– Вы простите меня, Дарья Васильевна, можно я Вам напишу?
– Это Ваш ответ?
– Да, это мой ответ.
– Никто и никогда не обижал меня сильнее, чем Вы сейчас.
– Простите, спасибо, Дарья Васильевна, за чай, я пожалуй, пойду, – и поручик поспешил в коридор.
Он не помнил, как оделся и вышел на улицу. И только резкий порыв октябрьского ветра вернул офицера в себя, заставив сьежиться и поднять воротник шинели. А Дарья Васильевна присела на стул, слезы катились из серо-зеленых глаз женщины, и чашки, чашки с дымящимся ароматным чаем, так и остались нетронутыми, расплывались и казались такими нечеткими. А еще пирог этот нарезанный – словно вновь слился воедино, потому как разрезов тоже видно не стало…
И вот – ноябрь уже на дворе, военный госпиталь на границе с Польшей, и свиристели на рябине за окном перекликались между собой. А Павел Викторович в который раз вспоминал и вспоминал тот разговор. И вроде правильно все, и поступил тогда он по совести, и упрекнуть себя офицеру было совершенно не в чем, что же такое все возвращало и возвращало его к нему, разговору этому – может быть, морфий, что сестра колола ему эти три дня после операции, – наверное, он. Морфий тогда уже был, пенициллина еще не было и в помине, а морфий был, хотя и его стало не хватать в последнее время. С завтрашнего дня решено было использовать его только для операций, а не колоть смертельно раненым солдатам и офицерам.