Хромоножка и другие: повесть и рассказы для детей
TekstГлава 4. Петька Захарьев вернулся
Вернулся с войны Петька быстро. С одной медалью на гимнастёрке и без обеих ног выше колен. Как в воду глядел Фомич, говоря: «С таким-то характером…»
Теперь Петька не ходил, а передвигался на тележке, отталкиваясь руками о землю. Для этого он зажимал в цепких кулаках деревянные колодки. Маленький такой. А теперь стал ещё меньше. Наполовину.
– Что, Мура, непривычно тебе видеть меня таким? Многим не в обычай, – говорил он, притулившись в тенёчке во дворе под старой рябиной. – Прости, Мура, не буду больше звать тебя Хромоножкой. Зарок даю. Это неправильно. Любил я давать прозвища, а теперь разлюбил. Но «Мура»… это, как если бы меня назвали Человеком?.. Немножко как-то не того…
Он разговаривал теперь с кошкой не насмешливо и свысока, как раньше, а по-другому. Она это чувствовала. И улыбка у него теперь была другая. И зубы не сверкали при разговоре.
– Я теперь не Захарьев, а Половинкин – так можно считать, – говорил он вроде и не ей, а кому-то, не глядя на неё. Переехала меня война пополам. Половина меня осталась. И здесь, – он махнул пятернёй по груди, задев медаль, – половина осталась… Всего на четвертушки разделало… У тебя все четыре при тебе. Преимущество передо мной. И ещё какое! Четырёхкратное!
Он начинал кашлять, и медаль на его груди трепетала, будто синица на ветке, за которой Мура сегодня утром наблюдала во дворе. Она видела, какие изменения произошли с ним и потихоньку начинала привыкать. Зато Петька – не учитель Лев Петрович со своими длинными ногами, на лапу не наступит. Нога у Муры продолжала болеть. Вот только дым от едких папирос ей был невыносим. Когда Петька закуривал, она вставала и уходила.
Он заметил эту её нелюбовь к дыму, и тонкие губы его покривились в лёгкой усмешке. Было похоже, что думал он сейчас не о кошке. Люся – жена его – тоже не любила, когда он курил.
Глядя перед собой когда-то дерзкими, а теперь потухшими глазами, Петька говорил:
– Была ты Хромоножкой, а теперь – Мура! А я кто? Кем стал? Без ног-то?
И, трогая маленькие колёсики у своей тележки, добавлял:
– Половинкин на тачанке! Да? Чапай!
Увидев, как строго и внимательно Мура на него смотрит, осёкся:
– Ты это… Я принял с утра немножко. Извините, мадам! Мы же свои люди…
* * *
Через улицу, в сторону от станции, около парикмахерской стояла деревянная сапожная будка. В ней окружённый запахами мыла, вара, дратвы, кожи, крепко пропитанной потом обувки, работал Захар Синицын. Петька звал его Стелькиным.
Петька и Мура часто бывали у Стелькина. Как когда-то Большака, она теперь провожала Захарьева. Только не на работу в мастерские, а к Стелькину. Захар не был таким разговорчивым, как Петька. И у него была одна нога. А вместо второй – тяжеленный деревянный протез. Этот протез он отстёгивал, когда сидя работал. Протез тогда стоял рядом в будке. Как бы отдыхал. Стелькин звал эту свою деревянную ногу ступой.
Пока они добирались до Стелькина, Петька разговаривал с Мурой:
– Ты бессловесная, тебе можно довериться, не проболтаешься. Любил я Люсю! Ну было дело: бил… Всего-то раза три. И за дело! …Уехала в свою Муранку. Только чтоб меня не видеть, такого! Конечно, это её право. А я слабак! Сам не знаю, зачем такой домой приехал. Дружок безрукий ещё в госпитале предлагал к нему махнуть под Винницу. Я и хотел попервоначалу у него сгинуть. Но без Волги как? Вырос на ней жа! Всё своё…
Мура сидела в тележке около него и слушала.
А Петька спрашивал:
– Разве можно такого меня терпеть. Я сам себя не выношу. Её право…
Замолчал, а потом почти выкрикнул:
– Люся, Люся! Судить не беруся!
И тихо так добавил:
– Но, если вдруг решуся…
Тут, словно отгоняя кого-то или чего-то от себя, помахал он правой рукой перед самым своим лицом и сказал, словно оправдывал за пьянку того, к кому они ехали сейчас:
– Это хорошо, что Стелькин есть! Он, как второй я, без слов понимает меня. Те, которые с ногами, они – другие. А ты? – он встряхивал свой светлый вихор на неспокойной головушке, – ты чего привязалась ко мне! Только что я тебя не бил, а так, хорошего-то ничего тебе не сделал…
Он или не догадывался, или не показывал виду, что понимает, почему Мура к нему привязалась. Он же был как бы частица Большака, из того времени! Ей с ним важно быть. Так верилось, что вот-вот около Половинкина появится Большак. И начнётся прежняя жизнь, довоенная…
Они оба так тосковали по той жизни, в которой у него была его Люся, а у неё – Большак…
…Уже когда они возвращались от Стелькина, он продолжил прерванный разговор:
– Почему мне с тобой легче? А потому, что ты добрая. Да, добрая! Это немало!.. С человеком труднее… Вот Стелька? Он хоть и свой, но обозлённый… Я долго с ним не могу… Ему если автомат в руки… Но без него?.. И выпить не с кем. Ты же не пьёшь? И не куришь! Как с тобой?.. С такой интеллигенткой…
Глава 5. При Большаке было спокойнее
Она терпела эти его длинные разговоры, сидя в тележке впереди него. Запах водки, лука её раздражал больше, чем разговоры.
– Ты знаешь, что Стелька сказал про тебя? Не знаешь! Я, говорит, при ней стесняюсь глупости говорить, ругаться через раз стал… Смотрит в упор на меня синими своими брызгами… Сегодня, когда выпивали, предложил:
– Ты на свой тачанке, как на паровозе пыхтишь.
– Да уж, – соглашаюсь.
А он своё:
– Муркины голубые глаза – как фары! Она ими всех встречных просвечивает, когда с тобой едет. Ты научи её, советует, повороты указывать. Влево сворачиваешь – пусть левым глазом моргает, вправо – правым. Вот только как со стоп-сигналом?
– Тебе, Стелька, того, говорю, кто-то по колпаку крепко дал… и не лечишься…
Лыбится во все щёки и только-то.
Когда уже въезжали во двор, Захарьев посетовал:
– Мура, Мура, смотришь ты на мир своими голубыми глазами… и он у тебя – голубой, наверное, и ясный. Тебе можно позавидовать!
…Мура попробовала однажды остаться ночевать у Захарьева. Он не возражал.
Но что это была за ночь?! Несколько раз Петька во сне принимался кричать. Да так громко, что ей стало страшно. Она начинала метаться по комнате. Не знала, что делать?
Смалодушничала, и под утро вышмыгнула из комнаты.
Больше ни разу к нему ночевать не ходила.
Как всё же при Большаке было спокойнее. Он не ругался, не кричал.
Тогда она была хоть и хромая, но здоровая. А теперь, после того, как учитель наступил ей на ногу, её часто донимала боль.
Петька перестал, как говорила Матвеевна, рвать душу на гармошке во дворе, а спокойствия не прибавилось.
…Как всё поменялось?..
Сегодня, когда прибыли к будке, Стелька, разливая по стаканам денатурку, говорил Петьке:
– А ты знаешь, что Чапай не любил, даже боялся лошадей?
– Кто тебе сказал? – удивился Захарьев.
– Мой дядька Егор, он – чапаевец. – Говорит, у него автомобиль был. Не скакал он…
– А как же кино?
– Кино – это другое…
– Ты это к чему? Про мою тачанку? Так я тоже безлошадный. Мотор: одна моя половинкина сила, куда до лошадиной?..
– Говорю к тому, что вранья на свете больно много…
– Это точно, – согласился Петька. – Вот Мура! Она не соврёт. Если, к примеру, надоели мы ей своей болтовнёй, так она морщится. А то возьмёт и уйдёт. Я люблю таких.
И тут Стелькин сказал вроде бы ни с того ни с сего:
– Тебе, Петруха, пообвыкнуть надо. Не казнись. Смирись. Зачем домой приехал? – жёстко произнёс Стелька. – Глотал бы теперь под Винницей хохляцкие галушки. Никого из своих рядом. Некому жалеть.
– Мне и тут есть чего глотать. И, кажется, уже наглотался, – глухо отозвался Захарьев. – Что там, что здесь… У меня то одна нога зачешется, то другая. Суну руку – ни одной на месте нет? Как привыкнуть?
– Знакомо, – буркнул Стелькин, – мне проще – вон, – он кивнул головой в сторону деревянного своего протеза, стоящего в углу, – когда у меня нога, которой нет, зачешется, я его поскребу, и все дела!
И дурашливо скосил глаза на своего собеседника, подтолкнул:
– Разливай, пехота.
– Мне бы твою ступу, – только и сказал Захарьев.
Стелькин провозгласил натужено тост:
– За нас! И мы чего-то стоим! Два чирка – тот же селезень!
Петька угрюмо молчал. Сегодня больше говорил Захар: – Хорошо, что мы оба – два вместе. Одинокому не чиликается.
Петька продолжал молчать.
Глава 6. Минька и Валька
Мура редко заходила к Стелькину в будку. Старалась сидеть около двери, рядом с тележкой Петьки. Небезопасно в будке у Стелькина. Руки у него большие, а валится из них то молоток, то колодка, когда приятели начинают пить и разговаривать…
Сегодня, не дождавшись конца их разговоров, она убежала домой. А тут своё.
Чтобы забыть про голод, двойняшки Минька и Валька, уставившись в узкое окошко под потолком, считают на тротуаре ноги прохожих.
Оконце короткое, и надо успеть понять: женские ноги или мужские, пока они не прошагали. Миня считает женские, Валька – мужские.
Не обращая внимания на вошедшую кошку, прервав счёт, Минька спрашивает:
– Мам, а почему дяденькиных ног всегда меньше, чем тётенькиных?
– Почему? – произносит Анна глухо. – Потому что война идёт. Большинство тама, на фронте, мужики-то.
– Как хорошо будет, когда больше станет дяденькиных ног, представляете? – говорит Валька. – Значит, война закончилась!
– Нет, – убеждённо возражает Минька, – ног должно быть как раз поровну.
– Почему? – недоумевает Валька.
– А как же потом людям жениться, если не ровно?.. – удивляется Минька.
И тут же спрашивает, рассматривая шевелящиеся пальцы на своей ноге:
– Мам, а вот Петрухины ноги?.. Он тут, а они теперь где?
– Кто где? – не поняла сразу Анна. Ноги?
Подняла тяжёлую голову с подушки и, слегка качнув ею, уронила вновь:
– Миня, ну что ты городишь, где?
Минька принялся внимательно смотреть в окошко, задрав голову к потолку, но шарканье ног затихло. И у него возник другой вопрос:
– Мам, а если немецкая бомба долетит до нас и долбанёт в наш дом, что будет?
– Как же она долетит? Да ещё чтоб попала? – терпеливо отзывается Анна.
– А вот до моста в Сызрани долетели немецкие самолёты с бомбами.
– Теперь этого не допустят.
– Кто?
– Кто? Наш папа, такие, как Петя Захарьев, другие. Они для чего на фронте-то?
– Петруха уже не на фронте. Он вон какой теперь… инвалид войны, – встревает в разговор Валька.
И далее размышляет вслух:
– Если бомба в наш дом попадёт, достанется тётке Матвеевне и Фомичу. Они выше нас живут… Жалко их! А мы в подвале. Не достанет. Может, им к нам надо?..
– Теперь наш папа и за себя, и за Петруху сражается, – рассуждает Минька.
– За всех за нас. Давайте помолчим. Мне отдохнуть бы надо, – молвила Анна.
– Только, мам, форточку закрыть бы, – просит Валька.
– Это зачем? Душно будет.
– Вчера Фомич рассказывал, что страшнее бомбы на войне: газы. Вдруг сюда дойдут? К нам в окно. А мы спим!.. Отравиться можно…
– Валь, ну ты прямо невесть что… Хватит! И этот Фомич городит ребятишкам такое?.. – сердится Анна. Но всё же разрешает:
– Возьми швабру и со стула закрой!
Мура наблюдает за выражением лиц говорящих. Не понимая, о чём они толкуют, видит только спокойствие… И слышит негромкий разговор. И ни о чём сейчас не волнуется.
Ей кажется в доме Большака всё прочным и надёжным.
«Бомбы», «газы»? Эти слова она слышит впервые. Что это? И зачем они людям?.. Раньше жили без них…
Глава 7. «Ах, Люся, Люся!»
Вчера Мура оказалась свидетельницей странной картины. И страшной. Всё с утра было хорошо. Она сидела на плече Петьки с широко раскрытыми глазами. Когда они подъехали уже почти к парикмахерской, из калитки дома справа сначала выглянула только, а потом крадучись пошла за ними Люся – жена Захарьева.
Захарьев не видел свою жену, она была за его спиной, а Мура, по привычке наблюдая за окружающими, всё хорошо просматривала.
Они ехали к Стелькину, а Люся выходит, хоронясь то за столбом, то в подворотне, двигаясь перебежками, наблюдала за ними. Лицо у неё было необычно белое и худое, а причёска всё такая же пышная.
Сколько бы ещё длилось такое их совместное продвижение, неизвестно, только около парикмахерской близко проскочившая от тротуара полуторка обдала из огромной лужи седоков тележки грязной водой.
Пётр резко дёрнулся в сторону и вылетел из тележки коротким обрубком на асфальт. Мелькнул, сорвавшись с истлевшей тесёмки нательный крестик. И тут же пропал в мусоре у стены. Мура узнала в нём тот, который дал Петьке при проводах Фомич.
Тележка опрокинулась и, ткнувшись в кирпичную стену дома, остановилась.
Полуторка уехала, а Захарьев стал счищать грязь, не обращая внимания на спешащих прохожих. Сначала со своей, когда-то голубого цвета полинялой рубашки, потом с Муры.
В какой-то момент, когда Петька беспомощно валялся на тротуаре, Мура видела, как Люся, закрыв обеими руками искажённое гримасой лицо, метнулась в сторону с тротуара. Куда она потом подевалась, Мура не заметила.
Очевидно и Захарьев увидел свою жену. Иначе, отчего он перед тем, как начать счищать грязь, такой непривычно молчаливый сидел возле опрокинутой тележки, напряжённо уставившись взглядом в затоптанный торопливыми ногами прохожих серый асфальт…
Весь оставшийся отрезок пути до Стелькина Мура высматривала, искала глазами Люсю, но та, как юркая мышь, будто нырнула в какую щель…
…Вечером, приехав пьяным домой, Петька вывалился из своей тачанки и долго лежал около порога, пока его с трудом не затащил в дом Фомич.
Утром из открытого Петькиного окна сначала доносилось бессвязное бормотание, а позже заиграла гармонь. И по двору загулял Петькин дребезжащий тенорок:
– Ах, Люся, Люся!
Я с судьбою разберуся.
Только знай: не застрелюся!
Передумал я вчера…
Колобродил Петька весь день. К Стелькину не поехал, но к вечеру где-то напился изрядно.
Заносила его в дом на этот раз уже Матвеевна, а он всё утверждал, еле владея непослушным языком:
– Только знай: не застрелюся!
Передумал я вчера…
Через пару дней бдительная Матвеевна, которую за глаза Петька звал Сорокоушей, сходила скрытно куда надо. Пришёл участковый и от греха подальше забрал ружьё, висевшее за дверью в прихожке. Забрал на вполне законном основании: билет охотничий был просрочен давным-давно, ещё до войны. Членские взносы, понятно, не уплачены.
Захарьев равнодушно отнёсся к действиям милиционера. Будто это его и не касалось. Молчал больше. Сидел в своей комнате как чужой.
Когда же участковый ушёл, пропел отстранённо, но внятно:
– Ах, Люся, Люся!
Я с судьбою разберуся:
Придёт время, прокачуся
Я с крутого бережка…
И добавил, набычившись и никого, кажется, не видя:
– Вот такой новый вариант моей песенки…
– Петруха, ну будет тебе. Погомонил и хватит! – уговаривала его стоявшая у порога Матвеевна. – Совсем уж забутыльничал.
– Вот именно, – скривив вялую улыбку, зло согласился Захарьев, – погомонил и хватит!
И тут же, будто его током стукнуло, выкрикнул:
– Окончен городской романс!..
Ни Матвеевна, ни остальные обитатели двора не уловили прямого смысла «второго варианта» его песенки. Не насторожились…
Лишь Мура, сидя напротив него, смотрела в упор на Петьку, округлив глаза, и жалобно мяукала… Чего-то боялась… Может, предчувствовала неладное…
– Вот пара подобралась… – Дуэтом тоску нагоняют… Ни к чему это, – продолжала по-своему переживать Матвеевна.
* * *
– Хочешь, я поеду в Муранку и набью морду этому её… – Стелькин выложил на столик свои внушительные кулаки, оттеснив в сторонку со стоптанными каблуками чёрные женские туфли. Одна из них упала на пол, он не стал её поднимать. Продолжал:
– Это я могу. В разведроте служил.
Он замолчал. И, дёрнувшись, выдал:
– Послушай, я ж не одного языка взял, нескольких! Давай я его за жабры и… сюда! В будку тебе доставлю! Как языка! Пусть доложит, как и что у них там!
– Захар, ты чумовой!
– Я знаю, ну и что?
– Люся у сестры живёт.
– А этот! Кто он?
– Бывший жених её. Я Люсю в день свадьбы у него увёл…
Физиономия у Стелькина приняла крепко деформированный вид. Правой рукой он не сразу нашарил на полу упавшую обувку. Нашёл и, приблизив к самому лицу, долго рассматривал каблук. Пристроив осторожненько её на краю столика, сказал с расстановкой:
– Ну, Петруха, ты даёшь!.. Тебя бы в нашу роту…
– Раньше давал, – глухо отозвался Захарьев, – теперь только получаю, по полной…
– А он… женился потом? – спросил Стелькин.
– Нет, не женился.
– А почему не на фронте? – допытывался Захар.
– Он мастер-кожевенник. Для фронта овчины, всякое другое выделывает в промкомбинате. Где-то то ли в Утёвке, то ли в Покровке. В Муранку редко приезжает… Неплохой парень. Теперь понимаю: виноват я перед ним. Перед обоими.
– Такой, значица, маркизет, – подытожил Стелькин, дёрнув треугольничек потника из-под туфли на столе. Обувка полетела на пол.
Лицо Захарьева посерело, голос осип. Попросил, казалось, не к месту:
– Захар, возьми меня со своим брательником на моторке по Волге прокатиться. Стосковался я по волжскому ветру. Как раньше, а?.. Заклёкну я так… Хотя бы до Серёдыша и обратно. Напоследок…
Стелькин не торопился с ответом.
В затянувшейся тишине видно было, как в сознании Петра вершится одному ему ведомая и неведомая работа. Потускневшее было лицо его осветилось отблеском этой происходящей в нём то ли борьбы, то ли работы.
Посмотрев вначале на Захара, потом на Муру, необычно для него мягким и как бы отстранённым, издалека взглядом, произнёс: