наполеона борьба с Питтом).

Не «новая техника – новая тактика», а «новая тактика – новая техника!» Превосходство тактики над техникой – явление того же порядка, что и превосходство политики над экономикой, искусства над ремеслом, головы над брюхом и духа над материей.

Глава IX
Пуля и штык

Пуля – выразительница огня. Штык – выразитель удара. Пуля – огонь – характеризует бой. Штык – характеризует победу.

На огне зиждется материальное могущество армии. На штыке – моральное. Штык – ее престиж, более того – престиж государства. Величайшая империя держалась на магическом обаянии трех слов. И эти три слова были: граненый русский штык. В этих трех словах – ужас Фридриха II, войска которого после Кунерсдорфа отказывались принимать бой с Русской армией. В них и растерянность Наполеона, услышавшего вечером эйлаусского побоища от лучшей своей дивизии – дивизии Сент-Илера – вместо традиционного «Vive l’Ешрегеur!» совершенное новое, никогда еще не слыханное «Vive la paix!».

Если мы под «пулей» будем разуметь огонь, а под «штыком» удар, то их сочетание даст нам маневр – характерный элемент боя. Маневр представляет сочетание элемента огня и элемента удара (мы имеем в виду наступательный маневр – единственно способный принести решение).

Сочетание в маневре элементов огня и удара – их пропорции – является переменной величиной, изменяясь в зависимости от национальных особенностей данной армии, господствующих в данную эпоху тактических доктрин (критерием чего являются уставы), а также от настроения данного момента (победитель, как правило, повышает значение ударного элемента – побежденный, боясь удара, все свои упования полагает на огонь). Короче – пропорция «пули» и «штыка» зависит отданной армии, данной эпохи, данного момента. При этом огонь – достояние рациональности, а «штык» – иррационален.

Глубоко ошибочно материалистическое положение, в силу которого «с развитием техники повышается значение элемента огня и понижается значение элемента удара». Мы только что видели, что техника, существенно влияя на тактические навыки, бессильна повлиять на самую природу тактики, лежащую в совершенно иной плоскости. Армии середины XVIII столетия с их кремневыми ружьями проводили гораздо более резко выраженную огневую тактику, чем вооруженные магазинными ружьями и скорострельными пушками армии конца XIX и начала XX в. Фридрих II смотрел на свою пехоту как на «машину для стрельбы». Шувалов мечтал обратить всю тогдашнюю Русскую армию в артиллерийскую прислугу.

* * *

Первая молодость нашей Армии – эпоха со смерти Петра I до Румянцева – проходит под знаком увлечения производством огня и копированья тогдашней прусской огневой тактики.

И тот день девятнадцатого августа 1757 г., когда при Гросс-Егерсдорфе, в первом сражении с хваленой прусской армией, Румянцев, схватив Апшеронский и Белозерские батальоны, стремительно повел их напролом сквозь чащу на ошеломленных пруссаков, стал знаменательным моментом нашей военной истории. С этого момента у нас стал возможен Суворов, стала возможной «Наука побеждать».

Заслугой Румянцева был вывод Русской армии из рутины. Продираясь сквозь егерсдорфские лесные чащи, русские полки румянцевского авангарда были символом всей Армии, выходившей из дебрей рутины на широкий простор национального творчества и великих дел.

А вечной славой Суворова было установление закона равновесия между огнем и ударом, пулей и штыком.

Это равновесие было утрачено нашей Армией после суворовского периода в плацпарадную эпоху первой половины XIX в., когда на ружья стали смотреть только как на амуничную принадлежность для отхватывания приемов, отнюдь не как на огнестрельное оружие.

Кавказские и особенно Туркестанские войны с храбрым, но неорганизованным и сильно впечатлительным противником показали огромное психологическое значение (специально в этих условиях) залпового огня. Залповая стрельба мало-помалу стала главным видом огня всей нашей пехоты. Ее особенно культивировали – в ущерб прочим видам стрельбы – и предметом гордости, венцом работы ротного командира этого доброго старого времени был выдержанный залп полутораста берданок, в котором бы ни один не сорвал. Рота считалась тогда «отлично стреляющей». Параллельно с этим велось Драгомировым и его последователями усиленное насаждение лжесуворовского принципа «пуля дура – штык молодец» – нарочитое умаление свойств огня и экзальтация штыка – главного и непобедимого оружия «святой серой скотинки».

Результат – Тюренчен. Наш залповый огонь – декоративный, но, конечно, недействительный – поразил своим архаизмом японских офицеров и полубеспристрастного свидетеля – сэра Яна Гамильтона. Сибиряки одиннадцатого полка пошли в атаку «колоннами из середины» – и Куроки мог бы сказать о русских при Тюренчене то же, что Сент-Арно сказал на Альме: «Они отстали на полстолетия».

За последовавшие затем десять лет Русская Армия наверстала все упущенное. Более того – ни одна армия не отводила в своих уставах и наставлениях огню такое почетное место, как наша. Ни в одной армии стрелковое дело, применение к местности, самоокапывание не культивировались так тщательно, как у нас. И вот кампания 1914 г. показала, что дело вовсе не в одной отличной стрелковой подготовке и не в быстроте самоокапывания (как бы эти вещи сами по себе и ни были полезными и как бы ни изумлялись немцы и особенно австрийцы способности русской пехоты «моментально врастать в землю»).

Оба элемента боевого маневра – огонь и удар – были в русских войсках, безусловно, высшего качества, нежели в австро-германских, хуже стрелявших и не имевших той моральной «штыковой традиции». Но сочетание этих элементов в неприятельской (в частности, германской) тактике было гораздо более удачным, и качество неприятельского маневра поэтому гораздо выше. Техническое неравенство и разительное превосходство неприятельской стратегии дополняли картину, углубляли тактическое неравенство и создавали ту тяжелую и печальную обстановку, в которой пришлось работать Русской армии в Великую войну.

Воевавшие в августе 1914 г. армии придерживались трех различных тактических начал: 1) преимущественно ударных – французская и австро-венгерская армии, 2) преимущественно огневых – русская, 3) ударно-огневая – германская.

Эта последняя армия добилась в 1914 г. наиболее крупных и наиболее блестящих тактических успехов как на Востоке, так и на Западе (проиграв в то же время войну стратегически). Гармония между огнем и ударом, между «пулей» и «штыком» была осуществлена в ней наиболее полным образом.

Мнение, что германская армия придерживалась в 1914 г. «чисто огневой тактики», ошибочно. Вспомним хотя бы их XVII корпус под Гумбиненом – пехоту в густых цепях, офицеров верхами, артиллерию, становившуюся на открытую позицию. Это – германский Тюренчен. Прочтем описание прорыва из сольдауского мешка остатков доблестного Ревельского полка, которому пришлось пробиваться сквозь густые массы немцев, обрушивавшихся в штыки с пением протестантских хоралов… На Западе было то же самое.

Моменты чисто ударной тактики шли у немцев, однако, рука об руку с моментами чисто огненной тактики. Сильным их местом именно и было умелое и быстрое чередование этих моментов, наподобие «шотландского душа». Собирая огненные средства в кулак, они создавали на «обреченном» неприятельском участке огненный ад, а затем обрушивались туда, доводя опять свой удар до определенной степени напряжения.

В противоположность густой концентрации, «насыщенности» германской огневой тактики – русская огневая тактика поражала своей слабой концентрацией, своим, так сказать, «жидким раствором». Вся система нашего огня построена была на неуместной симметрии. У немцев огонь был сосредоточен: германский командир артиллерийской бригады стремился собрать огонь всех своих батарей в кулак – русский же нарезывал своим батареям шесть совершенно одинаковых участков по фронту. Немец был кулаком, мы – растопыренными пальцами. Техническая наша слабость при таких условиях являлась еще более ощутительной, и это – несмотря на блестящую стрельбу наших артиллеристов, качеством значительно превосходящую таковую же немцев.

Мы видим, таким образом, всю огромную важность разумного сочетания моментов чисто огневой атаки с моментами тактики ударной. Одна подготавливает победу, другая ее пожинает – причем и та, и другая должны быть доведены до крайней степени интенсивности и сосредоточения. Одностороннее «штыкопоклонство», конечно, столь же абсурдно, как и одностороннее «огнепоклонство». В одном случае – Тюренчен, в другом – Гумбинен, где нерешительный командир III корпуса не осмелился поднять из-за закрытий свою пехоту и взять голыми руками Макензена и его корпус, разгромленный нашими 25-й и 27-й артбригадами…

* * *

Посмотрим, как осуществил равновесие между огнем и ударом великий Суворов.

Суворовская «Наука побеждать» – катехизис, подобно которому не имеет – и не будет иметь – ни одна армия в мире, – в своей философской основе изумительно полно отражает дух православной русской культуры. Оттого-то она и сделалась «наукой побеждать», оттого-то она и завладела сердцами чудо-богатырей Измаила и Праги.

Исследователи этого величайшего памятника русского духа, русского гения, впадают в одну и ту же ошибку. Романтики и позитивисты, «штыкопоклонники» и «огнепоклонники» – они читали своими телесными глазами то, что писалось для духовных очей. Неизреченная красота «Науки побеждать», ее глубокий внутренний смысл остались для этих «телесных» глаз сокрытыми.

Наиболее блестящий из комментаторов Суворова— но в то же время менее всех его понявший – М. И. Драгомиров – пытался, например, резюмировать всю суворовскую доктрину крылатой фразой: «Пуля дура – штык молодец!».

Фраза эта взята, выхвачена из другой, и ей придан тенденциозный смысл. Суворов сказал иначе: «Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко – пуля обмишурится, штык не обмишурится, пуля дура, штык молодец!»

Суворовское изречение приобретает здесь, на своем месте, совершенно иной смысл – свой настоящий смысл.

Перенесемся мысленно в обстановку, в которой протекала деятельность Суворова. Со времен Миниха, а особенно Шувалова, активно оборонительные «петровские» начала ее все более уступают место началам чисто пассивным. Уставы 1755 г. (Шувалов) и 1763 г. (Чернышов), пытающиеся навязать нам прусские линейные боевые порядки, прусскую огневую тактику и строящие бой исключительно на огне развернутого строя, не оставляют на этот счет ни малейшего сомнения.

Суворов боролся с этим злом. Ему приходилось преодолевать невероятную рутину, инерцию среды. Для преодоления этой рутины, этой инерции были нужны сильные средства, яркие образы, лапидарные формулы. «Пуля дура, штык молодец» и была одним из таких подчеркиваний – подчеркнутым концом фразы, отнюдь не самостоятельным предложением, как хотел представить эти четыре слова М. И. Драгомиров.

* * *

Если характеризовать все суворовское обучение одной фразой, «крылатыми словами», то, конечно, это не будет «пуля – дура», а совершенно иное положение:

«Гренадеры и мушкетеры рвут на штыках, – говорил Суворов, – а стреляют егеря». Это разделение боевой работы и проводится им неукоснительно еще в Суздальском полку. Но при этом он требует «скорости заряда и цельности приклада» и от гренадер с мушкетерами, а «крепкого укола» и от егерей. Каждому свое, а «Наука побеждать» – всем.

Суворов всегда отдавал должное огню. Напомним только его сражения. Под Столовичами он не атакует сразу Огинского, а сперва расстреливает огнем необстрелянные войска коронного гетмана. Под Гирсовым его отряд расстреливает из шанцев втрое сильнейшего неприятеля. При Козлудже, опрокинув турецкий авангард и подступив к турецкому лагерю, Суворов начинает четырехчасовую артиллерийскую подготовку (которая по тем временам может считаться исключительно длительной). Артиллерийская подготовка атаки Фокшанского монастыря короче, но и она занимает час времени. А батальонный огонь рымникских каре?

В то время как во всей армии на стрельбу отпускалось по три патрона в год на человека, в одном полку отпускалось не три, а тридцать. Нужно ли говорить, что это был Суздальский полк полковника Суворова?

Но Суворов ценил лишь хороший огонь – стрельбу, а не пальбу. Премьер-майором в Казанском полку он был при Кунерсдорфе. Он помнил, как быстро, бешено, отчаянно – и безрезультатно – палила оробевшая прусская пехота в тот навеки славный момент, когда на нее по трупам зейдлицких кирасир пошли в штыки каре Салтыкова.

Противники «драгомировской романтики» – позитивисты— грешат против памяти Суворова иным образом. «Во времена Суворова, – рассуждают они, – пуля била всего на сто шагов и могла считаться «дурой». Теперь она бьет на три тысячи шагов. Меткость увеличена во столько-то раз, огневые средства части возросли во столько-то десятков раз. Следовательно, в «Науке побеждать» должно делать поправку на современные обстоятельства. Да и сам Суворов, живи он в наши времена, конечно, того бы не утверждал»…

Подобный подход к делу – чисто материалистический. Бессмертие гения – будь то Суворов, Шекспир либо Рубенс – и заключается именно в том, что творчество их остается всегда полноценным. Рубенсовским кавалерам не надо подмалевывать смокингов на том основании, что при «современных обстоятельствах» никто кружевных воротников не носит. Все положения «Науки побеждать» верны – и останутся верны до той поры, пока не перестанет биться последнее солдатское сердце.

«Может случиться против турок, что пятисотенному каре надлежит будет прорвать пяти или семитысячную толпу – на тот случай бросится он в колонну…» Ученые позитивисты пожмут плечами – разве это современно? Кто сейчас воюет «ка- реями» и «колоннами»? Да и турки давно уж не дерутся толпою… Ясно, что это положение «Науки побеждать» устарело!

Но пусть они потрудятся прочесть это не телесными глазами, а духовными очами – и Бржезинский прорыв германцев из русского мешка под Лодзью сразу станет им ясен и «научно обоснован». И смогут оценить всю преступность куропаткинской формулы: «С превосходными силами в бой отнюдь не вступать».

Командуй Суворов полком в наше время, он, конечно, выразился бы так: «Гренадеры и мушкетеры рвут на штыках, а стреляют пулеметчики». И это опять-таки не мешало бы ему отпускать на каждого гренадера и мушкетера – как в те времена— патронов в несколько раз больше принятой нормы. И так же добиваться от стрелков и ружейных пулеметчиков убойности стрельбы («редко да метко»), и так же внушать им, что «пуля обмишулится, штык не обмишулится»… Ибо горе той пехоте, которая хоть на миг допустит мысль, что ее штык когда-нибудь сможет «обмишулиться». Такая пехота разбита еще до начала боя, ее не спасет никакая пальба и ее ждет участь прусской пехоты франфорской баталии.

А эпиграфом к «Науке побеждать» должно поставить: «Могий вместити, да вместит»…