– Вот так мы будем работать, токарь-пекарь, – сказал он, влив в себя стакан водки, и
показал бригадиру, собственному брату, красный, жилистый кулак.
Когда братья сели рядом, то оказались как близнецы – оба лохматоголовые, с какими-
то рельефными, мускулистыми лицами и с тупыми переносицами (за эту схожесть
монтажники через несколько дней прозовут братьев Топтайкиных "парой львов",
подразумевая их особую отвагу перед водкой). Аркадия с его благообразной внешностью они
в глаза станут звать Аркашкой, а за глаза Алкашкой. Монтажники вообще относились к
строителям свысока, потому что принадлежали к другому управлению и выпивали только по
субботам. Строители обзывали их за это "аристократами" и другими обидными словечками.
Братья Топтайкины были сильными и хоть не широкоплечими, но уж, зато эти плечи
выглядели упругими шарами, прочно закрепляющими толстые фигурные руки. Никому из их
предков явно не выпало торговать воздушными шариками – все их предки ворочали
каменные глыбы и были потомственно приспособлены к этому. Но, судя по способности
братьев к выпивке, история отечественной водки тоже держалась на сильных плечах их
родовы.
Наутро все безденежные проснулись и начали протрезвляться, а "пара львов"
продолжила питие и не работала потом еще целую неделю. Как раз все это время Игорь
Тарасович, выбивая в городе стройматериалы, и отчитывался перед начальством за пьянки и
прогулы. Целую неделю братовья, не раздеваясь, спали на одной узкой кровати. Маленький,
кудрявый Цибулевич жалел их, и каждый вечер предлагал Аркадию лечь на свободную
соседнюю кровать.
– Нет, токарь-пекарь, – говорил тот и сильно, как лопатой, рубил воздух ладонью, – мы
уж будем спать по-братски.
Иван Иванович предлагал им поменяться в таком случае кроватями, потому что ему,
маленькому, досталась большая полуторная кровать. Не слушали и его. Ночами то один брат,
то другой падали на пол. Если это сопровождалось свирепыми матами, все знали – упал
славный бригадир, если раздавалось "токарь-пекарь", то соответственно, грохнулся Аркадий.
Однажды ночью, проснувшись от этого грома и увидев в полумраке, что упавший терпеливо
лезет на прежнее место, в то время как рядом стоит свободная кровать, Бояркин накрылся
одеялом и хохотал до слез. К концу недели братья пропились до копейки, и в первый же
трезвый вечер хмурый Аркадий потребовал у Цибулевича свои законные простыни и одеяло.
Всю эту неделю делами на стройке неофициально руководил Алексей Федоров. С
самого начала он хорошенько отматерил братьев, и они потом пили, не показываясь ему на
глаза.
* * *
В конце недели из города пришла машина с Игорем Тарасовичем Пингиным в кабине
и с долгожданной щебенкой в кузове. В этот день бригада вторично планировала пол, в
котором от подтаивания земли образовались новые ямы. Бояркин злился и сквозь зубы
поругивал прораба. Федоров ворочал своей совковой лопатой и молчал. Потом Николай и
Санька снова выставили рамы, сломав еще пару стеклин, вышли наружу и стали когда-то
выброшенную землю перебрасывать на старое место. Около стены был самый солнцепек, и
они разделись до пояса.
Перед обедом они сели отдохнуть.
– Вот ведь, елкин дед, работаю, а сам все думаю про обед, – сказал Санька, – а потом
буду вечера ждать. Мысли-то все время вперед убегают.
– Я тоже, – признался Бояркин, вдохнув и вздрогнув от случайного прикосновения
голой спиной к холодной стене. – А куда мы торопимся? Идет рабочий день, но это же
одновременно и время нашей жизни. Разве умно торопить жизнь? Ведь и этот день, и даже
этот миг уже никогда не повторятся. Осмотрись-ка кругом… Посмотри, какое мокрое поле,
вон там виднеется лес, там село, вон высокие облака… Из этого и состоит одно это мгновение
нашей жизни. Но чем же эта сиюминутная жизнь хуже той, что будет после работы?
Оба осмотрелись и минуты две просидели задумавшись. Санька покурил, дымок был
голубеньким и оставлял легкий запах, который тут же и растворялся. "А ведь и вправду
хорошо, – подумал Николай. – Тут и дым-то как будто чуть ли не мармеладом пахнет".
Бояркин вспомнил разговор с Федоровым об истинности жизни, о том, что в ней много
ложного, от чего надо избавляться. В общем-то, мысли Алексея не показались ему теперь
большим открытием. Когда-то в спорах с Мучагиным он и сам высказывал нечто похожее.
Федоров был для него, скорее всего не учителем, а единомышленником, который помогал
утверждаться в этих мыслях и еще глубже в них проникать. А вот уж для самого Федорова
эти мысли были не просто суждениями по случаю, а жизненными, "рабочими" истинами.
Докурив, Санька вдавил окурок в подошву сапога, потому что сидел на турецкий
манер, и потом так же поднялся с ногами крест-накрест.
– Ну, ладно, давай-ка все же разделаемся до обеда с этой кучей, – очень серьезно
предложил он.
Машина со щебенкой пришла, как обычно, под конец рабочего дня. Все подошли к
ней, чтобы заглянуть в кузов. Игорь Тарасович сидел за стеклом с упавшей челюстью,
видимо, чувствуя себя безжалостно обманутым. В его фотографической памяти кормоцех
стоял посредине надежного белого поля, а теперь он очутился в самом настоящем болоте с
глубокими лужами, озерцами и даже группками кочек. Насыпная дорога от тепла и от колес
расплылась по сторонам, как акварельный росчерк на мокрой бумаге.
Смуглый, широколицый водитель-татарин сидел в КамАЗе, распахнув дверку,
отделанную пластиком, и приглаживал блестящую, основательную залысину. В его кабине
был такой комфорт, что не хватало только какого-нибудь красного ковра за спиной. Но
людям, подошедшим в сапогах с пудом грязи на каждом, особой нелепостью показались его
легкие желтые туфли. Водитель ни с кем не поздоровался, а, отквасив губу, все смотрел на
кормоцех и на те полтораста метров, что отделяли шоссейную дорогу от стройки.
– Если я сунусь в эту трясину, то меня потом и вертолетом не вытащить. Все! –
решительно заключил он. – Везу щебенку назад.
Не видя необходимости выслушивать чье-либо мнение, он тут же захлопнул дверцу, и
машина, с ревом бросаясь грязью, начала разворачиваться.
– Начальника-то, начальника-то оставь! – закричал Санька, потешаясь над ничего еще
не понявшим и потому вполне спокойным Игорем Тарасовичем.
Алексей Федоров бежал наперерез машине, оскользаясь и махая руками. Водитель
остановился и высунулся из кабины.
– Нам эта щебенка позарез нужна! – сказал Алексей. – К тому же, она государству в
копеечку обходится. Ее привезли по железной дороге с Урала или с Восточной Сибири. Да
плюс пробег такой мощной машины за двести с лишним километров.
– А как? Как тут проедешь? Или я высыплю ее прямо здесь…
– Подожди! Я сейчас прямиком к директору совхоза. Попрошу "кировец", тот
протащит.
Трактор пришел через полчаса. Все засуетились, расправляя трос. Игорь Тарасович
тоже забегал, пытаясь быть полезным, и, когда трактор поволок буквально поплывшую
машину, он, не жалея своих блестящих хромачей, наматывая на них такие же гири, как и у
других, обрадовано бросился показывать дорогу.
Около самого кормоцеха они с Федоровым, идущим впереди, показали два разных
проезда, и тракторист, оставив в стороне яростно дирижирующего прораба, выбрал вариант
Федорова.
Из-за щебенки бригада в этот день задержалась дольше обычного. Бояркин и Санька
уходили с работы вместе.
– А ведь время-то сегодня вроде даже, наоборот, быстрее прошло, – сказал Санька.
– Так мы же сегодня никуда не торопились, – ответил Николай. – Просто жили, и все.
И сейчас живем…
– Эх, подпрыгнуть бы от радости, да сил нет, – сказал Санька, – устал сегодня.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Дружная, трезвая, да еще и сознательная сверхурочная работа в этот день по-доброму
взбудоражила бригаду. Все почувствовали особое дружеское расположение друг к другу и
вечером кучно двинулись в клуб на фильм "про разведчиков". Присоединился к ним и
Бояркин.
Это был их второй или третий выход за все время, и поэтому после кино все они: и
молодые, и в возрасте – остались поглазеть на танцы под магнитофон. Эти танцы,
оказывается, были каждый день после второго сеанса. Строители выволокли из зрительного
зала целый ряд кресел с откидными, хлопающими сиденьями и расположились вдоль стены.
На противоположной стороне сидели три не слишком привлекательные, казавшиеся, как и
положено, неприступными, женщины лет по тридцать. Бояркин на всякий случай
присмотрелся к ним внимательно.
Сегодня опять шумели и стучали в бильярд местные парни, в фойе была такая же
уличная промозглость; грязь вползала и сюда – около двери она лежала жирным
пластилиновым слоем и лишь немного утоньчившись, расползалась дальше почти по всей
площади, так что становилось даже любопытно, за какие такие деньги уборщица каждый
день добывает этот пол из-под земли.
В углу толкались девчонки-десятиклассницы. Взволнованные взглядами незнакомых
мужчин, они специально громко обсуждали какую-то консультацию – у них и в самом деле
приближались экзамены. "А ведь совсем недавно все это было и у меня", – подумал Николай,
хорошо понимая, какое сумбурное, противоречивое у них сейчас время: весна, на носу
страшные экзамены, наскучившее родное село, большой мир, маячащий впереди, желание
сейчас же жить на полную катушку и необходимость разумно спланировать всю жизнь. "Все
это у меня было, словно вчера, – думал Николай, – а теперь я со своими делами показался бы
этим девчонкам скучным дядей, а они для меня – легкомысленная мелюзга".
Приготовившись танцевать, десятиклассницы посбрасывали пальто и остались в
разноцветных ярких платьях, которые после зимы и надоевших пальто радовали взгляды,
поднимали настроение.
– Видишь, какие чернильницы, – авторитетно сказал Санька, толкнув локтем, – Вот,
елкин дед, какие невесты-то растут. Заранее надо выбирать.
Было видно, что Санька просто пыжился, маскируя свою робость перед этими
"чернильницами". "А я свое отвыбирал, – мысленно ответил ему Николай. – Теперь, как учит
Ларионов, я имею право лишь наблюдать".
Интереснее других показалась ему одна девчонка, оставшаяся в осеннем темно-синем
пальто с платком в руке. У нее было лицо с чистой, почти матовой кожей, с высокими
скулами, с крупными глазами, с тонкими, полукружными бровями, с волосами редкого
пепельного оттенка. Когда-то не очень серьезно Бояркин считал, что каждому имени
соответствует определенная внешность, и теперь окрестил эту девушку Наташей. Чем-то
напоминала она Наташу Красильникову, которой давным-давно передавал он записки,
украшенные черепами и скрещенными костями. Наверное, эта "Наташа" тоже нравилась всем
ребятам в классе. Хотя кто знает? Сама она как будто не понимала своей привлекательности,
портя ее какими-то короткими, незаконченными скованными движениями, сжатыми плечами,
взглядом понизу. "Эх, ну что же ты…" – отчего-то переживая за нее, упрекнул Николай.
Школьницы дождались, наконец, нужную музыку из картавых динамиков и, смущенно
пересмеиваясь, заподталкивали друг друга в центр фойе. "Наташа" в это время что-то тихо
сказала самой ближней подруге, тронув ее за руку, потом так же извиняюще обратилась к
другой, и с платком в руке пошла через открытое пространство к выходу. И тут с ней что-то
произошло. Видимо, этот уход показался ей дерзким, так как она оставляла подруг и на
короткое время ей пришлось обратить на себя внимание всего фойе. Как бы там ни было, но
она вдруг высоко, даже выше чем достаточно, вскинула голову и пошла очень быстро, почти
побежала. Все в ней выпрямилось, и все как будто зазвенело. "Балерина!" – ошарашено
подумал Бояркин. До сих пор он знал только одну женщину, умеющую ходить красиво, – это
была Алла Борисовна, учительница эстетики в училище. И вот теперь еще – "Наташа". То,
что он увидел, обрадовало его, потрясло так же, как может потрясти музыка или картина.
– Дуня! Осокина! – окликнули ее.
Но дверь уже захлопнулась. Девушка, возможно, услышала окрик, но обернуться не
решилась. Подруги, обиженно хмыкнув, поотворачивались от двери. Одна из них, вышедшая
в круг первой, ядовито усмехнулась, резким движением взбила и без того пышную, ровно
подрубленную челку, взглянула на Николая. "Дуня, – нараспев повторил про себя Николай. –
Ев-до-кия. А ведь хорошо! Это имя я бы не угадал".
Бояркин долго еще думал о ней, но музыка оглушала, танцы не кончались, и он,
поневоле отвлекшись, начал разглядывать остальных девчонок. Ребят было не много – в
основном те же, что терлись у бильярдного стола. Не принимая танцы всерьез, они выходили
покривляться и повеселить остальных. Парни были в резиновых сапогах, многие в броднях с
длинными голяшками гармошкой, но здесь это никого не смущало, а, может быть, туфли-то
бы и удивили. Одного – Дроблева, краснолицего, маленького, но крепко сложенного и
быстрого, Николай помнил. Сегодня Дроблев был чуть-чуть потрезвее. Приглашая какую-
нибудь девчонку, он плотно прижимался к ней и топтался на одном месте с каким-то
дурацким восторженным выражением. Парни у бильярда охотно хохотали. Девчонки его
сторонились, но от приглашения отказаться боялись.
На Николая все посматривала та десятиклассница с челкой. У нее были небольшие
круглые глазки, которые на ее продолговатой и, в общем-то, симпатичной мордашке казались
нарисованными. В своем коричневом, тренировочном костюме с лампасами она казалась
очень длинноногой. Увидев, что танцы кончаются, Бояркин пригласил ее.
– Как вас зовут? – спросил он, заволновавшись от ее волос, пахнувших ветром, от
послушности и податливости тела.
– Надя.
"Приятное напоминание, черт возьми", – подумал Николай.
– Я вас провожу, – сказал оп.
– Как хотите, – дрогнув уголком рта, ответила Надя.
После танцев, на улице она приотстала от подруг, и Николай догнал ее. Не сказав
ничего путного за всю длинную дорогу, они подошли к ее дому и остановились у скамейки.
"Зря все это, – подумал Николай, продрогший в своем плаще. – Что же теперь обниматься с
ней на этой лавочке?" Он сел и, не боясь испортить отношений, усадил ее к себе на колени.
Начал поглаживать, отчего она вдруг словно окаменела и лишь сопровождала своей рукой его
руку. Так просидели они с полчаса. В ветвях голой черемухи над головой зашумел
невидимый холодный дождь. У Бояркина застыла спина, прижатая к штакетнику, замерзли
ноги. Домой Надя все не просилась. Первое ошеломление от близости тела девушки прошло,
и Николай, зная, что на большее он с ней, такой зеленой, не имеет права, воспринимал Надю
уже, как манекен. Этот манекен немного дрожал, и застывший, уже подремывающий Бояркин
пытался укрыть ее плащом. Осознав, наконец, всю нелепость положения, он снял Надю с
колен и пожелал спокойной ночи.
– Представляю, что вы теперь обо мне думаете, – сказала Надя.
– Не бойся. Я все понимаю, – сказал Николай, – я уже давно не мальчик.
– Но завтра вы не захотите со мной встретиться.
– Не знаю, но я буду молчать. Не бойся…
Кутаясь в полы волглого плаща и с чавканьем выдирая ноги из грязи, Бояркин
поплелся на другой конец деревни. До общежития было больше километра. Стояла темень, и
лишь около клуба на столбе горел неяркий фонарь, шарообразный свет которого секло
серебристыми штришками мелких капель. "Вот "чернильница", так "чернильница", вот
соплячка, так соплячка!" – разгоревшись от ходьбы, ругался Бояркин. – Да и я хорош!
Поперся! Завтра же в библиотеку!"
В тепло натопленном общежитии он, сидя в трусах на кровати, долго заставлял себя
пойти ополоснуть ноги и лицо. Хотелось ткнуться в подушку и отключиться, но так как он
знал, что отступать от собственного приказа – это последнее дело, то все же сходил к
умывальнику, впотьмах натыкаясь на спинки кроватей. Потом, уже полулежа в постели и
медленно, устало, покачивая ногами в воздухе, чтобы побыстрее их высушить, он вдруг
вспомнил о той девчонке Дуне и удивленно замер. Он видел ее быстрые, летящие шаги. Те
свои несколько шагов она пробежала за какие-то секунды, но в воображении могла идти
сколько угодно. Вот она – голова ее вскинута, красивое лицо решительно, грудь вперед…
Спокойно и глубоко прочувствовав виденное, Николай заволновался еще сильней, чем в
клубе. "Какая же у нее фамилия?" – подумал он и от того, что не мог вспомнить, сгоряча
шлепнул себя по лбу.
Тихой рекой текло незаметное ночное время. Кто-то из строителей храпел. Тикали
часы, и через каждые полчаса из них выскакивала и исправно куковала никем не видимая
кукушка. Больше ничего не нарушало тишину. В окне слабо виднелась дорога,
поблескивающая грязью от какой-то единственной в этом мире звездочки, а за дорогой едва
различимо проступали силуэты домов. В мире не произошло и не происходило ничего
необыкновенного. В нем были только: тишина, ночь, сон. И, кажется, откуда бы взяться
среди всего этого легкому, окрыляющему ощущению счастья? Но у Коли Бояркина оно
откуда-то взялось. Пора было бы уж дать себе во всем отчет, но все было ясно и так. "Это –
ОНО", – понял и узнал Николай.
Когда-то он надеялся получить любовь из теории, усердно просеивал душу разумом,
отыскивая в ней хотя бы искорки, изумлялся любви парализованной, вдвое сложенной
старухи! А теперь это "оно", тот его драгоценный "философский камень" блеснул сам собой,
и все закономерности, все теории его возникновения были просто не интересны. "И ведь кто
бы мог подумать, что такое возможно! И кто мог подумать, что это произойдет здесь, –
говорил он самой своей душе. – Ведь это же чудо из чудес, что я оказался в Плетневке. Но
разве могло этого чуда не быть?"
* * *
Вход в библиотеку был с того же клубного крыльца. Подчиняясь собственному
приказу и наметив вместо кино немного почитать, Николай подошел к клубу сразу после
ужина, но увидел на двери библиотеки маленький симпатичный замочек, и обрадовался.
Удивительно, но заниматься сегодня не хотелось. Оставалось только пойти в кино, а потом
остаться на танцы.
После фильма Бояркин постоял на крыльце с перекуривающим Санькой и вернулся в
фойе. Девчонки заняли вчерашние места строителей. Надя в том же тренировочном костюме,
к огорчению Николая, приветливо, афиширующе махнула ему рукой. С одной стороны от нее
было свободное место, а с другой сидела Дуня.
Бояркин сел с прыгающим сердцем и давно забытой робостью.
– Как сегодня поработали? – тут же спросила Надя.
– Неплохо поработали.
– Неплохо. Ха-ха-ха… А кино вам понравилось?
– Ерунда.
– Ерунда?!
– Да.
Вопросы у Нади кончились. Девчонки время от времени выходили в центр фойе
танцевать, но Дуня лишь наблюдала.
Старый плетневский клуб строился, возможно, с учетом землетрясений, но без учета
современных танцев. Пол фойе в самом эксплуатируемом месте прогнулся, и на самые
сильные такты электронной музыки, когда толпа переступала или подпрыгивала сообща, он
прогибался еще глубже, отзываясь надсадным скрипом. Танцующих это почему-то очень
веселило. Несколько раз, когда пол скрипел особенно жалостливо, Дуня взглядывала на
незнакомого человека, и Бояркина потрясло то, что они поняли друг друга, еще не
познакомившись, еще не сказав друг другу ни слова.
Надя несколько раз заговаривала с Николаем, но он отвечал вяло и коротко. Каждый
раз, когда начиналась медленная музыка, подходящая для танцев парами, Надя вся
поджималась и, собирая губы в пучок, ждала его приглашения. Это ожидание очень
красноречиво выражалось на ее лице, но Бояркин намеренно ничего "'но замечал". Наконец,
раскрасневшись от волнения, Надя повернулась к Николаю и пригласила сама.
Танцуя, Николай наблюдал за Дуней, не понимая, почему она все время смотрит на его
руки, лежащие на Надиной талии. "Они у меня грязные", – с ужасом подумал Бояркин. Ему
захотелось их куда-нибудь спрятать, а эта проклятая музыка все тянулась. Николай
сконцентрировал на руках такое внимание, что они вспотели и, наверное, покраснели.
Потом, уже на месте, Бояркин осторожно взглянул на руки – они были чистые. "А что
если пригласить ее? – лихорадочно думал он. – Нет, она не пойдет. И тогда все пропало…
Может быть, просто поговорить?"
Николай собрался с духом, выбрал момент, когда Надя ушла танцевать, и пересел на
ее место. Он знал, это перемещение сразу станет замечено всеми и выдаст его с головой,
поэтому всей его решимости едва хватило на то, чтобы медленно приподняться, потом, не
разгибаясь, как в кинотеатре, когда не хочешь мешать сидящим позади, сделать маленький
шаг и опуститься на соседнее громко стукнувшее сиденье. Дуня с недоумением отстранилась
к другому подлокотнику.
– Куда вы пойдете после школы? – спросил ее Николай и от волнения это прозвучало
почему-то требовательно.
– В какой-нибудь институт, – автоматически и почти такой же скороговоркой ответила
она.
– Почему в "какой-нибудь"? Разве вам все равно?
– Нет, я знаю точно. Но это такая большая мечта, что я боюсь говорить.
– И не скажете?
– Нет. Не скажу.
– А вы не боитесь, что ошибетесь в своей мечте?
– Думаю, что не ошибусь.
– А вы знаете, мечту ведь можно испытать. Теоретически…
– Как? – спросила Дуня и, повернувшись к нему, посмотрела прямо в глаза без всякой
робости, лишь с крайним любопытством.
На несколько мгновений Бояркин забыл, о чем только что говорил. Дуня ждала ответа
и не понимала, что долго смотреть такими огромными, распахнутыми глазами просто нельзя,
это почти что неприлично.
– В общем, все просто, – глядя куда-то на пол, заговорил Бояркин, – возьмите два
тетрадных листка и перепишите на одном все свои особенности, способности, задатки – все,
что у вас, по вашему мнению, есть, а на другой – все необходимые качества для того, чтобы
стать, ну, к примеру, врачом. Только не жалейте бумаги – напишите обязательно на разных
листках и когда будете писать на втором, о первом забудьте вообще. Самое трудное тут в том,
чтобы оценить себя непредвзято, искренне, принципиально, не льстить себе.
Надя села на место Бояркина и вступила в разговор. В музыке как раз образовался
какой-то перерыв, и к ним подошли другие девчонки. Тут же оказался и Санька, Выглядел он
кавалером, несмотря на то, что его Тамарка была всего лишь "чернильницей". Он щеголял в
сером пиджаке, заметном под расстегнутой курткой, и в отглаженных брюках, заправленных,
права, в грязные сапоги, такие же, как и у остальных ребят.
Разговор получился очень живой. Девчонкам было сейчас просто необходимо
говорить о своих мечтах, планах, и новый, неожиданный собеседник подходил для этого
лучше всего.
– Если есть целеустремленность, то можно всего добиться, – сказала высокая девушка
со светлой косой, со светлыми, чуть близорукими глазами, с плавными движениями (Санька
держался около нее, очевидно, это и была Тамарка, которую, похоже, он выбрал по росту).
– Ну, одна лишь целеустремленность – это тоже плохо, – возразил ей Бояркин. – Она
высушивает жизнь, проносит нас мимо многого хорошего. Жить надо все-таки настоящим, а
уж потом будущим. Если внимательно и счастливо жить настоящим, то будущее само собой
сложится хорошо. Целеустремленность хороша тогда, когда она естественна, без натуги…
Дуня слушала его очень внимательно. Бояркин старался смотреть на нее не чаще, чем
на других, потому что всякий раз, когда он встречался с ней глазами, его окатывало жаром.
Бояркин мог бы говорить без конца, но динамики хрипло рыкнули, и после жужжания
перематываемой ленты снова понеслась музыка. Девчонки отправились танцевать, им было
неловко, что музыка звучала вхолостую. Дуня взглянула на свои маленькие часики.
– Поздно уже, – сказал Бояркин, пытаясь опередить ее мысли.
– Да, поздно.
– Пойдемте…
– Нет, я одна. Вам нельзя.
– Почему?
– Нельзя.
– Но почему же нельзя? Что здесь такого?
– Хотя бы потому, что у меня есть… у меня есть друг. Он далеко. Поэтому не нужно…
Дуня вскочила и так же стремительно, как в прошлый раз, пошла к выходу. Бояркин
остался на месте – взволнованный, но теперь словно окаченный ледяной водой.
Танцы продолжались, стучали шары на бильярдном столе, но Бояркину стало очень
пусто. Он посидел еще минут пять и, выйдя на крыльцо, нерешительно остановился. Вышел
и закурил Санька. Почти сразу же появилась и Надя. Она скользнула мимо них, коротко
взглянув на Бояркина, и медленно зашагала по улице. Николай понял этот нехитрый Надин
прием и только пожалел ее.
– Так это ты что же, учителем, что ли, работал? – спросил Санька.
– Откуда ты взял? – удивился Бояркин. – Нет, не работал. Учился в пединституте, да
бросил.
– Зря ты это. Путных учителей и так мало. А почему бросил?
– Да так, по дурости, – думая совсем о другом, сказал Бояркин первое, что пришло в
голову. – Ну, пока. Спокойной ночи…
"А ведь, по сути дела, все рухнуло, – думал он по дороге в общежитие. – Зачем у нее
друг? И я не заинтересовал ее. Все, что я говорил, банально. А почему она смотрела на руки?
А-а, так вот оно что… Она ведь брезгливо смотрела. Она уже все знает про меня и про Надю.
Все понятно…"
А лежа в постели, он с еще большим волнением, чем вчера, "просматривал" каждую
детальку, связанную с Дуней. Сильнее всего помнились ее глаза, помнились странно –
головокружением в самом себе, но цвета этих глаз Николай почему-то не рассмотрел, хотя
видел их вплотную. А какие у нее тонкие, высокие, "говорящие" брови… Заснул Бояркин
только на рассвете.
* * *
Через неделю Бояркин все-таки увязался провожать Дуню.
Глядя под ноги, она шла быстро, но как-то неловко, по кукольному скованно. Разговор
не завязывался, потому что ее ответы состояли из "да" и "нет". Они шли напрямик через
огороды с остатками высохшей картофельной ботвы и дудками от подсолнухов. В одном
месте вдоль протоптанной дорожки лежало длинное бревно, шагая по которому, Николай
обнаружил, что ноги его дрожат, и приказал себе взять себя в руки. Но вот они прошли
огороды, и вышли на улицу.
– Куда же вы все-таки будете поступать? – догадался, наконец, заговорить Николай о
том, что ее больше всего интересовало.
– Куда мне нравится, туда и буду поступать, – не оборачиваясь, ответила она.
– Значит, вы стремитесь туда, где вам нравится, а не туда, где вы принесете
наибольшую пользу? – зацепился Бояркин, вспомнив свою прежнюю школьную проблему.
Дуня замедлила шаг и оглянулась.
– Если бы я знала, в каком деле принесу наибольшую пользу, – я бы выбрала его.
– Нет, нет, вы все делаете правильно, – сказал Бояркин, облегченно переведя дух от
того, что она резко сменила тон, – это я так спросил… чтобы вас разговорить. На самом же
деле тут выбора нет. Наибольшую пользу можно принести в том деле, которое любишь.
– Да? А ведь это верно. Как я сама не догадалась. Конечно, это так. А какое дело у
вас?
Уж чего, чего, но вопросов от нее Бояркин не ожидал. Теперь она уже не убегала, а с
интересом поглядывала на него, хотя, конечно же, не видела в темноте лица, шла спокойно и
неторопливо.
– Странно, – проговорил он, пытаясь собрать свои мысли, – а ведь так сразу о моем
деле и не расскажешь. Ну, скажем так, общая задача такова: я хочу обнаружить в жизни узел
непорядков (непорядки ведь тоже имеют свою систему). Ну и, в частности, понять, как
сделать человека лучше. Это уже с педагогической точки зрения.
– А что вы делаете здесь, у нас?
– Здесь я понял, что для решения больших жизненных вопросов надо не только за
книжками сидеть, но еще и жить полнокровной жизнью. Даже, может быть… Да, да – даже,
может быть, любить, потому что именно любовь дает возможность ощущать всю жизнь в
целом так же реально, как реально ощущаем мы теперь, например, эту темноту, прохладу,
дорогу под ногами.
Дуня осмотрелась вокруг и глубоко вздохнула.
– А вы интересный, – искренно сказал она. – Да, впрочем, я поняла это еще тогда, в
клубе.
– Ну, а как же, – засмеявшись, сказал Бояркин. – Я ведь специально стараюсь вас
заинтересовать. А хотите сразу все начистоту?
– Ну, конечно, а как же иначе?
– Ну, так вот… Я хотел с вами познакомиться, потому что вы мне нравитесь. Очень
нравитесь. Да. И поэтому я хочу, чтобы все было открыто… Вообще-то мне сначала надо
было бы еще сильнее вас заинтересовать, понравиться еще больше, а потом уж рассказывать
о себе. Так оно обычно и делается. Но, по-моему, это нечестно. Поэтому я сразу. . Так вот…
Ну, в общем, я женат, у меня есть ребенок. Жену я не люблю… Вот…
– Все это лишнее, – ответила Дуня, посерьезнев. – Я сказала, что вы интересный
собеседник, ну и что? И в ответ на вашу откровенность я могу еще добавить, что с вами мне
почему-то очень свободно. Свободно как ни с кем, но это тоже ничего не значит. У меня есть
друг – я уже говорила.
– Да я это так, – удрученно сказал Николай, – на всякий случай…
– А вы любили свою жену раньше?
– Нет. Не любил.
– Да?! Но разве так бывает?
Мало-помалу Бояркину пришлось рассказать многое о своих семейных
обстоятельствах. Рассказывая, он ловил себя на том, что почему-то словно винится перед
Дуней и почему-то очень верит, что именно она поймет его.
– Тогда я был совсем другим, потому-то и могло такое случиться, – сказал он под
конец и, как ему показалось, лучше понял сам себя. – И все-таки, куда же ты думаешь
поступать? – спросил Николай.
– А вы не будете смеяться?
– Ну, что ты!
Она подумала и решила:
– Нет, вы все-таки засмеетесь. Я не скажу.
Они давно уже стояли около ворот Дуниного дома, и Бояркин чувствовал, что она
снова закрывается какими-то створками.
– Не пойму я тебя, – признался Николай.
– Да я и сама себя очень часто не понимаю, – сказала она, открывая ворота. – Ну,
ладно, я пошла. Прощай.
Бояркин еще постоял, посмотрел в упор на ворота и повернул в общежитие.
После этой встречи Дуня почему-то перестала приходить в клуб и появляться
вечерами на улице.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В субботу, вместо того чтобы закончить работу пораньше, снова пришлось
задержаться – привезли кирпич.
– Они нас так-то, глядишь, и работать научат, – прокомментировал это Цибулевич.
На задержку, в общем-то, не обижались – ведь в другие дни уходили и пораньше.
С работы Николай и Санька возвращались, как обычно, вместе, устало и не спеша –
впереди было воскресенье.
– Завтра под вечер пойдем с Тамаркой в лес сок березовый пить, – с улыбкой
вспомнил Санька.
Бояркину от этого известия стало грустно.
– А ты всех десятиклассниц знаешь? – спросил он.
– Нет, наверно.
– А Дуню?
– Нет, не знаю.
Николай пристально посмотрел на Саньку, не понимая, врет он или нет.
– Ну, помнишь, тогда в клубе она сидела с левой стороны от меня.
– Н… нет, забыл что-то.
Николаю пришлось подробно описать ее, и только тогда Санька вспомнил.
– Ну, так и что? – с улыбочкой спросил он.
– Да так, ничего…
– Ничего. Стоило из-за "ничего" мою память насиловать.
Сокращая путь, они брели прямо по лужам с коричневатой, но прозрачной водой.
Перебродили осторожно: высокая вода сдавливала свободные голенища сапог, приятно