Апрель в Белграде

О, такие фокусы еще никто не выделывал? Не привыкли к охреневшим Аленам, которые добровольно отказываются от короны? Такое тоже бывает.

– Я просто не хочу петь, – продолжает спокойно Ларина, не пуская в ход ядовитые взгляды и кривые усмешки. Сколько можно говорить, это не ее конек. Крылова с каким-то облегчением и ожидаемым осознанием вздыхает, теряя интерес и по инерции поворачиваясь к вернувшейся Ленке.

– Так мы и думали, что он пошутил, – ее голос не злобный. Камиллу хотелось не любить все больше и больше из-за ее войны, которую она не вела в открытую. – Ты многое пропускаешь. EverGreen², день школы, концерт в конце года… – ежегодные мероприятия, которые никто, кроме хористов, их родителей и учителей не посещает. Впрочем, EverGreen любили даже ученики, а Алена понятия не имела, что это вообще.

– Ах, горе какое.

– …И после дня школы хористы обычно остаются, чтобы прибраться. Без учителей. Можно делать, что угодно.

– Как тогда, ты сломала микрофон, помнишь? – добавляет Ленка.

– А ты взяла себе белое платье.

Да они тут ебнутые что ли все?

Они могли начать разговаривать друг с другом ни с того ни с сего: однажды, они это сделали на информатике, пока Ленка писала коды на доске, и Камилла начала ее исправлять, и у них завязался разговор. Да они просто решили, что могут многое себе позволить. Все учителя ставят в пример их маски и заставляют других носить? Травкин считал их одними из лучших, а они тырят и портят собственность гимназии? Алене стало противно от одной мысли, что Травкин понятия не имеет. Что никто из учителей не знает. Хотя такие вещи и не положено знать взрослым.

Да они же грязные лгуньи. Ужасные.

Алене она окончательно перестала нравиться. Ее натянутая улыбка пропадает, а взгляд начинает бегать по ним двоим; начинает осматривать, как взволнованный родитель. Придет ли она посмотреть их концерты? Она придет. Она придет, наденет белое платье, или какие там хористы надевают, встанет плечом к плечу с Камиллой и споет.

Ах, мечты. Камилла красиво пела. Ей далеко карабкаться до ее вершин. Или на жопе катиться до ее дна.

– Вы это делали?

А в голове вечное:

Я не хочу петь.

Я никогда не хотела петь.

Меня не интересует пение.

Меня интересует правда.

– А ты не сделаешь. Потому что будешь делать физику или что ты еще там будешь учить.

Опять прошлогоднее дежурство.

Взгляд Камиллы уже остыл и вернулся к Ленке; и вообще, они начали медленно растворяться в воздухе, исчезать, как мираж на асфальте, а Алена все еще смотрела в угол, за который они завернули. Взгляд долго не двигался.

Как и она, никогда никуда не двигается.

Никогда ничего не делает.

И узнав о плохих вещах или хороших, ничего не делает. Избегает и хорошее, и плохое.

Милена разговорами ведет ее обратно, до нужного кабинета, а Алена чувствует себя призраком. Если она захочет, она уйдет и останется незамеченной. Она свернет в другой коридор, и Милена не заметит. Она надеется, что не заметит. И действительно: поднявшись по лестнице, Алена вдруг застывает, растирая кончики пальцев друг об друга.

Милена останавливается в двух метрах.

– Ты чего?

– Иди. Я приду.

– Да ты… – Милена не собиралась отпускать Ларину, но она уже начала идти в противоположную сторону.

Ноги обходят учеников. Руки брезгливо прижимаются к груди. Глаза иногда закрываются. Тело иногда поворачивается на девяносто градусов. Волосы попадали на лицо, и она их одним движением забрасывала назад. Осталось пройти узкий ковровый коридор, ведущий в учительскую. Завернуть за угол, но из-за угла выворачивает Травкин, уставившийся в телефон. В другой руке, как ненужная и мешающая ему вещь – синий журнал какого-то класса. Широкий и быстрый шаг, как обычно. Если встать близко к нему, можно пошатнуться от порыва ветра, поэтому Алена и не стоит на месте, а осознает и уговаривает себя пойти за ним.

Ей кажется это правильным. Но чувствуется неправильным.

– Дмитрий Владимирович, – бежит она за ним, сменяя шаг то на быструю ходьбу, то на короткий бег. Как послушная собачка, которая просила лакомство.

Учитель оборачивается, не сбавляя ходу.

– Что?

– Я же все еще в хоре, так?

Его брови сдвинулись, даже если он смотрел в телефон. Ларина чувствовала себя призраком, и именно так посмотрел на нее Травкин: будто увидел неприятного ему призрака. И вздохнул.

– Ты действительно издеваешься, Ларина, – они оказываются около семнадцатого кабинета и кучи детей из младшего класса. Он открывает дверь ключом с первого раза. – Хочу петь, не хочу петь…

Дверь открывается, и дети вваливаются туда, пока Травкин стоит, держась за дверную ручку напротив Лариной, давно не его ученицы.

– Ну, я хочу петь.

Он устало поднимает брови.

У нее сердце вылетает из груди, и она не понимает, почему. Ее подташнивало рядом с ним, как ее всегда тошнило на качелях или в автобусе. Но говорить-то надо.

– И если можно, то в старшем хоре. То есть, с моими.

То есть, с Камиллой и Ленкой.

– Я тоже много чего хотел, – теперь издевался он, сыграв разочарование.

– Но я же могу петь со своим годом?

 Можешь, если выучишь основы и песни третьего.

Открытый рот пытается что-то выдать. Глаза пытаются найти что-то на темно-зеленом свитере Травкина. Он смотрел в ее глаза, потому что он всегда смотрит людям в глаза, но вдруг отвлекся.

– Тишина или всех выброшу в окно по очереди, – гавкнул он на мелких в классе, и те сразу затихли, ошарашенно посмотрев на учителя. Кто-то заржал.

– Я выучу, – возвращается к теме Ларина.

– Сама не выучишь. Я помогу.

Учитель никак не мог сконцентрироваться на Алене, потому что тянул шею и смотрел, чем мелкие пиздюки занимались в его кабинете. Шум опять возрастал. Слава Богу, потому что у Алены было время открыть рот и подумать.

– В смысле?

– В этом самом, – он резко повернул к ней голову, и Алена уставилась в его серо-зеленые глаза на несколько секунд. Скорее всего, одну секунду. Смотреть другому человеку в глаза очень… напрягало. Особенно ему в глаза, это как бы, самоубийство. Это как брать нож и делать на коже порезы. – Если хочешь, будем учиться петь. Не хочешь, то я не собираюсь тратить время на твои хочу-не-хочу.

– Ладно, да. Будем петь.

– Отлично. Иди на уроки, – кивает головой и вскидывает брови. Говорит спокойным и усыпляющим голосом. – А я пойду на свои.

Никакие адекватные звуки бы все равно не сорвались с Алениных губ, так что она почти улыбнулась и почти кивнула. Он тоже почти улыбнулся и прежде, чем закрыть за собой дверь, в последний раз посмотрел.

И она в последний раз посмотрела. Они вдвоем какие-то не такие. Или Ларина любила мечтать и писать свои песенки. Второе реалистичнее. Она стоит около закрытой двери еще некоторое время, думая про его «я помогу». Это учительская обязанность, которую Алена ему не навязывала. Странно. Многим ли он помогал? Хотел помочь? Да ничего он не хочет.

Пускай многим.

Никто же не паниковал от этой мысли? Ларина тоже не должна паниковать.

И вообще, она много чего не должна была.

Ларина, прием

– Куда ты «ми» тянешь на «соль», мы все еще в первой октаве, – раздраженно закатывая глаза, учитель наклоняется к Лариной. – До, – он бьет пальцем по клавише, не смотря на клавишу, – Ре, – следующим пальцем по следующей клавише, – Ми, – еще раз. – Не со-о-о-ль, – он специально фальшиво тянет высокую ноту, будто бы тянул «си» и еще добавил какое-то цыганское вибрато. – Еще раз.

– Это уже восьмой раз, – как сломанная спичка стоит Ларина в двух шагах от него.

– Значит еще восемь раз будет, – он твердо обратился, видимо, к клавишам. – Выпрямись и пой.

Не то чтобы Алене надоело петь; она просто не могла спеть, как ему надо. А ему много надо, как оказывается, от Алены, у которой ноль музыкального образования. Которая, как бы, что тут забыла после уроков в хоровом зале с Травкиным? Если бы ей сказали это год назад, она бы поржала.

Петь с учителем, с которым ты три года не говорила. Что еще за новости.

– До, ре, ми, фа, соль…

– Я повешусь.

Он психанул прямо как на прослушивании. Только не ударил по клавишам, а с громким вздохом поднялся и как-то саркастично встал напротив нее, скрестив пальцы в замок за спиной.

Поднял брови, мол, давай.

– То же самое? – неуверенно спрашивает Алена, нахмурив брови.

– Боже упаси тебя петь то же самое. Пой лучше, – ровном тоном. Он-то умел подбирать правильные тона: они у него вместо артерий к сердцу. Все эти натянутые, золотые струны.

Ее неуверенное выражение лица не меняется, и она лишь только отворачивается, заострив взгляд впереди. Да у нее дежавю. Опять он не за пианино. А теперь тут еще Мишки нет, который бы сыграл вместо него.

С пианино легче, оно ведь пело вместе с тобой. А теперь в одиночестве?

Доремифасолясидо.

Таков был план.

Травкин устало закатывает глаза, направляя взгляд к потолку, и делает внезапный шаг к ней за спину. Словно хотел спину проткнуть. Ей за спиной сразу стало жарко, и хорошо, что ему не видно изменившегося взгляда. Она плавно затихает, почти пискнув в конце. Оборачиваться запрещено: Ларина не настолько смелая.

– Я сказал остановиться?

– Нет.

– Ну тогда чего молчим?

Все эти три года? Алене тоже было интересно. Стало интересно на днях. Раз она может разговаривать с ним сейчас, почему не могла на уроках? Почему так усиленно, стиснув зубы, молчала и просто присутствовала на уроках музыки. Приносила свой труп и усаживала в третьем ряду; не в первом, потому что он бы заметил, и не в последнем, потому что он бы никогда не заметил. Можно сказать, он ей нравится и посмеяться, но…

Что за но?

Травкин нравится, еще чего. Учитель-козел номер один, если верить слухам. И самая бессмысленная симпатия была бы, если верить анализам Лариной. В слухах об этом ни слова, ни одной записочки, ни одного оставшегося выжившего.

Хотя Алена сейчас лучше бы молчала, чем говорила.

Начинает заново.

До.

И ей становится максимально неприятно и слегка больно, а на плечах наверняка останутся следы его пальцев. Травкин схватил ее за плечи и потянул назад, а она заикнулась, и недопетая нота застряла в горле, ведь подбородок по инерции опустился, и голова захотела вернуться вперед. Пустой взгляд, бесполезное моргание.

Они молчат в этой позе, и он не убирает руки.

Она считает секунды тепла на ее шее, которой он не коснулся. Раз, два… считать получалось лучше, чем петь, потому что считать далеко не потребовалось.

– Ларина, ты слышишь голоса? – тихо и загадочно интересуется Травкин с правильными расставленными паузами в вопросе. Может показаться, что это здоровый интерес. Не наигранный, бля, его классический интерес. Он что, опять с мятной жвачкой?

Его пальцы двигаются на ее плечах. Человек, стоящий рядом, даже если бы изучал именно пальцы Дмитрия Владимировича, не заметил бы. Но это ее плечи. Алена чувствовала легкое давление, а от этого – покалывания в тех же местах. Он так же легко касался пианино, как коснулся ее, и Алене становится интересно: пианино тоже больно, когда он так делает? Пианино тоже…

Чувствует?

Ларина ничего не понимает.

– Какие голоса?

– Ну, когда поешь. Тебе слышится мой голос?

– Что? – торопливо усмехается она и готова смеяться. – Нет.

– Так какого хрена ты перестала петь? – он не боится прокричать ей это на ухо, четко проговаривая каждое слово, как для иностранца, а ей даже не громко. Ей только становится тепло в левом ухе и хочется невольно съежится, от необъяснимого и секундного страха, плечи возвращая к шее и… он, поджав губы с как ты надоела взглядом, дергает их обратно. Шумный вздох заставляет ее начать заново, иначе он разозлится.

Не в шутку и не на время разозлится, а прям взбесится и пошлет отсюда к черту. Потому что время идет и уходит оно на Ларину, которая стоит тут и издевается. Ему казалось, что она специально.

Лариной бы хотелось, чтобы специально, но она не специально. Горло само как-то переставало сотрудничать с мозгами.

Доремифа

Он отходит, отпустив ее плечи так, будто он не хотел. Кого мы обманываем.

Хотел убедиться в том, что она снова не будет сутулиться. Руки соскользнули медленно. И отходит он медленно.

Со, ля

Теперь он точно выстрелил, если она почти испортила осанку, чуть-чуть сжала кусок своей майки с его отпечатком, но продолжила петь последнюю «до». Останавливаться же нельзя. Тыльной стороной ладони он ударил ее по животу и теперь Ларина официально не знает, что с ней происходит.

Предполагала, конечно. Анализировала и молчала у себя в голове.

О таких вещах с собой не говорят.

– Куда ты живот втягиваешь? Ты не на показе мод, – она выпрямляется обратно, приводя в порядок расширенные глаза от чего-то, пока он говорит. – Втягиваешь живот, втягиваешь диафрагму, и звук тоже втягиваешь, и получается то, что получается, – последнее он говорил в свои руки, которыми вытирал лицо. – Хотя ты пока животом и не поешь… – выдыхает он и садится в свою позу на банкетку, наклонившись с локтями на коленях.

Она научилась не смотреть ему в глаза, когда он смотрел исподлобья, и научилась выглядеть глупо перед ним в любой ситуации. И молчать после его монолога тоже не вариант, но она молчит. Если подумать, она ничему еще не училась. Она ведет себя так, как есть. Прости, но оно так и есть.

День назад она боялась, что не умеет петь. И это близко к правде.

Сейчас она должна бояться сильнее, ведь Травкин ясно дал понять, что ей учиться и учиться. Проблема другая. Живот неприятно тянуло. Знаете, как укачало. И не в машине, а точно где-то в черном океане. И точно без волн. Просто противно. Живот, живот, она думала о животе, положив на него руку. Неосознанно: перед ним она бы ни за что не раскисла, не заплакала и не стала жаловаться. Это потом Насте можно мозги выносить.

Но тут неосознанно.

– Ларина.

А ей надо было подумать прямо сейчас. Отвести взгляд, сглотнуть и подумать. Не о Травкине, конечно. Пожалуйста, Ален, не о Травкине. Ты себя и так убиваешь, куда больше. Тебе даже не страшно, ты просто молчишь, посмотри на себя. Ты просто готова блевать и даже не думаешь об этом. Не спрашиваешь себя об этом. Что ты съела утром? Что ты съела минуту назад? Свои внутренности.

– Ларина, прием.

Голоса она все-таки слышала. Он прав.

– Ален.

И его голос не произносил ее имени.

– Ал-е-е-е-н, – хрипло простонала подруга, драматично протянув руку к Алене. Она поворачивает к Насте голову, как ни в чем не бывало.

– Да?

– Я спросила, как было на репетиции.

Реснички непонимающе хлопают, будто бы Алена не расслышала. Но в Настиной квартире они одни, а на кухне тихо работал телевизор. Причины, по которой бы Алена не услышала в метре сидящую Настю – нет.

И потом Алена вспоминает, что значит слово «репетиция».

– А-а-а, – тянет она, будто бы не думала о репетиции все это время. – Нормально было.

Ну охренеть ответила. Настя устало выгибает бровь и демонстративно смотрит в экран своего ноутбука, за которым Ларина пришла посидеть и поделать презентацию по биологии. Ее пальцы застыли на клавиатуре.

– Я делаю презентацию, – отвечает с усмешкой Алена, прежде чем Настя что-то спросит.

– Ты уже минуту смотришь на пустой слайд.

– Ну, я думаю, что тут писать.

– Надумала?

– Ну, ты видишь, он пустой? Как бы нет.

– Как бы, знаешь, что я вижу, – с напрягом в голосе говорит Настя, брякнувшись на живот на мягкой постели и потянувшись рукой к мышке. Алена даже понять не успела, что надо ее останавливать. Достаточно одного клика, чтобы вернуться на предыдущий слайд. – «Органы центральной нервной системы связаны с репетицией завтра в 13:45»

– Что?

Аленины руки в панике отбирают мышку и отодвигают ноутбук в свою сторону, чтобы подруга больше не могла следить за происходящем в экране. Delete, delete, delete… Она никогда не прятала от Насти свои переживания, а Настя – свои, так что делать это сейчас казалось сбоем в системе и поводом для Насти еще раз изогнуть бровь.

На кровати жопе стало неудобно сидеть.

– Я пойду к себе доделаю, – шумно вздыхает Алена так, что даже не слышно, что она там пробормотала. Клик-клик по клавиатуре и презентация сохраняется на флешку, которую Ларина вынимает. Сначала извлекает с помощью мышки. Иначе бы было небезопасно.

– У тебя же комп лагает.

– Я доделаю, – как заевшая старая пластинка говорит Алена, слезая с кровати.

Две тетрадки, разбросанные кто где, Ларина торопливо собирает и забрасывает в рюкзак, игнорируя обеспокоенный взгляд подруги.

– Ален.

Алена была готова уйти, не попрощавшись.

– Да, что? Я же говорю, я сделаю презентацию.

– Что случилось на репетиции? – а Настя знала.

Ничего не случилось, в этом и дело. Когда ничего не происходит, а у тебя начинает сводить живот, органы – подниматься и опускаться, дыхание – спотыкаться об мусор в мыслях, тогда стоит задуматься: может что-то все-таки происходит? Может, Ален, надо успокоиться? Уроки поделать?

Но получилось писать какие-то стихи сопливые. Алена как обычно. Пишет свои строчки без музыки. Строчки приходят в голову, Алена их записывает и бегом показывает Насте. Так было. Сейчас хочется написать эти стихи и драматично порвать, сжечь. А еще Алене хотелось долбануть ладонью себя по лбу.

Оставить ее там, поцарапать кожу. Будет причина купить новую. Будет причина выйти из дома.

– Ничего, говорю же, – слишком рассеянный взгляд. – Я-я распевалась, он играл, что-то говорил, а потом его позвал этот информатик. Что-то насчет дня школы, – слова тоже спотыкаются об мысли. Весь день сейчас катится по наклонной, потому что где-то споткнулся. Лишь бы понять – где. У Насти лицо не меняется; она терпеливо слушает, сидя на кровати. – И потом я ушла. Все. Как сейчас я вот ухожу. Ладно?

Настя молчит, думая, что кивнула. Но она не кивнула. Тоже задумалась.

– Ладно. Пока, – отвечает вместо нее Алена и исчезает из комнаты.

По школе было видно, что именно не так. И дело не в одной репетиции, которая якобы изменила ее жизнь. За одну секунду или один день жизни не меняются, это миф; жизни рушатся кирпич за кирпичом, начиная с основ, с самого дна. Так, что ты не замечаешь, пока стоишь и смотришь в небо. А дно проваливается, и ты проваливаешься…

А когда вдруг начнет тошнить – будет поздно. Ты не вспомнишь, какую дрянь ты съел утром. Какую из.

У Алены был тот случай, когда поздно. Когда взгляды Камиллы и Ленки не сбросить со своей спины; когда любопытство не заглушить при походе к стоматологу; когда мысли крутятся в водовороте, набирают скорость, попадая в одну точку невозврата – в Травкина. Мысли выстреливали только в него и промахивались, попадая в Ларину. Плохо-то ей. Сопливые стихи пишет она. Даже не знает, о чем.

О тебе, но о чем?

Она никогда не знала значение того, что писала.

И ее сейчас это не интересует.

Ее интересуют ноты и текст, которые ей надо выучить. Это буквально все, что ей нужно сейчас.

Зайдя в зал после уроков, она поняла, что это не единственная проблема. Нормально петь научат, и тексты тоже можно выучить, но Камилла.

Репетиция еще не началась: все только собирались и сидели на прекрасных бархатных стульях, в том числе и Камилла Крылова. Вместе с Ленкой пялились в телефон, тихо шептались и улыбались. Парни начищали инструменты. Кто-то стукал по клавишам пианино, издавая ужасные звуки. Другие девочки сидели у открытого деревянного окна и делали, скорее всего, хорошие селфи при таком натуральном освещении. А Алена – как обычно. Ее судьба – стоять неподвижно в дверях и осознавать вещи.

Осознавать, что Камилла и Ленка понятия не имеют, что она поет с ними в группе. Что Травкин позволил. Что ему хоть и лень позволять, но Алена захотела. И он пошел навстречу. И теперь они молчали и смотрели на нее, как на постороннюю телку, которая ошиблась кабинетом.

Но в руках ноты In Flanders Fields, которую готовил третий год. Она не ошиблась.

Ошиблись они.

Он меня взял

– Что ты тут делаешь? – Камилла будто бы случайно подошла к ней, медленными кошачьими шажочками. Ленка осталась сидеть на стуле и держать телефон как-то по-пьяному, как со сломанной кистью. Внимание разделилось на две части и новая часть – вошедшая в зал Алена.

Тень, появившаяся на лице Алены – это Камилла, чья спина теперь загорала на солнце. Алена переводит взгляд, как стрелку.

– Ну, это же репетиция.

– Но ты не в хоре, – по-доброму, фальшиво она усмехается и рассматривает ее.

– Я же говорила, он меня взял.

Двусмысленно, ха-ха, Ален, не время думать о другом смысле фразы «он меня взял».

«Блять, вот же маленькое противное насекомое» читается в застывшем взгляде Камиллы.

Алене не нравилось находить врагов. Узнавать их в тех, к кому сто раз привыкла. Не делать их себе, не лепить из пластилина, а находить в коридорах гимназии. Алена не привыкла быть вещью, на которую Камилла плюет смеющимися глазами.

Алена думает, что не заслуживает плевков. Ни тогда, ни сейчас.

– Даже если бы взял, – Камилла занижает голос и, говорит, как можно расслабленее, – ты не должна быть в старшем хоре.

– Я попросила, и он разрешил, – легкость и искренность ее речи как масло в огонь.

Все.

Камилла опять застывает и пытается дышать сквозь сомкнутые губы. Дышит спокойно. Признавать кого-то то врагом ей не выгодно, потому что у нее нет пока аргументов. Перед другими ей нечем оправдываться, когда другие узнают, что Камилла «не ладит» с Аленой. А слухи разбегутся, как напуганные муравьи. Если уж ненавидеть, то за дело.

А пока что их неприязнь на уровне интуиции. Неприязнь Камиллы, конечно. Алена-то уже знала о ней некоторые вещи, за которые можно послать нахер.

Но как Травкин мог разрешить? Он был снисходителен только с ней, с Камиллой! С Ленкой, с Аней из параллельного, с Лизой из второго, и еще другими ее лучшими подружками… С ними, с любимками! Любимкам он все позволял, прощал и не уничтожал морально. А теперь Камилле оставалось всматриваться в лицо Лариной и пытаться найти загадку. Не разгадку, блять, а хоть что-нибудь интересное, за что она могла бы ухватиться и свалить все на это что-то, на это «да ничего особенного, Травкин просчитался».

Но в Алене подозрительно, до бешенства, до нарочного молчания, до настойчивых вопросительных взглядов на Травкина, ничего не было. Ничего. Она последняя маленькая матрешка, которая больше не открывается: посмотри, покрути и засовывай обратно.

– Это классно, – интересно, у нее внутреннее кровотечение не начнется? Камилла не будет просто так делать из кого-то врага.

– Спасибо, – ей не нравится тон Камиллы, и Алена неосознанно делает такой же.

– Будет трудно, – надеется, что Алена заплачет и убежит сегодня же, – особенно тебе, в старшем хоре.

– Прекрасно. Не могу дождаться.

– Все-е-ем привет.

Можно не определять голос.

– Быстро, поднимайте ноты.

Можно было услышать скрип двери и моментальный взгляд Крыловой в точку над головой Ларины. В зал много кто входил, но только при его появлении она удостоилась посмотреть мимо, на дверь. Травкин проходит мимо нее и по инерции дотрагивается до плеча. Идет боком, со стороны стульев. Иначе не пройдешь. Ему все равно, кто мешал пройти и кого он слегка отодвинул. Даже не взглянул. А она…

А она опять думает, слишком сильно думает о плече.

Она наблюдает за ним, чувствуя себя призраком. Не может быть, чтобы он вел эти репетиции три года, а она оказалась здесь только сейчас. Какие три года… он был здесь вечно.

– Показывайте, показывайте. Выше руки, – недовольный, медлительный, громкий голос, – че какие слабенькие, – тише, себе под нос.

Ларина дождалась, когда остальные начали неловко поднимать бумажки выше, и тоже подняла свою выше.

– А вы? – он взглядом вырывает из толпы двух девочек и одного парня. Не вырывает, а тыкает. Отталкивает. Всех от себя неосознанно отталкивает.

– Я не успела распечатать, правда, сегодня утром было…

– На выход, – кивает он и наконец-то кладет свою черную сумку на пианино. Никак не мог дойти. Он не услышал поспешных шагов за спиной и обернулся. Стоят, дышат, надеются. Алена тоже надеется. – На выход. Я не шучу. Все трое. А дома подумайте, почему вы сюда ходите и на каком это у вас месте. Если вам хор не нужен, мне вы не нужны тем более, – тройка несчастных уже уходили, но застыли. – Договорились?

Только парень типа кивнул, сожрав губы, а две девки решили быстро и обиженно уйти, спрятав взгляды в паркете. Алена оглянулась, когда выходил каждый. Хотелось попросить остаться. Они втроем такие грустные, а Алена такая добрая.

– Значит, договорились, – пробубнил он, пока доставал папки из сумки.

Он заводил порядок в хоре нечасто. Но в эти нечасто он играл в строгого дядю, когда в голове что-то щелкнет, и он решит выкинуть за шкирку всех, кого можно. В зале умирают перешептывания и шелест нот. Только Травкин позволял себе громко кидать бумаги, топать и прочищать горло. Он внимательно двигает пианино бедром и ногой к центру зала, сверля взглядом ту точку, к которой движется. Все молчат. Он, видимо, всегда его двигал к центру. Он сделал еще пару мелочей в тишине и развернулся случайно к детям. Случайно застыл. Две секунды, и он небрежно развел руками.

– И что стоим?

Не дождавшись окончания предложения, все полетели на свои места на хоровом станке. Ларина стояла некоторое время на месте, поджимая к себе плечи, которые все равно задевали, и думая, да, вообще-то, я понятия не имею, где мне стоять.

А еще, она слышала отрывки диалогов:

«Опять не в настроении»

«Жена не дала»

«Как же заебал»

«Как обычно, придурок высокомерный» усмехнулась где-то Камилла, его любимица. Алена даже обернулась и вспомнила, что ей тоже надо куда-нибудь встать. И она встала, на последнюю ступеньку. Подальше от… всего этого.

Это как зайти в тайную комнату из Гарри Поттера, где место только избранным. Зал для мероприятий стал именно той комнатой, которая превращалась в тайную, когда начинались репетиции. Огромные, длинные, деревянные двери закрывались и все, что происходило внутри – дело только тех, кто там находился. Рассказывать о репетициях никто не горел желанием. Это было как… рассказать о том, как ты вчера вечером сходил купить хлеба. Никому не интересно.

Пойте свои песенки и пойте.

А Алене было интересно примерно все. Анализировать вещи и оставлять их у себя в голове проанализированными, таская всю жизнь с собой тяжелый мусорный пакет вместо головы – ее хобби. Она теперь даже поет в хоре, чувствуя себя на чужой территории. Камилла, Ленка, Травкин заставляли ее чувствовать себя так. Травкин и ее неумение справляться с ним, неумение отвечать на его вопросы, выполнять то, что ему нужно. Пение, как таковое, нравилось. И голоса, поющие хором, звучали по-ангельски. Ее это поражало. Она невольно дергала головой, пока пела и пока пели все, чтобы посмотреть и увидеть, откуда доносятся звуки. Как круто они все звучали, запевая ее отсутствие таланта.

Красиво запевая ее голос так, что она сама себя больше не слышала. И это хорошо.

К пению она точно не талантлива, можете не спорить. Она вообще не думала, хороша ли в чем-то, но, когда дошло до хора, она смогла с уверенностью признаться себе, что она не Селин Дион и не Тони Брекстон, а здесь были такие.

И они были отвратительными подлизами, которые Травкину нравились. Он любил желание и талант. А они любили его внимание и подмигивания, пока хор поет. Здесь все очень запутанно, если подумать. И распутывая этот клубок, можно и самой в нем запутаться.

Алена никогда не думает, к чему приведут анализы и продолжает изучать обстановку.

Как Травкин относился к Камилле и Ленке? По-моему, она это знала с прошлых лет, когда музыка еще была вторым уроком по расписанию в понедельник. Как бы, блять, Алену это ни выбешивало, как бы ни вводило в состояние ступора и ни приводило к желанию еще больше сопротивляться – они ему нравились. Знаете, прям нравились. Ленка умела улыбками отвечать на все его шуточки, а Камилла предпочитала молчать, но подлизываться в любое другое время. Помогать ему с бумагами, инструментами, сбегать за журналом, да что угодно, и потом плеваться на него с подружками. Змеи, змеи.

И Алена не должна удивляться, ведь Камилла всегда такая всемогущая. Просто тут же Травкин… Травкин. Что Травкин? Чем он тебя задел?

Алена ловит себя на мысли о Травкине в тридцатый раз. За неделю. И это становится проблемой, почему-то. Этот Дмитрий Травкин, этот мудила, как его все называли. Придурок, психованный придурок: что Алена только ни слышала и медленно кивала, понимая, что они правы. Теперь она понимает. Она не будет бросаться такими оскорблениями, конечно, но было в нем немного необоснованной мудачности, бесспорно.

Концентрации цветов и говна в нем были на одном уровне.

Он был культурным. Знаете, таким консервативным джентльменом, который придерживал учительницам двери и дарил цветы на дни рождения. Он был талантливым, но относился он к этому таланту, как к красивой и наскучившей ему вазе в гостиной. Все гости ахают, восхищаются, а он смотрит и говорит: «Ну, и?», потому что смотрит на эту вазу каждый день.

Однажды на уроке его спросили, и он ответил, что играет на гитаре, на пианино, чуть-чуть на скрипке, на сербских инструментах, таких как гайда (бесполезный инструмент, если честно. Сербам лишь бы что-нибудь изобрести и потом помахать всему миру, мол, эй, мы что-то могем). И вообще, он мог и может много чего, но решил остановиться на пианино и дирижировании, ведь дирижирование укладывает в себе все возможные умения. Ему хотелось все, и он нашел себе это все. И теперь он посвятил жизнь хору и его победам.

Ну, и?

Как бы он себя ни вел – его можно оправдать. Он имел право.

Имел право выбирать только лучших, потому что с певцами «неплохими» занимают вторые и третьи места. А зачем, если хор этой гимназии всегда первый.

– In flanders field… – очень тихо тянулись в конце последние высокие ноты. Уже шестой раз они это поют. Ларина даже опустила бумажку и начала устало пялиться куда-то далеко, петь на автомате. В конце пианино затихало, но Травкин предпочитал просто упереть руки в бока и смотреть на всех. В этот шестой раз он психованно встал.

Психованно!

Это значит быстро сорваться со своего места с таким выражением лица, будто не терпится сходить в туалет. В конце надо долго и высоко тянуть «fields», вот эту проклятую s в конце. Если не сосредоточить на ней внимание, то можно проглотить эту букву и получить леща от Дмитрия Владимировича.

– Ц-ц-ц-ц, – пропищал он вместе со всеми, встав напротив и сомкнув два пальца в воздухе. Некоторые начали улыбаться из-за его «ц», но, конечно, Алена начала первой. Она никогда не умела сдерживаться и не смеяться над его приколами. «Ц» спето четко и ровно. Остается надеяться, что он доволен. А если и нет – пошел вон, репетиция окончена.

Алену нужно постоянно толкать, серьезно. В плечо, в бок, по голове – куда угодно, потому что она часто залипает или вообще не понимает, что ей делать. К хору надо привыкнуть. Когда приходить, когда уходить, как правильно говорить, каким тоном, где стоять… кто бы мог подумать, что пение тут не самое важное в списке важности. Ее кто-то толкнул случайно, когда спускался со станка. Тогда она лихорадочно осмотрелась и спустилась на землю вместе со всеми. Кто-то уходил, кто-то оставался перетереть что-то с учителем.