– Но не до такой же степени, – ответила я с полной уверенностью. – Да и эта эсэмэска Светику. Тоже странно. Когда люди вдруг посылают эсэмэски с поздравлениями, а не звонят?

– Ну, например, когда нет настроения звонить. Или когда находятся где-то, откуда звонить нельзя.

Вот именно.

– Мать боится, что Элеонора попала в плохую историю и ее теперь где-то удерживают силой, – сказала я.

Валя бросила на меня взгляд, в котором была то ли растерянность, то ли испуг.

Я рассказала ей об идее Ольги Марковны привлечь к поиску Эли «Нашу газету». Валя тоже там раньше работала. Она уволилась уже после меня. Уволилась, в отличие от меня, без скандала и до сих пор поддерживала отношения с нашими бывшими коллегами.

– Как ты себе это представляешь? – спросила она.

– Ну, например, опубликовать заметку в криминальной хронике об исчезновении певицы Элеоноры Белугиной, которая уже больше месяца не выходит на связь. С призывом к тем, кто что-то о ней знает, связаться с редакцией.

Валя посмотрела на меня с недоумением и сказала:

– Но ты же знаешь, что это будет неэффективно.

– Я хочу это устроить для матери. Это даст ей надежду.

– Призрачную надежду. И только на короткое время. А потом придет разочарование. И она почувствует себя еще хуже.

Конечно же, Валя была права, но что-то мешало мне быть разумной.

– Это будет потом. А сейчас ей станет легче. Нужно что-то сделать прямо сейчас. Чтобы что-то происходило.

– Что-то? А что именно – не важно? – спросила Валя строго, как учительница младших классов, есть у нее такое в характере.

– Все важно и все не важно, – выдала я ей одну из своих дежурных философем. Просто от усталости, накопившейся за последние два часа.

* * *

Мы с Валей трудились в отделе переводов большой нотариальной конторы «Дубравин и K°» в центре Москвы, которую называли между собой «Дубравой». Валя устроилась туда первой. Променять журналистику на прежде отвергнутые ею переводы деловых бумаг от нее потребовали семейные обстоятельства. А сделал возможным – диплом иняза, который также был и у меня.

Иняз нас и свел: Валя и я были однокурсницами. Хотя мы обе учились на английском отделении, группы у нас были разные, и особых отношений у нас во время учебы не возникло. Сблизились мы, когда обе стали работать в «Нашей газете».

Мы были чуть ли не во всем разные, но шли по тем же дорогам жизни. После школы и она и я задумали стать переводчицами. Нам обеим хотелось ездить с делегациями по миру, работать на международных конгрессах или в интернациональных организациях. Но такие радости были предназначены не для нас. Нам с нашими связями надо было бы довольствоваться чем-то вроде обслуживания мелкого и среднего бизнеса в его поиске рынка сбыта за рубежом. Такая перспектива у нас обеих вызывала тоску.

И надо же было так получиться, что и у Вали и у меня был свой человек в «Нашей газете»: у нее – дядя, у меня – сестра школьной подруги. Их рассказы незаметно взрастили в нас желание находиться в более интересном социуме, чем фирмы грубоватых отечественных предпринимателей. И в результате мы оказались вместе в «Нашей газете». Валю взяли в международную редакцию, где работал ее дядя, меня – в редакцию «Общество», где внезапно появилась вакансия, о которой я узнала от сестры моей подруги. Бывало, Валя и я оказывались за одним столом в кантине или сидели вместе на собраниях. И как-то сама собой у нас образовалась устойчивая симпатия друг к другу.

Когда меня уволили из «Нашей газеты», Валя связалась со мной и расспросила о моей новой жизни. Она только начала сотрудничать с «Дубравой» и, услышав о моих мытарствах после увольнения, предложила мне стать ее партнером.

Для дирекции «Дубравы» Валя тоже была партнером. С ней заключили контракт по обеспечению срочных переводов, которые могли понадобиться их клиентам. Поскольку необходимость в таких переводах была спорадическая, от Вали требовалось обосноваться в одной из комнат «Дубравы» и находиться там в состоянии готовности на случай неотложных заказов. Она могла располагать этим помещением бесплатно и работать там с заказами своих собственных клиентов в отсутствие поручений от Дубравина и других нотариусов.

Я перебивалась в то время случайными заработками, и мне такое существование уже порядком надоело. Предложение Вали было как нельзя вовремя, и я согласилась. Предполагалось, что это станет временным решением моей проблемы с трудоустройством. Но уже скоро мне стало все равно, чем заниматься, и я перестала искать другую работу.

Валя получила в «Дубраве» комнату, где могло поместиться только два рабочих стола. Мы делили ее с Валей уже четыре года. Наше личное отношение к работе было разным: Валя ею дорожила и выкладывалась полностью, я же отрабатывала то, что от меня требовалось, и не больше. Работа была скучной, но зато не надо было лезть из кожи для выбивания информации у неразговорчивых собеседников, как это часто бывало в журналистике.

5

Перед уходом домой я позвонила Киру. Я сказала ему только, что должна была отлучиться в обед из-за неожиданных личных обстоятельств – не хотелось при Вале снова рассказывать о встрече с матерью и ее беспокойстве за Элеонору. Моя лаконичность Киру не понравилась. Я это поняла, когда спросила у него, во сколько он будет у меня, а он мне сказал, что уже успел изменить свои планы на вечер.

– Если у меня еще останется энергия, я позвоню тебе и пожелаю спокойной ночи, – сказал он.

Мы с Киром обычно бывали вместе в середине недели. Наши встречи, как правило, начинались во вторник с обеда где-то поблизости от моей работы. Потом мы расходились по своим делам, а вечером отправлялись вместе к Киру или ко мне и часто уже не расставались до четверга. По средам мне не надо было присутствовать в «Дубраве», и Кир старался оставлять этот день недели свободным. В выходные мы встречаться не могли. Кир – фотограф, и его главный заработок – семейные события, происходящие в субботы и воскресенья: свадьбы, юбилеи, крестины.

У нас с Киром LAT-отношения. Living apart together означает в дословном переводе «жить раздельно и вместе». В России такие отношения, как известно, называют «гостевым браком», но мне это выражение не нравилось.

– Верно, это никакой не брак, а качественные отношения с предельным гостеприимством, – сказал мне как-то на это Кир.

Связи, не ограничивающие личную свободу, и своя территория, где всем распоряжаешься только ты сам, – наша общая с ним потребность. Нам хватало быть вместе два-три дня в неделю, и так это продолжалось уже несколько лет.

* * *

«Энергии» у Кира для меня не осталось, и в тот вечер он мне не звонил. Все же был задет. Почему я не предупредила его, что наш обед срывается, прежде чем отправиться к матери? Я не подумала о нем. Такова реальность: мы с Киром не всегда думаем друг о друге. Это оборотная сторона личной свободы, которая нам обоим дороже всего.

Другой возможности для нашей встречи на этой неделе не предвиделось. Я знала, что в следующие дни у Кира будет масса дел, а в пятницу он начнет работать на свадьбе где-то под Коломной и вернется в Москву лишь в воскресенье вечером.

На душе было муторно. Звонить Киру самой в таком настроении мне не хотелось. Я переложила тресковое филе, купленное вчера для нашего ужина, из холодильника в морозильник и сделала себе бутерброд с сыром. Есть не хотелось, но если что-то жуешь, то не так одолевают мысли. А моя голова от них гудела.

Впрочем, «мысли» – это слишком красиво сказано. В голове работал кассетный магнитофон наподобие того, что был у меня в детстве, и он прокручивал заезженную пленку с разговорами кончавшегося дня. Эта пленка порядком стерлась, какие-то фрагменты из ее звукового ряда выпали, а те, что остались, были полны помех. Но тем не менее время от времени я делала открытия.

Среди них было, например, такое: мать даже не спросила меня, звонила ли мне Эля из Сочи. Неужели думает, что мы из-за ее бредового запрета до сих пор никак не общаемся друг с другом? Но гораздо больше меня напрягало другое: Элеонора не сообщила мне о своем отпуске. А ведь могла бы позвонить перед отъездом и предупредить, что ее не будет в Москве целый месяц, мало ли что… Тут я даже обнаружила у себя что-то вроде обиды. Я-то думала, что что-то значу для своей сестрицы.

Уже скоро после моей ссоры с матерью Эля стала мне звонить. Встречаться она мне не предлагала, и мы с ней с тех пор ни разу не виделись. Наш контакт поддерживался по телефону и был односторонним: звонила всегда Эля. И, задумавшись о ее звонках, я сделала еще одно открытие: последние полгода они были очень редкими. Раньше Эля звонила мне по меньшей мере раз в месяц, последнее же время такой регулярности не наблюдалось.

Эта перемена заставила меня задуматься о сестре. Раньше я этого не делала. Кем была для меня Эля? Младшая сестра, и только. В детстве я должна была за ней присматривать, помогать ей с уроками, играть с ней. Элька-школьница училась хуже меня, говорила много глупостей, была толстухой да еще и трусихой. Мне было с ней скучно.

Моя сестра всегда смотрела на меня снизу вверх, и это осталось, даже когда наша разница в возрасте перестала что-то значить. Это если одной семь, а другой четыре, разница в три года ощущается пропастью, но не тогда, когда одной двадцать три, а другой двадцать, как это было, когда я ушла из дома. И тем более не сейчас, когда нам обеим под сорок. Тем не менее у меня все еще оставалось чувство, что я нахожусь от Эли далеко впереди, и было похоже, что и она это чувствовала. Ей это не мешало. Она дорожила нашими отношениями, она их поддерживала несмотря на отсутствие моих ответных действий.

Почему Эля стала мне так редко звонить? Что произошло? Я снова пыталась вспомнить, когда именно был ее последний звонок и о чем мы говорили, но смогла лишь установить, что это должно было быть в феврале – значит, где-то три с половиной месяца назад. А я и не заметила, что это было так давно.

Я решила позвонить Феде и набрала его номер – а вдруг? Никаких сюрпризов: длинные гудки. Тогда я позвонила Ане, которую помнила еще ребенком, – они с Элей дружили с первого класса. Мать не знала, в каких ресторанах пела Эля последнее время, это ее не интересовало, а вот Аня могла знать. Она могла знать и еще что-то, о чем не сказала Ольге Марковне. Ей не сказала, а мне, может быть, скажет. Эти двое, Аня и Федя, были на данный момент единственными, кто мог бы прояснить Элино поведение в последнее время. Свободного гитариста Федю требовалось еще разыскать, и это будет трудно, поскольку я его едва знала, другое дело – Аня. Она, незамужняя мать пятилетнего ребенка, была привязана к дому. Там она и была, когда я позвонила ей в тот вечер.

* * *

То, что Эля поссорилась и с Аней где-то незадолго до отъезда в Сочи, было первой неожиданностью, которую я услышала от подруги своей сестры.

– Я ей всего-то и сказала, что раз она в своих ресторанах якшается с биржевиками, то могла бы подтолкнуть кого-нибудь из них к мысли оплатить ее клип. Что ей в этом не понравилось, непонятно. Она давно хотела сделать клип и без конца жаловалась, что проводит вечера с миллионерами, а домой идет с копейками. Я ей всего лишь ее собственные слова повторила, а она раскричалась. После этого я ей, конечно, звонить не хотела. Все ждала, что она сама объявится. Но она так и не объявилась, пока не пришел день рождения Светика.

«Так вот почему эсэмэска вместо звонка», – подумала я. Но тогда возник другой вопрос: почему столько ссор? Что происходило с Элей? Это такой стресс? Когда у человека стресс, всякое бывает.

– Вы ведь тоже были в ссоре, верно? – вдруг спросила Аня.

Я не сразу поняла вопрос.

Оказалось, что Эля заявила Ане, что порвала со мной отношения.

– С чего это вдруг она тебе об этом сказала? – спросила я Аню, еще не принимая ее слова всерьез. Это ведь не обязательно были слова самой Элеоноры. Да если бы даже и так, мало ли что говорят люди, если их что-то разозлило.

– Потому что в нашей слепоте мы с тобой похожи друг на друга. И теперь она не желает никаких отношений с теми, кто ее не понимает, – сказала Аня.

Я не могла вспомнить в своем телефонном общении с Элеонорой нечто такое, что как-то соотносилось бы с этим заявлением. Однако тот факт, что от Эли ничего не было слышно больше трех месяцев, наводил на мысль о ее обиде, о которой я не догадывалась.

Эта обида и правда могла быть. Я и в самом деле, того не подозревая, могла в чем-то не понимать Элеонору. Уже хотя бы потому, что слушала ее вполуха и особо не вникала в услышанное. Но если бы она вдруг стала мной недовольна, я бы заметила. Недовольство мною я всегда замечаю. Наш же последний телефонный разговор меня ничем не насторожил. Он был таким обычным, что я его совершенно забыла. Я даже не помнила, звонила ли Эля мне по какому-то поводу или просто так.

Новость о разрыве Элеоноры со мной привела меня в растерянность, и я закончила разговор с Аней, забыв спросить ее о Вадиме и ресторанах. И об эсэмэске я ее не расспросила, хотя и собиралась. Пришлось звонить ей еще раз. О Вадиме Аня от Эли не слышала. Назвав мне ресторан «Макинтош», единственный Элин «концертный зал», о котором она знала, Аня добавила к своему рассказу о моей сестре еще одну подробность: последнее время по воскресеньям Эля брала уроки пения у какого-то популярного учителя и очень ими дорожила.

У Ани сохранилась эсэмэска, которую ей прислала Элеонора, и она мне ее зачитала. В ней не было ничего другого, кроме как поздравления Светику и привета своей матери, о чем я уже знала от Ольги Марковны. Обычные выражения, никаких мелочей, подтверждающих авторство Элеоноры. Эту эсэмэску мог отправить и кто-то другой с ее телефона. Но кто, кроме нее самой, мог знать о дне рождения Светика?

Дополнительные уроки вокала – это я могла понять. Похоже, Эля снова задумалась о своей карьере. У нее не было музыкального образования. Она певица-самородок, ну а точнее, неудачливая актриса с неплохим голосом, запевшая только потому, что влюбилась в ударника популярного тогда ансамбля «Мы».

Из-за своих уроков пения Эля перестала приходить к Ане и Светику на обед по воскресеньям, как это уже давно вошло у нее в привычку. Последний раз подруги виделись где-то в марте, однако со Светиком моя сестрица общалась вплоть до отъезда в Сочи: она навещала свою крестницу в детском саду. И поэтому отсутствие Элиного звонка Светику в день рождения оставалось необъяснимым. Во всяком случае, необъяснимым какими-то нормальными причинами.

* * *

После разговора с Аней у меня появились две дополнительные зацепки: уроки пения, о которых не было никаких данных, и ресторан «Макинтош», куда я могла отправиться немедленно. Недолго думая, я взяла свой ноутбук и нашла адрес этого заведения. Оказалось, что «Макинтош» находится в Сокольниках.

О такси думать не приходилось. Тот, кто знает Москву, не ездит по вечерам через весь город с риском зависнуть где-то в пробке. Да я была и вовсе не прочь оторваться от дивана и пройтись минут двадцать до ближайшей станции метро. А затем пересечь под землей свой населенный пункт, где количество жителей и автотранспорта стало не пропорционально количеству улиц, выйти на поверхность и снова размять ноги – все это представлялось мне почти что приключением. Приключений мне последнее время не хватало.

Но, выйдя на улицу, я обнаружила, что переоценила меру своей предрасположенности к приключениям. Мой сенсор авантюризма, когда-то хорошо улавливавший необычное, теперь забился пылью моих пустынных будней и плохо работал. Все, что я видела по дороге в «Макинтош», наводило на меня тоску. И уже скоро я ругала себя за то, что отправилась туда.

Можно было просто позвонить в этот ресторан, но я подумала, что добьюсь большего, если появлюсь там собственной персоной. Зря я на это рассчитывала. «Макинтош» оказался пафосным заведением. Там у дверей стоял одетый в ливрею портье. Я еще не успела открыть рот, как он меня спросил: «У вас заказано?» Узнав, что я интересуюсь «Оказией», портье сказал мне, что такой дуэт у них не поет. Я потребовала администратора, уже понимая, что это будет пустой номер, и оказалась права. Нервный молодой менеджер, который был вызван ко мне, лишь подтвердил, что никакая «Оказия» у них в этом году не выступала. И я ушла из «Макинтоша», потеряв самый большой из имевшихся у меня шансов что-то узнать о своей сестре.

* * *

Домой я вернулась около одиннадцати и была злой. Больше всего меня злила собственная глупость. И в самом деле, зачем было ехать в этот вычурный «Макинтош»? Что я могла там узнать, чтобы понять, почему ничего не слышно от моей сестры, тупо уехавший на отдых в кондовый Сочи? Я вела себя глупо, кричала на портье и менеджера. Это со мной менеджер стал нервным.

А пожилой портье вел себя со мной снисходительно, что еще хуже. Эдакий патриарх, возвышавшийся над дурой-девчонкой. Хотя, возможно, мне так казалось. Я с детства страдаю комплексом неполноценности, и если кто-то его задевает, то начинаю рефлексировать и долго не могу остановиться. Так было и в тот вечер.

Я лежала на диване, отдавшись… как бы выразиться помягче… недобрым мыслям об Ольге Марковне, которые забурлили во мне из-за ее нового появления в моей жизни. Из психологической литературы, которой я одно время увлекалась, мне было известно, как много значат отношения с матерью в детстве. С матерью мне не повезло. И после «Макинтоша» я не могла относиться к этому обстоятельству спокойно.

Я вышла из детства с вмятинами в моем сердечке, оставшимися от ее прессований, и с ранами, не заживавшими после ее педагогических атак на мое чувство собственного достоинства, которое она называла не иначе как «самомнение». Эти раны отзывались болью на каждое прикосновение. Кто только их не бередил: надменные кассирши в супермаркетах, высокомерные медсестры в районной поликлинике, вся начальствующая сволочь в госучреждениях, их стервозные секретарши… Даже если ты появляешься в телевизоре и тебя узнают на улице, тебе обязательно где-то попадется обслуживающий персонал или офисные инфузории, которые будут смотреть на тебя сверху вниз.

Мое «самомнение» не умело такое переносить. Оно сжималось и пряталось. Свойственный мне эгоцентризм не способствовал укреплению чувства собственного достоинства. Я думаю, их друг с другом ничто и не связывает.

Когда мне давали понять, что я никто, ноль, пустое место, мне помогала злость. Злость заводила меня, я чувствовала себя с ней сильной: ничтожество заныло бы, зарыдало, я же – стервенею и отвечаю ударом на удар.

Злость завела меня и в тот вечер, когда я вернулась из «Макинтоша». Я чувствовала себя смертельно усталой, но снова взяла свой ноутбук, нашла сайт со списком ресторанов Москвы, открыла там рубрику «Рестораны с живой музыкой» и стала звонить во все эти заведения с вопросом: «У вас выступал дуэт “Оказия”?» Заключение было готово около часа ночи: «Оказия» была известна только в двух ресторанах – «Муромце» и «Зеркале». Подробности можно было узнать только завтра.

Затем я набрала домашний номер Кира. Как обычно, отозвался автоответчик, что еще не означало, что хозяина не было дома.

– Кир, зря ты так со мной, – начала я после стартового сигнала. – С Элей, кажется, что-то случилось, и я ездила в обеденное время к матери. Я хотела рассказать это тебе позже. Жаль, что между нами автоответчик.