Украденный город

«Молодость»

Город, оплаканный тысячу раз, захваченный афганцами, уничтоженный хромым Тимуром, чье войско бежало от страшного смрада убитых, покоренный маратхами во главе с Баджи Рао Первым, персами и британцами, ты стряхиваешь века, как былинки, и возрождаешься с разбитым, но все-таки живым лицом.

Всесильный Дели, шрамы твои рубцуются на глазах. Сколько раз ты падал и поднимался в неузнаваемом облике. Могила и сад, ты строишься вокруг своей оси, вырастаешь на прежних руинах. Из ведической Индрапрастхи, раджпутского Лал-Кота, тюркского Туглакабада, могольского Шахджаханабада ты превратился в Нью-Дели. Кем еще хочешь ты быть, жизнь, клокочущая в ветоши?

Как мы жили во времена рикш и велосипедов? Хавели был сделан словно по нашему заказу. Мы играли нитяными занавесками, забирались под девятиметровое сари Мамаджи и выныривали, брезгуя запахом истлевшей роскоши.

– Позови Яшу, – хрипела Мамаджи из-за занавески внучке, – пусть несет книги.

Так она показывала семье жениха техзиб своей семьи – утонченность с оттенком сумерек Шахджаханабада. Техзиб – элегия обездоленной знати, изящество некогда великолепного мира. Техзиб означал сдержанное достоинство, а не тыканье богатством в чужое лицо, как это теперь повелось.

Дядя Яшу, сын немой махарани, самый грустный человек на земле, был коллекционером и продавцом редких книг, иллюстрированных так искусно, что у любого улетит сердце.

Он держал лавку со странным названием «Молодость», узкую щель с дверью в проулок. Внутри стояло несколько стульев для чтения и книжные полки, заполненные томами. Из магазина можно было попасть в комнату дяди, откуда он также выносил покупателям книги, которые не поместились в закуток лавки. Иногда он ставил стулья для чтения на дорогу, и вы могли увидеть на них знаменитых людей времени.

Лавочку Яшу знали ценители. Они приходили со всего Дели, чтобы упиваться книгами по истории, литературе, искусству, путешествиям, орнитологии, ботанике, а больше других – поэзии урду.

Яшу неспешно двигался по лавке в белой рубашке, саронге и туфлях-лодочках. Он отвечал на любые вопросы мягким голосом. Ночами, когда в хавели не оставалось никаких звуков, кроме шорохов, он мог обмолвиться и с нами.

– Слезы бесцветны – говорил он, облокотившись на прилавок, – иначе моя подушка выдала бы сердце.

Война

Гаури знала из разговоров и видений, как дядя пришел в дом, исцарапанный и кроткий, полностью седой в свои двадцать три года. В пустом чемодане он нес молчаливого младенца. Дома его стали называть ласково Яшу, как сумасшедшего, которого не надо волновать. Полное имя дяди было Яш.

В конце тридцатых, как многие молодые люди, он уехал в Бирму по найму английских властей, которым требовались специалисты в Рангуне. Там Яш женился на девушке из такой же обедневшей королевской семьи. Красивая жена уже с трудом носила могучий живот, колеблющийся от ее осторожных шагов, когда город исчеркали тени воздушного налета. Улицы пришли в смятение, заполнились мечущимися людьми, как каналы водой.

Докеры бросили работу в порте, не разгрузив корабли. Бомба попала в судно, оно загорелось, толпа побежала. Обугленный рис поплыл по реке в залив.

Яш сказал жене ждать дома, а сам пошел к людям узнать, что будет. Люди говорили:

– Японцы наступают, уже никто не может их остановить. Мы должны уйти на север. Британцев не будет, и тогда бирманские толпы растерзают нас^[8].

В зоопарке убивали ядовитых змей и ягуаров, выпускали на волю оленей. Нескольких оленей застрелили, чтобы взять свежее мясо. Их шкуры бросили в пруд, и рыбы бились губами в остатки плоти. Яш деликатно попросил себе долю, и земляки неохотно поделились.

Он пробрался сквозь городские толпы, которые тащили детей и мешки, принес жене мясо. Супруги сварили его, и после молчаливой трапезы стали собирать вещи. Служанка пропала, ее не было уже три дня, а слухи ничего не говорили о следах ее босых ног. Жена сама закрыла разбухшие ставни.

– Почему мы уходим? – сказала жена. – Мы потеряемся в дороге, и наш сын уже рвется наружу.

– Мы должны вернуться в дом моего отца. Мы продолжение нашей власти – британцев. Японцы убьют нас или нас уничтожат бирманцы, потому что защищающая рука британцев кровоточит и бьется в агонии.

Некому было сказать им, что половина индийцев останется в Бирме и будет избавлена от страданий исхода, а бирманцы не тронут соседей.

Дорога смерти

Они взяли чемоданы с книгами, золото и одежду. В последнее мгновение схватили покрывало – стеганый дохар, подаренный Мамаджи, и соединились с толпой.

Толпа привела их в порт, где люди страшно кричали в металлические борты пароходов:

– Заберите нас! Возьмите нас!

Военные стреляли в воздух, говорили, что на борт поднимутся только европейцы. Яшу испугался, что толпа раздавит живот жены. Он вывел ее, проламываясь через навалившихся людей и вопли. Человеческий поток понес их к аэродрому.

Уже издалека они увидели, что аэродром стал пожарищем. Жена мужественно несла свою ношу и маленький чемодан. По толпе пошел слух, что японцы идут стремительно и с ними много смерти. Говорили, что путь домой, в Индию, лежит через горы. Мимо на автомобилях проезжали белокожие люди, увозя рояли и мебель из драгоценных пород дерева. Город трещал по швам и выл. Они прошли городские окраины, где бедняки сидели у лачуг на низких табуретах, равнодушные к голосу войны.

Яш с женой двинулись по дороге между полями с другими беженцами. Над землей клубилась пыль. Они шли и видели, что люди, которые покинули город раньше, уже потеряли силы. Одни сидели на корточках вдоль обочин. Малярия, холера и оспа уже кружили здесь вместе с орлами.

Говорили, что из Мьичина еще можно улететь в Ассам, но аэродромы Мандалая и Шуэбо разбомблены. Глаза жены потеряли блеск, в глазницах лежала пыль. Она сказала сухими губами:

– Все хорошо, нужно идти. Только бы попить.

Он купил ей стакан воды за золотые часы.

В Мьичине горстка военных пыталась удержать порядок. Так былинка пытается не сорваться в шторм, держась за колосок. Люди писали письма с мольбой о спасении. Письма на клочках бумаги заполняли ящики для почты доверху, опадали на землю, как ворохи листвы. Японские бомбы крушили взлетную полосу.

Вместе со всеми супруги двинулись дальше в сочащуюся плоть джунглей, через горные вершины и ущелья. Они забывали лица и имена попутчиков, каждое мгновение кто-то исчезал, снесенный речным потоком, усталостью или болезнью. Начались дожди, почва бежала грязью. Тропы вели вверх и скользили, будто политые маслом. Бури крушили деревья, небо рассыпалось на куски под каскадом молний. Хотелось взяться за молнии и подтянуть себя к вершине горы.

Жена ползла по склону безумно, в ней ничего не осталось, кроме цели – нести, нести ребенка.

И она несла через хлипкие мосты, через стены дождя, вся в кровавых пузырях и мелких пиявках. Оба забыли, как может выглядеть человек. Судьи, полицейские, директора школ, юристы, инженеры, бухгалтеры, банкиры, торговцы изошли укусами и язвами. Язвы наполнились гноем и личинками.

Их бесконечно кусали сумеречные мошки и мухи, облака москитов. Люди перестали говорить друг с другом из-за потери сил. Они ели остатки риса, заправленного папоротником. В глазах черной единой плотью мерцали джунгли. Все чаще приходилось переступать тела, лежащие на пути. Однажды они видели, как мужчина тащил двоих детей, шатаясь, а потом положил их под деревом и двинулся дальше. Никто не мог их взять. Жена Яшу накрыла их стеганым покрывалом Мамаджи.

– Мы идем дорогой смерти, – сказала жена.

Она легла на мокрую землю, и без стона, в молчании родила сына. Посмотрела на него и умерла. Яшу взял ребенка, который беспрерывно кричал, понес вместо жены. Он не посмотрел, кто родился: сын или дочь. Ночью на тропу вышли люди из племени наги. Они забрали Яшу и нескольких путников. Женщины наги кормили ребенка грудью, а отца – рисовым отваром. Они довели их до плантаций Ассама, туда, где Чайная корпорация устроила лагерь беженцев.

Преодолевая законы Вселенной, люди стекались в лагерь. Яшу видел слепого, которого вели двое маленьких сыновей; калеку, который весь путь опирался на запасную деревянную ногу, чтобы не разбить о камни другую, хорошую ногу; женщину, с истертыми до костей стопами, которая ползла последний участок пути; собаку, которую считали упавшей в пропасть, со здоровым пометом щенков.

Когда отец Гаури, получив телеграмму из Ассама, отправился встречать брата на вокзал, то не смог найти его и, обойдя платформу, уже собрался уходить. Брат же, похожий на мертвеца, смотрел на него, не способный произнести слово.

Мы помним, как в те дни люди говорили: «Бирма вернулась, Бирма все еще идет». А дядя Яшу забыл имя жены и ужаснулся помутнению. Он помнил ее лицо и даже голос – то, что обычно люди забывают быстрей всего. Имя же пропало в джунглях. Чтоб не сойти с ума, Яш занялся книгами. Он вел тихую жизнь и никогда не говорил о прошлом.

Мальчик его рос вместе со всеми в ковчеге дома. Мамаджи велела называть его Бабу Кунвар в честь Кунвара Сингха, военачальника, который в восемьдесят лет стал предводителем войск против британской Ост-Индской компании. Мальчик интересовался детективами и книгами о судебных делах.

Бери и ее

Нет, теперь это не дом, а лохмотья на задворках грязного базара, в тупике, залитом мочой. Как здесь согреться неприкаянной любви?

В прежние времена свет сочился по комнатам щедро, падал на дно двора. Решетки окон создавали кружева теней, цветные стекла в спальнях бросали на пол яркие блики. Это был красивый особняк с каскадом арок, анфиладой комнат, с мозаиками на полу парсала. Красивые люди ходили по нему туда-сюда.

Незамужняя Гаури в голубом чуридаре, призванном осветлить ее, часами ждала приглашения на брачные переговоры. Она хотела остаться в платье в желтые розы с круглой юбкой, что чуть закрывает коленную ямочку. Платье подчеркивало ее смуглую красоту. Оно говорило: перед вами девушка без предрассудков, красавица из Чандни Чоук. Никто не знал, что пока посылка шла из Лондона, платье уже испарилось из мировой моды, сметенное короткими трапециями, невозможными и в Чандни Чоук, и в целом городе.

Отец, увидев Гаури в неимоверных цветах, говорил:

– Ты догадалась, что напялить! Хочешь своим видом напомнить людям, как мы валялись под сапогами ангрезов^[9]?

Робкая мать, виновная в сотворении Гаури, выходила из другой двери за приказанием.

– Подбери ей что-то, – говорил отец. Он, боец свадеши^[10], не терпел лондонские подарки брата жены.

Сопротивление было у них в генах. Пападжи, сын храмовой танцовщицы и князя, царственная Мамаджи были мятежниками.

Они поженились в пятнадцать лет. Пападжи также взял в жены и немую сестру Мамаджи.

– Если берешь меня, то бери и ее, – сказала Мамаджи, – иначе ее никто не возьмет.

Она говорила сестре:

– Рожай только сыновей.

Послушная сестра выполняла приказание. Через год после свадьбы у каждой из сестер появились мальчики, а на следующий год – еще по одному. У них рождались и другие дети, но все они умирали из-за болезней и не слишком усердных молитв.

Матери не делали различий между выжившими сыновьями, растили их вместе, как выводок гусят. Правда, дети совсем не замечали немую, а Мамаджи горела борьбой, а не домашними делами.

Прабабушка, танцовщица, запирала сына, юного Пападжи, и невестку в комнате, если они собирались на демонстрацию протеста. Тогда они убегали в окно, два подростка в домотканых одеждах. Они летели через переулки к Красному форту. Бежали, взявшись за руки, что было тогда вызовом приличиям. Жемчужные ткани струились в прохладном воздухе.

Прабабушка кричала им вслед с галереи:

– Кто будет смотреть за детьми, когда вас арестуют?

Мамаджи стала новой женщиной, смелым товарищем, а не только маткой, в которой потоки семени без конца превращаются в детей. Не один ее муж, но вся нация нуждалась в таких женщинах. Во времена, когда в воздухе дрожал запах освобождающего дождя, Мамаджи цвела. Борьба ей дала свободу первой. Мамаджи страшно нравилось быть не такой, как все женщины, закрытые в домах, наблюдающие клочок мира через оконные решетки-джаали. Многие революционеры с годами становятся диктаторами. Так и Мамаджи стала правителем дома с безграничной властью.

Сын танцовщицы

Пападжи, отстраненный, как собственный портрет, сидел в комнате у террасы, смотрел сквозь своих потомков. Мы устроили беспорядок в его голове, а силы его выпила великая жена и битва за свободу.

В молодости он стрелял тигров в Сундарбане^[11] и однажды застрелил тигрицу, в животе которой оказались детеныши. Они лежали на мокром берегу в прозрачном белке плаценты. Он увидел в глазах тигрицы время и вселенную, слепящее многообразие мира, причины и следствия, свою поверженную родину и прекрасных умирающих зародышей. Жалость к родной земле охватила его с ног до головы. Всю свою фантазию и молодость он вложил в освобождение субконтинента.

Пападжи не раз сидел в тюрьме за проповеди и письма. Объездил мир от Уттаракханда до Каньякумари, работал на железных дорогах, рассказывая, как колониализм жадно глотает сокровища Индии и как нищают люди. В комнате, куда вел ход только со двора, была тайная ткацкая мастерская. Там создавались ткани с запрещенными поэмами и портретами. Пападжи выступал на площадях и переулках города, раздавал запретные книги, ходил с Ганди за солью^[12], не пропустил ни одного митинга в Дели. Был ранен, бит до полусмерти, и жены много раз прощались с ним навсегда.

В холодный и ясный день Индия полностью освободилась от оков колониализма. Люди сыпались на дороги с криком: «Бхарат зиндабад»^[13], в холлах дорогих отелей сверкали праздничные застолья, на соседнем барсати^[14] играли на ситаре и размахивали триколором, а Пападжи уселся в кресло с чувством выполненного долга.

Голова патриарха превратилась в мешанину звуков, похожих на шум вокзала. Все миры он поместил в себя, но и себя он поместил в мир, раздваивающийся, восьмикратный, двенадцатикратный, бесконечный. Мгла окружила его с шести сторон.

Жены одевали его по праздникам в золотой ачхан, а в будни в белую курту^[15]. Они оставляли на столе сборник ведических гимнов и масло в медном кувшине. У ног ставили блюдо с водой, в которой кружились лепестки.

Блестящие, как перламутр, фиолетовые веки Пападжи были прикрыты. Он царствовал в комнате гордо, подобно его отцу, махарадже. Его гордый отец когда-то отступил от традиций и женился на девочке, пожертвованной храму, и от этой любви произошел Пападжи и все его потомки.

Друзья послали девчонку-девдаси овдовевшему махарадже, чтобы развлечь. Она же оказалась умной и веселой, умелой в кулинарии, искусствах и ночных ласках. Прадед сделал ее своей махарани, вопреки запретам. Британцы называли их союз «морганатическим браком», родственники назвали «позором».

Внезапный сердечный приступ оборвал жизнь махараджи – дальнего осколка раджпутской династии, с фамилией Чандраванши, что значит «те, кто произошли от лунного божества». Махараджа не успел передать жене и сыну титула. После его смерти они были изгнаны из дворца в копоть Чандни Чоук, в старинный хавели, который махараджа подарил жене на праздник Дивали. Они жили, продавая драгоценности танцовщицы, пока Пападжи не получил работу на железной дороге.

Махарани

Мамаджи также была махарани. Каждое утро она надевала девятиметровое сари, белые носки, черные туфли и отправлялась господствовать в доме. В княжестве, из которого она сбежала с сестрой, звания и титулы передавались по женской линии. Сыновья сестер раджи становились раджами, а сыновья самого раджи оставались лишь чиновниками, обреченными на забвение.

Однажды у раджи не оказалось наследников по линии сестры. Тогда удочерили двух девочек. Их знакомили с литературой и астрономией, учили манерам и музыке. В двенадцать лет им представили аристократических мальчиков, чтоб они выбрали себе мужа. Маленькие махарани играли со своими мужьями в прятки, читали сказки в библиотеке дворца.

Дворцовые интриги и черная магия кружили вокруг сестер, как осы. Им в комнату подбрасывали кобру, а в кровати оставляли лезвия. Кто-то подсыпал в ужин яд. Мамаджи, угадав беду, не тронула пищу, но сестра с улыбкой стала есть.

Мамаджи схватила горло сестры и держала так, чтобы яд не проник дальше по телу, другой рукой она вытащила отравленный рис. Сестра стала лиловой, а потом белой, как бумага. Сильные пальцы спасли ей жизнь, но лишили голоса. Потому жених отказался от немой, а Пападжи взял обеих.

Пападжи не успел принять титула, но и сестры были приемными, а не кровными махарани. К тому же вес власти мелких махараджей стал в то время легче пера. Они командовали только у себя в поместье, англичане платили им жалованье и использовали как марионеток^[16].

Но все равно жизнь во дворце стала слишком опасной. Никто не хотел, чтоб власть, хоть и зыбкая, перешла сыновьям приемных сестер. Любой мог толкнуть мальчиков у лестниц, поставить кипяток в проходе, плеснуть уксус под дверь, где поползет ребенок.

Сестры уехали к мужу в Дели, в подаренный его отцом хавели. Они начали жить как обычные люди, сами готовили себе еду и стояли в очередях за керосином. Слуги появились у них спустя годы, когда сыновья поступили на службу.

Мир тогда был неумолимым местом: вокруг плескались холера, желтуха, полиомиелит. Чувство легкого голода было постоянным и не заканчивалось после обеда. Но Мамаджи, верная обычаям затерянного мира, оставалась махарани и среди мух рыбных рядов, и в сарае, где покупала молоко буйволицы. Ни на минуту она не переставала считать себя княгиней, а сыновей раджами. Внучка Гаури, которой годами не находился жених, выводила ее из терпения.

Белая Лилия

Какая долгая зима! Зуб на зуб не попадает. Остыв от любви, вы дрожите в тонкой одежде, тайные любовники, стараетесь согреться объятиями. Разве хочется уходить из случайного гнезда и нести жизнь? Много счастья здесь, в разрушенных спальнях. А мы до сих пор напеваем на лестницах песенку Гаури:

 
Никто на меня не посмотрит,
Никто меня не полюбит.
Даже в лавке горчицы больше веселья.
 

Мы еще слышим сладкий запах ее пота, поднятый движением тканей, когда она усаживалась на пол. Тревожно думала Гаури над судьбой: кто она без заветной мангалсутры^[17]? Половина человека вроде немой бабушки или тети-вдовы, утратившей пол и имя.

Вдова не была старой или слабой. Напротив, это было проворное угодливое существо, прячущее молодость под траурной тряпкой. Но в доме считали ее старухой. Называли «Оно» и «Это». При Пападжи говорили «тетушка», ведь никто не знал наверняка – слышит старик или нет.

Один из нас любил ее, и мы звали ее Белой Лилией. Девочка была самой красивой в доме, с пальчиками тонкими, как стебли. Нам нравилось смотреть, как она тайно ест запрещенные сладости. Мамаджи говорила, что сладкое, острое и лук разжигают кровь, поэтому не должны оказаться во рту вдовы. Белая Лилия всегда ела отдельно от семьи.

Ворованные лакомства было ее радостью. Если в кухне никого не было, она садилась в уголке, как обезьяна, и ела, ела, чувствуя себя в такие мгновения живой. Когда на кухне работали слуги, Белая Лилия хватала ладду с подноса, набивала рот, держала губы ладошкой, убегала на галерею. Там за деревянной балюстрадой глотала любимые шарики, выставив лицо в улицу между перекладинами. Крошки сыпались в закоулок над лавкой Яшу. Пальчики и щеки липли к траурной ткани, глаза стекленели. Тот из нас, кто любил ее, облизывал губы быстрым языком.

От природы Белая Лилия была любознательной и имела ясный ум. Она стала изображать дурочку в угоду домашним, и эта маска приросла к ее коже.

Еще при англичанах сын от немой жены потерял голову, увидев девочку на соседнем барсати: красавица с могольской миниатюры запускала воздушного змея, а потом поливала куст алоэ. Весь Дели провалился в огромные глаза. Любовь опоила ядом сына немой и стала началом лихорадки.

У Белой Лилии было тогда имя – Пушпома. Сын немой жены, сгорая, сообщил Пападжи и Мамаджи, что хотел бы эту девочку. Он так пылал, что обжег отцу руки и мачехе опалил королевский наряд. Пападжи сказал, что сходит в дом соседа и поговорит – «Лишь бы не было пожара».

Пушпома, семнадцатый ребенок, умела читать на хинди и писать свое имя на английском. Родители со спокойным сердцем отдали ее в дом соседей вместе с сотней шелковых сари и зимним покрывалом.

Муж, переодевая ее, как куклу, украшая ножки браслетами, а длинные шелковые волосы – цветами, сходил с ума от наслаждения. Он подарил ей серебряную погремушку с маленькими колокольчиками внутри резного шара, какие дарят младенцам на сороковой день после рождения.