старались там не тревожить.
И все-таки с обедом поторопились. Поднимаясь из-за стола, люди не знали, куда
пойти, чем заполнить оставшийся час. Георгий увидел какую-то газету, автоматически взялся
за нее, но, спохватившись, отбросил.
Машина, накрытая коврами, с грудой еловых веток, стояла в ограде. Появились самые
ближние соседи, которым было стыдно не прийти, и несколько мужиков в одинаковых
телогрейках – "химики", которых пригласил для помощи Василий.
Оставалось с полчаса. Николай пошел в комнату с гробом, где женщины плакали
теперь, почти не переставая. Там он увидел только что привезенные и расставленные вдоль
стены железные венки с раскрашенными цветочками, с черными лентами. "Любимой
бабушке от внуков", – было написано серебристыми буквами на одной ленте. Николая снова
начали душить слезы, – он вышел в ограду и стал бродить там, не глядя ни на кого, вслепую
обходя всех, кто встретится. Время от времени он останавливался, сцепив руки сзади, и
смотрел в огород, надеясь, что тянущий оттуда ветерок осушит лицо. Сдерживая слезы, он
специально обращал внимание на собак, бегающих по огороду, на дальние сопки с
заснеженными березняками. Но от этого думалось, что сегодня обычный день, что все
продолжается, как всегда, и как это возможно, чтобы при всем этом не было бабушки,
которая в памяти вставала смеющейся, греющейся на солнышке. Совсем недавно она сказала,
что умрет. И вот оказалась права. Но тогда с ней можно было разговаривать, она могла
смотреть, слушать, перебирать пальцами. А теперь все прекратилось. Бабушка жила в разных
местах, а сейчас уже нигде не живет. Куда человек может исчезнуть? Ведь она любила песню
"Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…" Или еще: "Вот мчится тройка почтовая…" Но теперь
уж ни слышать эти песни, ни любить она не может. А куда исчезла эта любовь?
Николай так боялся, что все-таки не выдержит и по-женски расплачется среди своих
твердых дядьев, что когда, наконец, услышал, как кто-то распорядился начинать, то даже
обрадовался.
"Химики" вынесли гроб в ограду и поставили у машины на те же табуретки. Родные
обступили его, чтобы в последний раз сфотографироваться с матерью.
Женщины заплакали еще сильнее, и, когда выходили из ворот, мужчины
поддерживали их под руки. Но потом, по дороге, все несколько успокоились, понимая, что
впереди у могилы будут еще более тяжелые минуты. Двигались медленно. Мужчины чуть
приотстали, разглядывая дома поселка, в котором почти все были впервые. Это была чужая,
пропахшая углем и насквозь продуваемая станция.
Соблюдая обычай не смотреть на похороны из окна, местные жительницы выходили
за ограды, кутаясь в платки.
Сначала несли несколько жестяных венков, потом, монотонно урча и воняя синеватым
дымом, двигалась машина с откинутыми бортами, с гробом. Маленькая кучка людей шла
между этой машиной и автобусом.
Около магазина на дощатом тротуаре остановилась старуха с хозяйственной сумкой.
Никто бы не обратил на нее внимания, но когда процессия поравнялась с магазином, она
вдруг убито, жутко вскрикнула и, прикрыв глаза одной рукой, пошла в сторону маленького
проулка.
– Что это она? Она знала бабушку? – спросил Бояркин у Василия, который, посадив
кого-то за руль машины, шел вместе со всеми.
– Откуда? – ответил он, пожав плечами. – О своей смерти плачет. Тоже, наверное,
скоро…
– Ну, похороны-то у нас все-таки получились, – удовлетворенно сказал Георгий,
посмотрев вперед, а потом, оглянувшись на автобус, принадлежащий птицефабрике, где
работала Полина. Автобус особенно эффективно удлинял их процессию. В нем сидели
четыре старухи, которым трудно было далеко ходить, и среди них бабушка Марина и
бабушка Груша.
Еще во время подготовки к похоронам все родные вместо слова "хоронить" стали
говорить "отнести на гору". Это вышло незаметно для всех, потому что так говорили в
Елкино, где кладбище было на склоне горы. Проходя по улице, все подсознательно ожидали,
что скоро начнется какой-то подъем. Но кладбище Мазурантово оказалось на ровном поле
между свинокомплексом и птицефабрикой. К нему вела длинная дугообразная дорога, с
обеих сторон которой сквозь серую снежную пленку желтела стерня и потерянные кое-где
клочки соломы. Кладбище белело аккуратным штакетником, и оттого, что было не на
возвышенности, показалось как бы даже в низине. Наверное, и бабушке здесь не нравилось.
На выходе со станции дорога была изрыта гусеницами тракторов и намерзла комками.
Все стали спотыкаться. Василий озабоченно завертел головой, принюхиваясь к чему-то.
– Лишь бы ветер от свинокомплекса не потянул, – сказал он.
Георгий, заражаясь его озабоченностью, вновь осмотрелся по сторонам.
– А народу-то все-таки поднабралось. Я боялся, хуже будет.
– Поднабралось, – с горькой усмешкой откликнулся на этот раз Николай. – Вот в
Елкино бы поднабралось. Уж там-то Артюшиху знают.
– А она вот не в Елкино захотела умереть, а здесь, – в пику ему сказал Никита.
– У нас там старика одного хоронили, – стал рассказывать Георгий, – родных никого.
Только старуха. Из морга забрать некому. От поссовета могилу выкопали, гроб с памятником
сделали. Не знаю почему, но старуха обратилась ко мне, чтобы я машину достал, да после
работы похоронил. Тут еще сосед подвернулся, тоже согласился. На другой день я машину на
работе попросил, подъезжаем к их дому. А там старуха эта, да покойник, которого только что
на какой-то попутке привезли. Мы еще минут двадцать подождали, думали, кто подойдет. Да
кто подойдет? Они в поселок только приехали, еще и обзнакомиться не успели. Старуха
поплакала, поплакала. "Ладно, – говорит, – везите". Сама осталась к поминкам готовиться.
Погрузили мы старика. Идем вот так же тихо. Соседу это надоело. Он говорит: "Давай борта
закроем, да и мотанем полным ходом. Кому какое дело, что мы везем". Но ведь неудобно как-
то. Не согласился я. Так и дошли. Никто не присоединился. Еле вдвоем-то опустили его в
могилу. Шофер помочь не может: с радикулитом. Его сразу отправили, чтобы машину не
задерживать. Могила мелкая, но уж зарыли, как могли, памятник поставили. Сели отдохнуть.
Что дальше делать? Надо старухе лопаты да веревки отнести, да и вообще хоть сказать, что
похоронили. Пошли… А она накрыла на два стола – поминальщиков ждет. Выпили мы по
стопке, помянули, да и ушли. Вот и все… А у нас все же похороны, как похороны.
Но и тут по длинной полевой дороге медленно идти надоело. Слезы высохли даже у
женщин, и они нетерпеливо поглядывали вперед – кончится ли когда-нибудь эта дуга? И
снова появлялось невольное сомнение: зачем надо было идти медленно? Чтобы Степанида
простилась с этим незнакомым ей полем? Со свинокомплексом, с которого, к счастью, так и
не потянуло ветерком?
* * *
Когда уже над могилой выравнивалась насыпь, и оставалось поставить памятник с
оградкой, женщин и старух проводили в автобус. С ними уехал и Василий, чтобы
распорядиться на поминках. Остальные мужчины, оставшись одни, приобрели больше
твердости. Никита Артемьевич отошел к соседней оградке и застыл от удивления.
– Как? И бабушка Луша здесь!? – воскликнул он.
– Так ты что же, не знал? – недовольно спросил Георгий.
– Да знал, слышал, но забыл. Вот так совпадение…
В холодный день, да еще померзнув на кладбище, ехать на открытой машине не
хотелось. На ней уехали помощники, которые должны были помянуть первыми. Два брата –
Никита и Георгий и двое Бояркиных – Алексей и Николай, сокращая дорогу, пошли
прямиком по полю. Все молчали, но уже с облегчением – самое трудное было, наконец,
позади.
Николай подобрал несколько уцелевших колосков, размял их, и ветер отвеял шелуху. В
ладони осталось семь зерен – он сосчитал их машинально и вдруг вспомнил, как говорил
Василий: духовой оркестр надо, все-таки семеро детей. Странно, что про музыкантов потом
словно забыли. Николай хотел напомнить об этом, но, представив оркестр на маленьких
похоронах, понял, что он был бы неуместен. Видимо, все так и решили про себя.
Никита Артемьевич основательно замерз в своем пальтишке и со злостью на себя
подумывал, что среди своих тепло одетых родственников он выглядит каким-то городским
петухом. Но одна мысль Никиты Артемьевича была холоднее ветра. Свою машину он на
добрую половину купил в долг и со всеми уже рассчитался, вот только матери не отдал еще
триста рублей. Мать помогала не всем одинаково, но это, как всегда считал Никита, было ее
делом. Из-за матери он всегда был как бы на особом месте среди своих. Теперь же все они
оказались равными, и выходило так, что если все в последние годы по возможности
помогали ей деньгами, то он только брал. Если билет на поезд все покупали ей просто так, то
он – с вычетом из долга… Давно уж не было так паршиво на душе Никиты Артемьевича.
Георгий шел, подняв плечи, спрятав голову в каракулевый воротник и почти не двигая
руками, чтобы не выпустить теплый воздух из рукавов. Он думал, что в доме у Полины
теперь уже натоплено и можно будет, наконец, отогреться. Теперь, когда все они перевалили
через тяжелое событие, горечь начнет постепенно рассасываться, и поминки помогут этому.
Георгию было легко – он любил мать, как умел, и постарался сделать все, чтобы похоронили
ее по-человечески. Спокойствие было для него необходимо. В молодости двигался много,
гонял на машине, ругался, постоянно был в пыли и мазуте. Но тогда почему-то не уставал.
Уставать начал на новом месте, где его тоже быстро оценили, но где почему-то не интересно
стало спешить и ругаться. Недостатки на новом месте уже не взбадривали, а раздражали.
Тогда-то и начало пошаливать сердце. Как раз в это время приехал к нему из Елкино человек,
специально посланный пригласить его назад. В колхозе были трудные времена, и ему, как
ценному специалисту, предлагали квартиру и любую помощь, какая потребуется. Георгий
постыдился возвращаться, – мол, люди засмеют, скажут: побегал, побегал, да, видно, ничего
лучшего не нашел. После отъезда гонца он начал задумываться и раздумывал до тех пор,
пока однажды родной его колхоз не помянули по общесоюзному радио, как добившегося
высоких результатов. Возвращение после этого стало совсем невозможным: обошлись и без
него. Так и остался он на станции, решил только смотреть на все спокойней. От всех
случайностей, какие бы ни происходили, не отстраняться, но принимать их в основном умом,
а не сердцем. Помнить про себя, что ты умный, рассудительный, неспешный и
снисходительный человек. И ситуации, и люди имеют право быть различными. Надо уметь
воспринимать все. Месяца два назад он бросил курить, и теперь был доволен, что даже такое
тяжелое испытание не заставило его потянуться за папиросой.
Молчаливый путь с кладбища больше всего тяготил Алексея, он даже жалел, что не
уехал на машине, – пусть бы промерз, но уж теперь там нашлось бы, чем согреться. Алексею
не хотелось ни о чем думать, потому что хотелось выпить. Все эти дни не выпивали, а так –
только организм дразнили: Колесовы были люди строгие. Алексей не любил молчания,
размышлений, и за три километра пути совершенно измучился.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Родственники сели за стол последними, чтобы их некому было тревожить. Всех, а
больше всего хозяйку Полину, обидело то, что слишком быстро уехал дядя Андрей, увезя и
сына, и невестку. Поминальные стопки они выпили с теми, кто помогал хоронить, и
заспешили на электричку.
– Прямо как не родные, – расстроено сказала Полина.
– Да это почти что так и есть, – добавил Георгий. – Слишком давно они откололись.
– Но дядя-то, дядя-то! – не могла успокоиться Полина, покачивая головой.
За столом задержали старушек в черных платках, которые, чинно сидя рядышком,
поясняли теперь правила поминок, решив, что все приезжие – люди городские и ничего в
этом не понимают. Следуя их наставлениям, водку можно было пить из стопочек, но не из
рюмок. И нужно было обязательно попробовать все, выставленное на столе. Чокаться, громко
разговаривать, а тем более петь – нельзя.
– А вот скажи, бабушка Марина, – обратился Николай к высокой старухе, у которой
были "руки как палки", – зачем это еще через сорок дней поминки справляют?
– А затем, – неторопливо поправив платок, ответила она, – "то душа-то только на
сороковой день определяется или в рай, или в ад. В сороковины надо хорошим поминать,
чтобы душа в рай угодила. А сорок-то ден до этого душа все по воздуху носится. Вот мы
сейчас говорим о ней, так и душа ее здесь. Тоже прислушивается…
Слушая старуху, кто скрытно улыбался, кто задумчиво смотрел на прикрытую
кусочком хлеба, обязательную стопку водки, поставленную якобы для матери, хотя она и
запаха этого зелья не выносила. Далеко ли успела она уйти? А, может быть, умерший вообще
никуда не уходит, а остается за смертной чертой так же близко, как, скажем, любой житель
Древнего Рима? И если это правда, то расстояние до умершего в памяти о нем, то вовсе не
было мистическим утверждением, будто сама Степанида Александровна, Артюшиха, мать и
бабушка, находилась сейчас за столом.
– Мать-то у вас молодец, – похвалила ее бабушка Марина. – Побеспокоилась о вас.
Все себе заранее приготовила.
– Молодец, молодец, – поддержала и бабушка Груша. – Я вот тоже приготовила себе.
А то потом кто где собирать будет…
– А что, ты венчик приготовила? – озабоченно перебила ее бабушка Марина.
– Ну а как же, коне-ечно, – протянула бабушка Груша, видимо, не одобряя колебаний
подруги.
– Мне тоже надо где-то доставать, – поторопилась успокоить ее та.
За столом с неловкостью переглянулись, кто-то вздохнул, и старухи спохватились.
– А мать-то ваша молодец, – повторила бабушка Марина. – Не стала вас долго мучить.
Сразу умерла. И себе хорошо, и вам легче. Я тоже сразу помру. У меня четыре сестры так
померли. Упадут, и все. Одна только под машину угодила – десять метров юзом тащило…
– Вай, вай, сколько много-то…
– Спасибо вам за то, что пришли помянуть нашу маму, – поблагодарил их Георгий.
– Спасибо, – повторил и Николай.
Через некоторое время, увидев, что чужим людям они уже не нужны, старушки
отправились домой.
– Я вот чего понять не могу, – заговорил после этого Никита Артемьевич, – почему
мать все время сердилась на нас? Если ей не сиделось на месте, то и в крыше над головой ей
никто не отказывал. Да ведь нас же семеро – по два месяца у каждого проживи, и год прошел.
– Ну, это уж вообще черт знает что! – вдруг резко сказал Николай. – Так она, по-
вашему, еще и мало помоталась? Надо бы больше, да?! Да ее сундук и без того упакован, как
рюкзак туриста – на все случаи жизни. И паспорт весь изштампован. А теперь она вообще
без прописки осталась. От мамы из Ковыльного уезжала – выписалась, да так нигде и не
прописалась. Вы гадали, почему она хотела снова на Байкал уехать? Да только потому, что
там дома дешевле. Разве не так?
– Возможно, и так, – согласился Георгий Артемьевич, – деньжат-то у нее, как мы
теперь знаем, маловато оставалось, Только ведь она уже жила у нас, и ей климат не подходил.
– А она не жить там собиралась, а умереть. Умереть в собственном доме. Пусть в
купленном, но собственном, Она просто привыкла… у нее же главная-то жизнь в своем доме
прошла…
За столом задумались. Неужели так? В общем-то, это было вполне в материном
характере.
– Куда же ей еще больше было ездить, – продолжал Николай, возбужденно выбираясь
из-за стола. – Она и так со своими переездами все порастеряла. Она любила, когда ее звали
Артюшихой, но Артюшихой она была только в Елкино. Значит, потеряла она это имя. И
память о деде она порастеряла, потому что вся память была в доме, который дед построил. Да
вы бы уж лучше удивлялись, почему она без дома осталась, а вы удивляетесь, что она мало
ездила. Смех, да и только.
– А ты чего это завелся? – даже несколько растерянно спросил Никита Артемьевич.–
Как будто нас обвиняешь, что она дом продала.
– А кого же обвинять, если не вас? Вы виноваты, прежде всего, в том, что разъехались
от нее. Конечно, бабушка и сама во многом виновата. Я, например, знаю, что тетю Полю она
сама вытолкала из Елкино, да и на многих повлияла. Она вообще, оказывается, много чего не
понимала. Старики обычно стараются умереть в родных местах, чтобы хоть своей могилой
детей привязать… Но бабушка даже и этой возможностью не воспользовалась. А, может
быть, и не захотела воспользоваться, потому что веру в вас потеряла – вы же все равно
приезжать к ней не будете. Куда надежнее пристроиться поближе к кому-нибудь. Вот и
пришлось ей так неправильно умереть.
– Колька! – Ты чего несешь-то! – вмешался Василий. – На поминках!
– Ничего, она правду любила, вот я ее правдой и поминаю. Если душа ее здесь, так
пусть послушает. Главную промашку бабушка сделала с домом. Она составляла с ним одно
целое, и дом никогда не был для нее по-настоящему пустым. Там даже для меня события и
воспоминания намотаны на каждую занозу. Я застал уже развалины дома, и жаль, не
догадался тогда выдернуть из стены какой-нибудь гвоздь; он бы и вам сейчас что-нибудь
напомнил. Ну, а теперь, как вы знаете, на том месте председатель колхоза проживает. Дом под
шифером, из белого кирпича, и в стены пешечками, как на такси, красные кирпичи
вставлены. Но расположен он так же, как бабушкин, так ловко примостился. И амбар
подошел – остался нетронутым. А ваш дом вывезли из села, хотели из него чабанскую
стоянку сделать, да передумали. Там где-то и догнивает теперь ваше гнездо.
За столом молчали. Георгий начал нервно барабанить пальцами по столу. Удивленно
наблюдала за Николаем его двоюродная сестра Ирина – высокая девушка с большими
серыми глазами, которые от живого интереса сделались круглыми, немигающими. С
приездом Николая она обрадовалась, что будет среди взрослых не одна, но теперь увидела,
что братец-то ее уже взрослый.
Николай, чувствуя, с каким недоумением смотрят на него, сел на место, медленно
выпил застоявшуюся стопку, невольно сморщился. У него на тарелочке не оказалось закуски.
Никита Артемьевич подал ему чашку с салатом и подождал, пока племянник протянет ее
назад.
От разговора с родственниками на таких оборотах у Бояркина дрожали пальцы.
– Скажите хотя бы вот что, – прищурив глаза, продолжил он, – почему раньше, когда
это было нужно бабушке, вы ни разу даже в таком, хотя бы неполном, составе не собирались
у нее? Почему? Почему вы давно отмахнулись от нее, как от лишней заботы?
– Ну, уж это ты слишком! – рассерженно оборвал его Георгий. – Мы всегда помогали
ей, чем могли.
– Ха! Помогали! Посылками, переводами, открытками? Так не о том речь. Долги надо
отдавать тем же, чем берешь – вниманием, участием. И вы знали только, что она где-то там
живет и в день рождения, да восьмого марта посылали что-нибудь. Соблюдали приличия. А
была ли у вас с ней душевная связь? Есть ли для вас разница в том, что она жила, и что
теперь не живет? Разве только в том, что ее теперь не нужно поздравлять?
Бояркин ощущал едкость, ядовитость своих слов, которые как нашатырный спирт,
давали голове необыкновенную просветленность, и он намеренно не избегал резкости.
– Не так-то все легко, – как можно спокойнее заговорил Георгий. – У всех свои семьи,
свои заботы, даже свои болезни… Живем все далеко, в разных местах. Порой и денег не
хватает…
– Свои заботы, – усмехнувшись, повторил Бояркин. – Да вы разве не осознаете, что
она ваша мать? Если бы не она, то не было бы ни вас, ни ваших забот. Все эти ваши
объяснения несерьезны, и вы сами это хорошо понимаете… А правда в том, что вы строили
свои жизни без учета того, что у вас есть мать: и жили, поэтому вдалеке, и поэтому деньги
для поездки к ней ваш бюджет не предусматривал.
Все по-прежнему неловко молчали.
– А вот интересно, – задумчиво и как-то даже отрешенно сказала Полина, – амбар-то
целый… А ведь там, на пятрах еще лежат, наверное, отцовы радиолампы, помню, большие
такие. Еще там долго лежал фотоаппарат с объективом на гармошке.
– И ящик с пришитыми рукавами, в котором папка пластины заряжал, – добавила
Мария.
– Да, отец у нас был талантливый, – сказал Георгий, обрадовавшись повороту темы и
остановившись в дверях с дымящейся папиросой. – Вот считайте: самый сильный грамотей
на селе, самый первый фотограф; играл на гитаре, на мандолине, на скрипке (на скрипке там,
наверное, и до сих пор никто не играет); был первым радиолюбителем, а радио для того
времени ого-го… Помните, как он батареи для радио из бутылок составлял? Все подполье
было заставлено – одна бутылка – полвольта. Кроме того, он ведь еще и рисовал. Вот сколько
всего… А нам это как-то не передалось.
– Ну почему? – возразила Полина. – Ты инженер, Олег – инженер. Да, в общем-то,
если разобраться, то каждому понемногу досталось.
– Только верность родине никому не передалась, – вставил Николай. – А если бы
сейчас все вместе жили, так были бы еще талантливее.
– Ну, ты хочешь окончательно нас сегодня доконать, – сказал Георгий. – Говоришь,
если бы все вместе жили… Да кто знает? Все мы разные.
– А вот в колосе, дядя Гоша, если присмотреться, так все зерна тоже разные. Но лучше
всего они прорастают на какой-то одной своей пашне. А вы-то ведь все по межам теперь. И
нас какими-то безродными сделали.
Георгий в волнении расхаживал по кухне, то и дело подходя к двери. При ходьбе он
казался высоким, потому что был длинноногим и костлявым, но, садясь, словно сокращался.
Дома на диване он любил и ноги поджимать под себя. И если бы такое волнение
приключилось с ним дома, он включил бы телевизор и, усевшись на диване, углубился бы в
любую передачу.
– Как же плохо, что деда убили, – уже без раздражения, а с горечью сказал Николай. –
Уж он-то не позволил бы вам разбежаться оттуда, где он сам колхоз организовывал, можно
сказать, жизнь строил. Он бы и вас строить заставил.
– Конечно, не война, так мы бы жили иначе, – согласился Георгий, подкупленный
новой интонацией племянника.
– Да, я где-то слышал, что война разобщает всех, и тут она сделала то же самое, –
сказал Николай. – В нашей семье она просто выбила центральное, самое сильное звено, и все
остальные рассыпались сами. Но рассыпались как-то покорно, вот что обидно.
– Ты, Колька, какой-то философ, – неодобрительно сказал сыну опьяневший Алексей,
которого Мария в это время ткнула в бок, чтобы он не спал за столом. – Философ и больше
никто. Никудышный человек. Все бы спорил и спорил.
Говорили потом еще долго обо всем, и спать укладывались после полуночи,
измученные и тяжелым дневным событием, и напряженным вечерним разговором,
разморенные долгожданным теплом в избе. За столом Василий вначале несколько раз
предлагал выпить, находя отклик только в Алексее, но скоро ему стало неловко за
назойливость, и он замолчал. Алексей же сначала все клевал носом, не видя покоя от
сидевшей рядом жены, но скоро приобрел нечувствительность к тычкам и, набычившись,
уснул на стуле. Когда начали укладываться спать, то будить его не стали, а просто уронили в
надсаженно заскрипевшую раскладушку.
В избе было жарко. Николай снова лег в кухне.
– А Колька-то какой, я даже не ожидал, – сказал Никита Георгию в большой комнате. –
Но ничего, жизнь остудит. Никто не живет так, как намечает, а живет так, как жизнь
складывается.
– Не остудит, – сказал в кухне Николай.
– Колька! А ну замолчи! Хватит уже! – крикнула ему из спальни Мария,
воспользовавшись, наконец, своим материнским правом.
– Вот черт, какой чуткий, – шепотом сказал Никита.
– Жалко будет, если жизнь остудит его, – ответил старший брат.
* * *
Проснулся Николай от вспыхнувшего света.
– Ах, ну вот, разбудили, – с досадой прошептала Полина, запахивая халат. – Зря ты в
зале не лег. Васе надо на работу собираться.
– Ой, тетя Поля, мне приснилось, будто бабушка ожила, – тихо сказал Николай. – Нет,
это было не страшно. Вот бывает, какая-нибудь мелочь приснится, а от нее ужасом несет. А
тут все наоборот. Все было так светло, будто люстра в десять раз ярче вспыхнула. Когда
мужики склонились, чтобы бабушку выносить, она вдруг пошевелилась. Мужики
врассыпную, а я обрадовался. Потом отвернулся зачем-то, а когда снова посмотрел –
бабушка, красивая, в новых туфлях, в отглаженном платье, стоит уже на полу и слегка
покачивается, как будто устала. Я усадил ее на диван. "Хорошо, что ты проснулась, – говорю,
– как раз все съехались". А она мне: "Все у меня, Колька, не по-людски. Уж умерла бы, так
умерла, а то зачем их лишний раз мучить, с места срывать. А с другой стороны, не удобно.
Впервые все вместе съехались, а я лежу. Нет уж, подыматься, думаю, надо". – "Ты теперь
долго не умрешь, – говорю я ей, – ты же смерть-то перепрыгнула и на другой круг пошла.
Тебе же легчает сейчас?" – "И вправду, легчает, – говорит она, – как будто тела совсем не
чувствую".
А тут вы все ее окружили: и тетя Лида, и тетя Людмила, и дядя Олег – они тоже
приехали. Вы ее спрашиваете: "Как же тебе, мама, удалось на второй круг-то выйти?" А
бабушка вам: "Я почти совсем умерла, а как кто из вас подъедет, я все слышу и чувствую, что
могу проснуться. Сила во мне какая-то сошлась…" Она все это говорит, а мама ей глаза
платком завязывает, чтобы она прилегла и ко сну, и ко всему нормальному снова привыкла. А
я во сне засомневался – не сон ли это? Тронул бабушку за плечо, а вы смотрите на меня как
на ненормального. Я думаю, надо на улицу выйти – комната, конечно, может присниться, но
небо, облака, солнце – нет. Вот этим и можно проверить. Вышел, а на улице, оказывается,
лето – до проверки ли тут? Я босиком, и дом, оказывается, не ваш, а бабушкин в Елкино (я во
сне всегда вижу или его или наш проданный). Окошко открыто. Я на цыпочки приподнялся (я
вдруг маленьким сделался) и заглянул. Вы все сидите за самоваром и смеетесь. А бабушка за
вашими спинами на деревянной кровати спит. Я думаю: "Ну, слава богу, все правда", – и тут
чувствую, что начинаю просыпаться и осознавать, что это сон. И уж сам не разберу, то ли во
сне, то ли уже наяву думаю: "А ведь у каждого человека и в самом деле два круга жизни:
первый предписан биологической природой, а второй – человеческой, и можно как-то
оставаться живым без биологического. Так, – думаю, – успеть бы, сказать, что надо бабушку
не хоронить, а срочно вызвать всех, обязательно всех, кто еще не приехал". – И тут
проснулся.
Полина, пока Николай рассказывал, поставила чайник на плиту и присела на стул
около племянника.
– Эх, Колька, Колька, – сказала она, – ты хоть, с бабушкой во сне повидался, а мне всю
ночь какая-то ерунда снилась.
Утром все были неторопливые, задумчивые и как бы более свои, чем вчера, словно их
сблизил даже сон под одной крышей. И Никита был сегодня обыкновенным младшим
братом.
После завтрака Николай с Ириной отправились за хлебом, и, пока ходили, приехала
еще одна сестра – Людмила из Саратова. Успеть на похороны она не надеялась, но ей
хотелось посмотреть на своих. В первую минуту встречи вышло какое-то замешательство.
Причина для встречи, конечно, не радостная, но ведь встретились родные, давно не
видевшиеся люди, и не радоваться тоже было нельзя. Людмиле показалось, что все сильно
постарели. Поразила ее Полина, превратившаяся в маленькую сухонькую старушку. Полина
как раз выносила ведро свиньям в старом, маленьком пальтишке, заменявшем ей телогрейку,
и Людмила, в дорогой шубе, с золотыми кольцами на пальцах, расплакалась.
В избу она ввалилась с громадным, тяжелым чемоданом. Щеки у нее были
раскрасневшиеся, упругие. А когда она сняла шапку, то оказалось, что волосы прилипли ко
лбу от пота.
– Вот как мы встретились, – приговаривала Людмила, обнимаясь и плача. – А если бы
не такое событие, так и еще десять лет не приехала бы, да что десять… больше. Я ведь как
раз в Сочи отдыхала. Муж туда телеграмму продублировал, такой молодец…
Людмила раскрыла чемодан и всех поразила распахнувшаяся яркость красок. Чемодан
был доверху заполнен крупными, мерцающими яблоками, и по пропахшей варевом кухне
поплыл их тонкий аромат. Всем сразу стало понятно, что это совсем не те яблоки, что
продают в сибирских магазинах. Сверху в прозрачной бумаге, чуть примятые яблоками,
лежали цветы.
– А у нас цветов-то ведь вообще не оказалось, – сказала Полина, принимая от сестры
шуршащий букет и с улыбкой любуясь им. – А почему ты в Сочи? Болеешь?
– Да нет. Путевка подвернулась. Телеграмму от вас получила, заторопилась, яблок вот
набрала. Даже все свои тряпки на курорте бросила. А на билет кольцо в скупку сдала. А,
ладно, о чем толковать, такое раз бывает… Ой, мама, мама! Как же ты так? Ведь всего
полмесяца, как я тебе открытку посылала…
* * *
До обеда сходили на кладбище. Женщины поплакали. Людмила была в черном
ажурном платке и на могилу положила южные незнакомые цветы. Мария вынула из кармана
большое яркое яблоко Людмилы, и, обтерев его ладонями, положила на уже взявшуюся
коркой землю. Мария лучше других знала, что мать любила яблоки. Мужчины проволокой
покрепче привязали к оградке позванивающие жестяные венки; лопатой, оставленной со
вчерашнего дня, подгребли скатившиеся мерзлые комья.
Потом, вернувшись, пообедали, и, пока было достаточно светло, решили
сфотографироваться все вместе. Вышли во двор, встали, как требовалось, Никита собрался
нажать кнопку, как звякнула щеколда и в воротах появился Олег. Словно оправдывая свое
северное местожительство, он был в полушубке и в огромных собачьих унтах. Увидев
родственников, так организованно его встречающих, Олег остановился, широко расставив
ноги, ухватясь сразу за оба столба, и улыбнулся во все лицо.
– Ой, кто это? Олег, что ли? – сказала Людмила. – Да он, да ты пьяный…
– Ты откуда взялся? – строго, на правах старшего, спросил Георгий, когда приветствия
закончились. – Почему опоздал?
– Откуда взялся! – закричал Олег, тут же забыв об улыбке. – Да я же вон в Ковыльное
умотал. Думал, мать-то там. Я туда всю ночь пешком топал, думал посмотреть последний
раз… Прихожу, а там замок висит…
– Так ведь в телеграмме-то подпись Полины, – сочувственно сказала Мария.
– Не знаю… Я внимания не обратил… Она ведь у тебя жила. Я так все и представил.
Попробуй, разберись – она то тут, то там, то еще где-нибудь…
– Ну, ты и артист, – сказал Никита. – Все обратили внимание, а он нет. Да я вон
Николаю сразу сказал, что ехать надо в Мазурантово… Это ты, наверное, с пьяных глаз не
понял. А сейчас почему пьяный?
– Да потому, что сейчас на кладбище был и выпил там две бутылки. И матери с
бабушкой Лушей по стаканчику красненького поставил.
– Ну, ладно, ладно, – сказала Полина, заметив, что и без того красные глаза брата
заблестели, – пойдем в дом, хоть чаю попьешь…
– Так давайте же сразу и сфотографируемся, – попросил Никита, пока света хватает.
– Ничего, завтра сфотографируемся, – решительно сказала Полина.