И вянут розы в зной январский

2. Марри-стрит

Скрипучий крик ворвался в сон, и все пропало: бесчисленные ступени, коридоры, ведущие в никуда, и страх, что за следующим поворотом она снова попадет в тошнотворную, липкую ловушку. Каким облегчением было открыть глаза и обнаружить вокруг надежные стены Агатиного дома! За окном синело небо, и вороны перекликались гортанными голосами. Было душно, простыня вся сбилась, а скомканное одеяло валялось на полу. Наверное, оттого и кошмары, что душно. Прошлой ночью она заснула, как убитая, и казалось, что все тревоги остались позади, на другой стороне Бассова пролива; но, видно, сны эти будут преследовать ее всю жизнь.

Делия проворно поднялась и, плеснув воды в таз, принялась умываться. Из соседней комнаты доносились деловитые шаги, а вслед за ними в молчании семенили другие шажки, быстрые и легкие. Должно быть, уже поздно, озабоченно думала она, растирая мокрой губкой руки и шею. Покончив с умыванием, Делия начала причесываться, то и дело бросая взгляд в небольшое круглое зеркальце, висевшее на стене. Волосы были единственной ее радостью: густые и блестящие, они слегка вились и цвет имели сочный – темно-каштановый с золотистой искрой. Остальное же – сущее разочарование. Ах, чуточку бы жизни добавить в надоевшее свое лицо, такое бесцветное, с мелкими чертами, такое ненастоящее, словно художник бросил рисовать портрет, не доведя до ума даже карандашный набросок. Глаза, и те были не карие, как у сестры, а словно выцветшие до нелепого какого-то, совиного цвета. Хоть плачь.

Тут постучали в дверь, и, не дожидаясь, пока она откроет, вошла Агата – свежая, аккуратно причесанная и одетая для церкви в хорошее платье из генриетты³, отделанное шелковым крепом. Она сказала: «А я собралась тебя будить», – и тут же, не теряя времени, захлопотала вокруг. Словно опытная горничная, перетрясла простыни и застелила кровать; затем, как накануне, помогла Делии затянуть корсет и убрала ей волосы, заколов на макушке длинными гагатовыми⁴ булавками. Руки у нее были ловкие, и их прикосновения быстро разогнали глупые печали. К тому же впереди было столько интересного: столичный город, новые знакомства… Воодушевленная этими мыслями, Делия торопливо оделась. Черное платье, хоть и шелковое, портило ее еще больше; но можно ли сейчас думать о себе и своем тщеславии?

Завтракали все вместе, сидя за круглым столиком в гостиной. Пятилетняя Тави, одетая в простое белое платьице с фартуком, по-прежнему стеснялась Делии и лишь украдкой наблюдала за ней, задрав курносое веснушчатое личико. Она едва ли помнила свою единственную поездку на Тасманию: это было три года назад. В остальное время Агата ограничивалась тем, что регулярно высылала родным фотографии дочки. Отец же, в свою очередь, не торопился приглашать их снова. Эта разобщенность мучала Делию много лет, с того самого дня, когда из Лондона пришла телеграмма, перевернувшая все. Ведь обычно бывает наоборот – общее горе сближает семью; но нет, только не у них. Так и тянулось бесконечно: отец все глубже уходил в себя, миссис Фоссетт почти все время проводила в спальне, пытаясь смягчить его сердце своими недугами – настоящими или мнимыми, кто знает. Только младшие дети, близнецы Сара и Пол, которым только что сравнялось тринадцать, по-прежнему были не разлей вода. Но им, беспечным, неистощимым на проказы, хватало общества друг друга, и Делия чувствовала себя с ними чужой.

Они выпили чаю с бутербродами, убрали со стола и вышли в палисадник – ждать Агатиных знакомых, чтобы вместе ехать в церковь. Улица казалась пустынной, не слышно было голосов: никому из соседей-прихожан не нужно было пускаться в путь так рано. Стоять на солнце, да еще во всем черном, было жарко, к тому же утро выдалось безветренным. К счастью, через несколько минут послышался конский топот, и к воротам подъехала вагонетка⁵ без крыши, запряженная гнедой лошадью. Сидевший на козлах дородный джентльмен в котелке и черном воскресном костюме приветственно помахал им рукой и сделал знак забираться внутрь. Там уже помещались две пассажирки, одетые нарядно, хоть и небогато. «Это Делия», – сказала Агата, и дамы заулыбались, кивая и жестикулируя. «Как хорошо, что вы приехали», – сказала та, что постарше, с алыми лентами на шляпке, и Делия покраснела от удовольствия.

Миновав тихий жилой квартал, примыкающий к парку, вагонетка выехала на большую улицу. Высокие каменные дома с козырьками, закрывающими от солнца тротуар, стояли впритирку друг к другу, как в центре Лонсестона. Посередине улицы были проложены две пары рельсов – видимо, совсем недавно, потому что дорогу еще не успели как следует разровнять. Мельбурнские трамваи Делия видела еще раньше, по пути из порта. Они не были, как в Хобарте, двухэтажными и состояли из двух вагонов: один закрытый, а другой, впереди, – вроде веранды на колесах. Провод сверху не тянется, и нет длинного рога на крыше – до чего необычно! По утрам в воскресенье трамваи, конечно же, не ходили, и если бы не добрые люди, говорила Агата, трудно было бы им добираться в церковь. А переселяться ближе к городу она не хотела: очень уж плохой там воздух.

За перекрестком они высадили Тави, которая ходила в воскресную школу, а затем свернули в боковую улочку, подальше от колдобин и ухабов. Дамы наперебой делились с Агатой новостями, но Делии было трудно уследить за беседой: они говорили слишком быстро, и предмет был ей незнаком. Она вновь стала озираться по сторонам. Жилые дома вскоре закончились, и слева показалось невысокое здание с обширной лужайкой перед входом, а справа – группа темно-серых базальтовых построек, отороченных желтым камнем, словно платье – тесьмой.

«Что это?», – спросила она, дождавшись паузы в разговоре.

Дамы охотно рассказали ей, что первое – это методистский⁶ колледж, а рядом школа для слепых. «А вон там, – добавила Агата, показав на островерхую башенку, что торчала над кронами деревьев, – там мы учились, все втроем».

Тем временем вагонетка свернула направо и катила теперь по широкому, в три ряда, элегантному бульвару. Они уже ехали здесь позавчера, мимо молодых деревьев и клумб, которыми разделялись дорожные полосы, но много ли успела она рассмотреть, измученная качкой, через задник извозчичьего фургона? Теперь же, боясь пропустить интересное, Делия тянула шею, выхватывала взглядом то богатый фасад, то вывеску отеля. Город надвигался темной глыбой, подпирая небосвод исполинскими домами и шпилями церквей. Заводские трубы не дымили, воздух был прозрачен и полон тишины – совсем не так, как в день ее приезда, когда все вокруг гудело и грохотало. Впереди, за мостом, высилась необычная конструкция из четырех тонких опор, державших циферблат, а через дорогу от нее – громадное, в целый квартал длиною, здание вокзала. Один этот вокзал превосходил по размеру все, что Делия видела прежде: и лонсестонскую мэрию, и дом парламента в Хобарте. А как иначе, думала она, запрокинув голову; ведь это столица! Тут – все самое интересное. Галереи, театры, магазины – во множестве. Настоящая, яркая жизнь.

К ее огорчению, они не стали углубляться в Сити, а повернули на первой же улице, перед массивным безголовым собором из светло-коричневого камня. Справа тянулись железнодорожные пути, а за ними поблескивала река, довольно широкая и казавшаяся даже сейчас, ясным утром, не голубой, а бурой. «Я не знаю, почему она такая, – отмахнулась Агата. – Грязная, должно быть».

Проехав несколько кварталов, вагонетка остановилась у двухэтажного дома со стрельчатыми окнами. На церковь он походил мало, лишь над фронтоном, отделанным в шахматную клетку, виднелся крест. Дождавшись, пока их возница привяжет лошадь, они все вместе вошли в дом и поднялись на второй этаж. «Общество глухих штата Виктория» – успела прочесть Делия на табличке, прибитой к двери; и потом еще указатели: «Библиотека», «Зал собраний». Туда, в зал собраний, они, судя по всему, и пришли. Он был просторным, хотя и уступал немного их приходской церкви в Лонсестоне. На маленькой сцене помещалась кафедра и рядом с ней – алтарь. Вместо скамей тут были составленне рядами простые стулья. Народу оказалось довольно много. Кто-то сидел неподвижно, погруженный в себя, другие общались – беззвучно, нарушая тишину только скрипом стульев да покашливанием. Агату быстро заметили знакомые; то один, то другой стал оборачиваться к ней, чтобы поприветствовать. В их глазах читалось сочувствие, но она отвечала им спокойной улыбкой.

На сцене появился священник средних лет в литургическом облачении, а за ним – седоватый джентльмен в старомодном черном сюртуке. Все встали.

– Господь всеблагой, – услышала Делия и вздрогнула, до того привычным стало ей за эти дни безмолвие.

Руки переводчика ожили, взметнулись – он был теперь похож на дирижера. После краткого вступления запели гимн. Ни органа, ни пианино здесь не было, и голос священника, звучный и ясный, одиноко летел с кафедры в неслышащий зал. Делия смешалась: она не знала, петь ли ей вслух или присоединиться к остальным, чьи руки слаженно и четко выводили слова гимна. Она чувствовала себя так, словно попала на молитву в китайский храм, до того странным казалось все вокруг. Дома все было иначе: запрягали пару гнедых в ландо, которым очень гордилась миссис Фоссетт, спускались с холма в город, и там, в любимой своей приходской церкви, она на час забывала обо всем – растворялась, уносилась куда-то. Большой орган, стоявший в галерее, звучал торжественно и строго, наполняя сердце покоем. Теперь же, лишенная знакомых стен, она утратила способность чувствовать и лишь нелепо разевала рот, словно рыба, выброшенная на берег.

После гимна прихожане сели, и служба продолжилась, как заведено – новости, чтения, псалмы – но Делия все никак не могла сосредоточиться. Вместо того, чтобы слушать, она водила глазами вокруг, выхватывая цветные пятна на белой стене: зеленую сутану священника, алые цветы в вазах по краям сцены, пурпурное покрывало на алтаре. Это успокаивало ее, но мысли отчего-то занимало только одно: какой будет ее новая жизнь? Найдет ли она людей, с которыми можно поговорить по-настоящему? Услышит ли ее кто-нибудь здесь, в огромном чужом городе?

К причастию она подошла со стыдом в душе. Ей чудилось, будто священник знает о том, что она не слушала проповеди; но он не отметил ее, ни взглядом, ни жестом не выделил из вереницы остальных прихожан. Может, она и правда станет здесь своей – со временем.

Расходиться не спешили. У выхода из зала Агату окружили знакомые, и было видно, как она рада с ними пообщаться, особенно сейчас, когда невозможны визиты и развлечения. Какая она все-таки хорошенькая, подумала Делия; ее даже траур не портит. Все то же мягкое сияние в глазах; а когда, задумавшись, опускает ресницы – это так красиво, что перехватывает дыхание.

«…моя сестра», – разобрала она обрывок реплики, и тут же Агата заозиралась, замахала ей: «Иди же к нам». Все внимание переключилось на Делию, и она оробела. От волнения ей трудно было разобрать все имена, которые называли, представляясь, прихожане, и она лишь с улыбкой кивала всем. Это были, главным образом, дамы Агатиного возраста и старше, хотя во время службы Делия приметила нескольких своих ровесниц. Наверное, с ними можно было бы подружиться, но они держались вместе, стайкой, и она не решилась к ним подойти.

Агата показала ей здание. На первом этаже, рядом с библиотекой, находилась игровая комната, где любила собираться молодежь. Была здесь своя типография, печатавшая «Ежемесячный листок»; устраивались лекции и чаи, спортивные состязания – одним словом, жизнь кипела. До недавнего времени и они с мужем регулярно приезжали сюда… На лицо Агаты набежала тень, и она опустила руки. Что теперь об этом говорить?

«Подожди, – Делия тронула сестру за локоть, когда та повернулась, чтобы идти к выходу. – У вас такая дружная община. Почему ты не попросишь помощи?»

Та слегка нахмурилась; осмотревшись вокруг – нет ли любопытных глаз – сказала:

«Какой помощи? Денег?»

Путаясь и чуть конфузясь от ее строгого взгляда, Делия напомнила о благотворительном доме, который Общество построило совсем недавно. «Ты ведь сама писала о нем в письме».

«Это для стариков и больных, – прервала ее Агата. – А таким, как мы, стыдно просить».

Наверное, она знает лучше, думала Делия, следуя за сестрой к выходу. Никакими планами та не делилась, но ее уверенность действовала ободряюще. Они не пропадут. Не должны пропасть.

Ехать домой было не очень приятно: солнце припекало вовсю, а мухи и пыль не добавляли радости. Всю дорогу Делия мечтала только о тени и холодной воде. Когда наконец прибыли, она снова обтерлась губкой и сменила платье. Сразу стало полегче. Но отдыхать по-настоящему она не посмела: Агата, едва переодевшись, начала готовить воскресный обед, и ей было стыдно сидеть сложа руки.

«Давай я помогу», – сказала Делия, заглянув на кухню, где уже шкворчало масло, и от плиты тянуло жаром.

«Я справлюсь сама».

Она, однако же, не сдавалась и принялась выпрашивать хоть какой мелкой работы, лишь бы чувствовать себя нужной. Тави играет одна, не хочет слушать книжки – говорит, что ей сегодня уже много читали. Может, какую пуговицу нужно пришить?

«Но ведь нынче воскресенье, – сказала Агата. Потом, вспомнив, очевидно, о скором переезде, добавила: – Если только сложить вещи мистера Клиффорда в ящик…»

Делия горячо подхватила эту идею, и сестра, улыбнувшись, ответила ей благодарным жестом. Она редко его использовала – он напоминал обычное «спасибо», но делался обеими руками. Делия старалась переводить знаки в слова, если они имели для нее особое значение, и озвучивать их в уме, открывая новые оттенки смысла.

«Я так признательна тебе за помощь, – мысленно приговаривала она на все лады, снимая книги с полок и вытирая с них пыль. – Ты молодец. Это так здорово, что ты приехала! Нам хорошо вместе. Я очень люблю тебя».

Разномастные томики из библиотеки мистера Клиффорда – педагогика да немножко технических – один за другим перекочевывали в ящик, и собственные руки казались Делии ловкими и быстрыми, и хотелось свернуть горы, чтобы не разочаровать человека, так щедро похвалившего тебя. Так бывало в детстве, когда она правильно отвечала на хитрый вопрос Адриана, и он восклицал: «Точно! Ну и память же у тебя!» А она и сама не знала, почему ей так легко давалось все, что он рассказывал. Теплый тенорок, то и дело украшавшийся переливами заразительного смеха, вливался в ее голову, как морская волна; схлынет волна – а знания остаются лежать, как сокровища, принесенные прибоем. Она с тихой радостью носила в себе эти сокровища и редко кому их показывала; честно говоря, показывать было особо некому: отец считал их бесполезными и даже нездоровыми для девочки, остальным и вовсе не было дела.

Адриан однажды сказал ей: «Ты вырастешь умной женщиной». Как удивительно это прозвучало! «Умный» в сознании Делии всегда связывалось с мужчинами и виделось ослепительным нимбом над их головами. Мужчины делали открытия, изобретали машины, творили «настоящую», как говорил отец, литературу. А женщинам предназначалось быть хранительницами домашнего очага и верными, любящими спутницами мужей. Об этом твердили нянюшка и мисс Шульце, об этом писалось в книжках, по которым она училась, – во всех, какую ни возьми: география ли, история, французский. И вдруг – эта фраза, серьезный взгляд и большая теплая ладонь на затылке. Её Адриан, умный и талантливый, пообещал, что когда-нибудь Делия сможет приблизиться к нему. Разве мог он сказать неправду? Конечно, она поверила в эти слова; и уже потом, когда не стало больше рук, готовых дружески потрепать ее по щеке, она придумала себе новое имя и вышила его на платочке. Как будто совершила магический ритуал. По правде говоря, вышивание – не особо интересное занятие, хотя и считается лучшим видом искусства для женщины. Самые затейливые узоры остаются холодными, в отличие, например, от стихов. И там, и там есть рисунок, ритм, мотив; но может ли вышивка сказать так много, как слова?

Делии стало радостно и невесомо, будто ее наполнили горячим воздухом, как дирижабль. Ах, если бы можно было всегда жить с этим чувством! Сделаться раз и навсегда другою. Но сколько бы она ни думала, ни мечтала об этом, ничего не менялось в ней. Оставались только воспоминания, да вышитый платочек, да лицо на фотографии, в котором – если очень приглядеться – можно увидеть ее собственные черты.

3. Свонстон-стрит

Он вышел из-под высокой витражной арки вокзала и привычно поднес к лицу ладонь: солнце било прямо в глаза. Перекресток бурлил у подножья лестницы – самый оживленный перекресток в Австралии, если верить газетчикам. Автомобили, трамваи, фургоны, ломовые телеги, груженные мешками и бочками – все это беспрестанно двигалось, обтекая с двух сторон каменную глыбу собора, а стоило хоть на миг возникнуть пустоте, как ее тут же заполняли пешеходы. Будь ты хоть трижды убаюкан перестуком колес своего пригородного поезда, один этот вид разгонял кровь не хуже чашки крепкого чая. Какое утро, подумал Джеффри, покупая свежий номер «Эйдж» у одного из мальчишек-близнецов, которые стояли по обе стороны лестницы, как два одинаковых мраморных льва. Воздух хранил остатки воскресной чистоты, хотя на левом берегу реки уже вовсю дымили трубы. Хорошее время – утро понедельника, ясное, теплое, еще не разгоревшееся в удушливый день.

Какую дорогу выбрать сегодня? – спросил он себя, пересекая улицу вместе со спешащей толпой. Пожалуй, так: сначала прямо, в сторону торговых многоэтажек, выпятивших над тротуаром козырьки веранд, а затем свернуть перед мэрией – туда, где Коллинз-стрит перестает быть модным променадом. Витрины сменяются зеленью платанов, и улица, тихая и респектабельная, взбирается к Казначейству, поблескивая медными табличками на дверях дантистов. Две церкви на углу отмечают следующий поворот: Шотландская, длинная и острая, как свежезаточенный карандаш, и Независимая, похожая на нарядно отделанную пожарную каланчу. А оттуда уже рукой подать до их собственного угла, который за тридцать с лишним лет стал таким привычным для горожан, что его звали не иначе как Вейров угол.

Когда подходишь к нему, как сейчас, со стороны Расселл-стрит, то сразу замечаешь, как чужеродно смотрится трехэтажный, французского стиля дом со сводчатыми окнами посреди неказистой, сонной улицы. Кому бы пришло в голову открывать здесь ювелирный магазин? Их место – на Коллинз, на Литл-Бурк; так издавно повелось, хотя какое «издавна» может быть в Мельбурне? Но отца это никогда не смущало, и Джеффри привык не смущаться тоже, хоть и испытывал всякий раз неудовольствие, натыкаясь глазом на мешанину стилей. Он так и не понял, действительно ли отец всё точно рассчитал или это была случайная глупость, обернувшаяся удачей. Отец любил говорить, что на Коллинз за украшениями ходят богачки да актерки, у которых сегодня на уме бриллианты, а завтра автомобили. А сюда, на Бурк-стрит, стекались люди всех сословий, богатые и бедные. Они пили пиво, веселились и, размягченные душой, заскакивали в ювелирный магазин, чтобы купить недорогое колечко жене – просто так. С тех пор же, как на этом углу открылся дамский туалет, количество посетительниц взлетело до небес. Предвидел ли это отец в далеком семьдесят седьмом?

В окне второго этажа мелькнула коренастая фигура управляющего, который всегда приходил раньше остальных, вместе со вторым продавцом. Собственно, у Джеффри не было нужды появляться здесь так рано. Любую часть рабочего дня он мог пропустить, если того требовали его личные дела. Но сегодня был последний понедельник месяца – день, когда менялась выкладка в витрине.

– Привет, Фредди, – бросил он помощнику, войдя в магазин.

– Доброе утро, сэр.

Покупатели редко заглядывали к ним в такой час. Мозаичный пол сиял чистотой, ни пылинки не было на высоких стеклянных шкафах, где покоились, оттененные черным бархатом, ожерелья и перстни. Джеффри оставил трость и шляпу в маленькой гардеробной и взялся за работу, которую не доверил бы больше никому.

Он начинал думать об этом заранее: в пятницу, отправляясь на обед, делал крюк, чтобы посмотреть чужие витрины; прикидывал в уме, что куда ляжет, ловил вдохновение в разодетой толпе. Но приступая в понедельник к работе, он не знал, каким окажется результат. Это всегда была импровизация.

Сладко-розовый прозрачный турмалин, оправленный в перстень из белого золота. Немного жемчуга. Лунный камень в серебре. Аметист лег бы сюда идеально, но нельзя: тут самый солнечный угол на перекрестке. Значит, голубой сапфир. И опалы, конечно, – к черту королеву с ее суевериями. Роскошные черные опалы, чье малиновое сияние идеально срифмуется с цветом турмалина. И белых – россыпью. Не нужно бриллиантов, золота: пусть глаз цепляется за другое, безотчетно схватывая игру оттенков; а потом, когда внимание завоевано, пусть видит линии, формы. Что у нас было лучшего за последнюю пару недель? Разумеется, то, что сделано по эскизам Ванессы. Вот эта брошь; вот это колье.

Он вышел на улицу, чтобы оценить витрину целиком, и остался доволен. Что-что, а уж витрины у них всегда выделялись на фоне других, одинаковых, как близнецы. Да и сам магазин, оформленный на французский манер – с зеркалами и бархатными портьерами – привлекал тех, кому по душе была элегантность Старого Света.

Теперь можно было подняться в мастерские. Рабочий день уже начался: за дверью почтовой конторы звонил телефон, в соседних комнатах визжали шлифовальные станки и пахло горячим припоем.

По лестнице затопали грузные шаги, и появился мастер-переплавщик.

– Привет, – сказал Джеффри. – А я как раз шел к тебе. Сегодня Ванессы не будет, и завтра тоже, так что не зажигай ее печь.

Мастер – рослый, даже чуть выше него самого, с длинными, как у гориллы, руками – недовольно дернул краем рта. На лице его ясно читалось: «Могли бы и раньше предупредить», – но, коротко взглянув на Джеффри, он не стал перечить.

Оставалось заглянуть с тем же известием к управляющему. Он отыскался на одном из складов третьего этажа, где был занят тем, что взвешивал лист золота для штамповщицы. Та терпеливо ждала поодаль, склонив хорошенькую, волнами завитую головку.

– Не придет? – озабоченно повторил управляющий, когда мастерица, получив лист, ушла. – Захворала, что ли?

– Да нет, ничего серьезного. Тетка увезла ее в Дейлсфорд⁷, на воды, только и всего.

Покончив с утренними делами, он вернулся в магазин. Там уже стоял посетитель, и Фредди показывал ему недорогие кольца. Дело он знал, даром что выглядел безобидным увальнем, так что можно было не вмешиваться. Однако скучать не пришлось: колокольчик над дверью тренькнул, и вошли две дамы. Одна, совсем еще юная, но решительно неинтересная, была одета в старомодное черное платье с рукавами-буфами, что придавало ей унылый и безнадежно провинциальный вид. На другой, к его немалому удивлению, был глубокий траур, сшитый хорошо и со вкусом. Джеффри поздоровался – учтиво, но более сдержанно, чем обычно приветствовал дам. Девушка с буфами ответила: «Доброе утро». Ее спутница промолчала. Подняла густую креповую вуаль.

Два тигровых глаза⁸ – больших, светло-коричневых, с дивным муаровым блеском – посмотрели на него в упор и тут же опустились, будто на окне задернули шторы. Было ей от силы лет двадцать пять, и была она похожа на театральных див с открыток. Маленький рот с губами, изогнутыми в форме лука. Смелые росчерки темных бровей на белоснежном матовом лбу.

Идеальная работа.

– Чем могу быть полезен? – спросил Джеффри.

– Мы хотели бы заложить брошь, – сказала младшая.

Он привычно отмерил необходимую порцию удивления.

– Осмелюсь напомнить, что это ювелирный магазин. Быть может, вам нужен ломбард?

Невзрачное лицо ее стало почти испуганным.

– Прошу прощения, но нам сказали…

– Кто? – поинтересовался Джеффри, осторожно, чтобы не спугнуть.

Удовлетворившись названным именем, он кивнул.

– Я могу посмотреть вещь и оценить ее. Если она мне понравится, я ее возьму. Обычно я плачу больше, чем в ломбардах, но срок выкупа меньше. Вам решать.

Траурная красавица хранила молчание, словно все происходящее ее не касалось. Девушка с буфами достала из сумочки футляр, в котором лежала массивная золотая брошь: две перекрещенные лопаты в обрамлении из ленты с надписью Cooee⁹. По банальности с этим сюжетом могли поспорить разве что бесконечные гербы Федерации, но в комплекте с парой великолепных тигровых глаз эту безделицу стоило взять.

Он осмотрел брошь, взвесил ее и назвал цену. Младшая девушка повернулась к спутнице и сделала несколько быстрых жестов.

Проклятье! Впервые в жизни подсунули фальшивку. Глухонемая красавица – есть ли на свете что-то более нелепое? Чудовищно нелепое. Противоестественное. Однако отступать было уже поздно.

Она сжала кулаки, выставив большие пальцы, и резко свела их вместе, так что стукнули костяшки.

– Мы согласны.

Джеффри выписал чек и протянул им. Взяла старшая. Кивнула в знак благодарности.

– Не забудьте же, – предупредил он, – три недели.

Когда за ними закрылась дверь, он спрятал брошь в футляр и отнес в сейф, в котором держал заклады. Насвистывая, вернулся за прилавок; окликнул помощника:

– Ну как, купил он что-нибудь?

– Да, сэр, – ответил тот, сияя. – Сперва хотел что подешевле, но я уломал его на перстенек с топазом.

– Отлично, Фредди, отлично!

День катился, набирая обороты; посетителей становилось все больше – в основном домохозяйки, приезжавшие на Восточный рынок, соседство с которым было для их магазина удачным, хоть и немного сомнительным. Чуть позже стали появляться туристы, охотно покупавшие недорогие сувениры с патриотической символикой. Однако, как ни был он занят, глухая красавица не шла у него из головы. Она вернется, пытался он себя урезонить, чувствуя, между тем, подступающий азарт. Глубокий траур – вдова, скорее всего; закладывает нехитрые семейные реликвии, да еще озабочена тем, чтобы за них дали на шиллинг больше. Вдова, глухая, едва ли может работать – не из служанок, судя по одежде. Конечно, она вернется.

Время уже перевалило за полдень, когда в магазин протиснулся бочком незнакомый джентльмен средних лет. Подошел к прилавку, чуть конфузясь; близоруко повел глазами вокруг.

– Могу ли я видеть мистера Вейра?

– К вашим услугам, – ответил Джеффри.

– Нет, простите. Я ищу…

– Моего отца, должно быть?

Тот, спасенный, кивнул. Как заяц, подумал Джеффри с неодобрением.

– Сожалею, но он в отъезде. Могу я что-нибудь передать?

– Да, конечно, – заволновался визитер и полез в карман жилета. – Вот…

Он положил на прилавок небольшой предмет, завернутый в носовой платок. Это были мужские часы. Золотой корпус с тисненым орнаментом; судя по толщине цепи и качеству золота – местная работа. Сделаны не вчера, хотя наверняка возраст трудно определить: им может быть как десять лет, так и пятьдесят. Вряд ли больше.

– Передайте ему… Он должен знать.

Джеффри кивнул.

– Да, и еще… Не подскажете, где тут у вас туристическое бюро?

– Охотно. Сейчас направо до первого большого перекрестка, там опять направо до мэрии и через дорогу. Не ошибетесь.

Не без облегчения спровадив гонца (чем-то тягостным веяло от него, и это «что-то» было сейчас совсем некстати), Джеффри надел шляпу и вышел на улицу. Летний день был в разгаре, переполненные трамваи катили один за другим. Он подумал о сестре. Какая там сейчас погода, в Дейлсфорде? Приятная, должно быть; в самый раз для отдыха. Он пересек улицу и замедлил шаг перед белым фасадом кафе «Кристалл». Ванесса любила обедать здесь, рядом с магазином, чтобы не тратить лишнего времени; но ведь сегодня ему необязательно идти именно сюда. Разве мало хороших мест, хранящих особенный (парижский, мог бы он сказать, если бы хоть раз был в Париже) дух? Да и просто прогуляться – чем не повод? Заглянуть в Квартал¹⁰, где фланируют модницы, исподтишка разглядывая друг друга. Приезжие из Лондона морщат нос и упрекают местных в отсутствии вкуса; но это всего лишь повод, чтобы осадить выскочек. Мало кому нравится думать, что на задворках Империи есть место, которое вчера было скопищем деревянных хибар, а сегодня – вот вам, пожалуйста: «Королева юга», «Великолепный Мельбурн». Роскошные здания, французские бульвары – какой город Федерации может похвастаться подобным? Чем ответят сиднейцы? Их только и хватает на то, чтобы строчить завистливые пасквили в своем «Бюллетене».

Легконогий Меркурий парил над крышей редакции «Эйдж» – воплощенная метафора Мельбурна: молодого, современного и полного сил. Проходя мимо одной из витрин, Джеффри кинул в нее беглый взгляд и, отразившись, весело подмигнул себе.

Этот город, ладно скроенный Ходдлом¹¹ и сшитый теми, кто не считал денег, сидел на нем, как влитой.