Czytaj książkę: «Ты только вернись», strona 3

Czcionka:

Он немного посидел у батареи, что помогала ему добираться до столешницы, немного подумал – стоит ли опять взбираться, чтобы посмотреть на очередной цикл, коих он только за сегодня уже видел много раз. Вдруг, что-то мелькнуло в его маленькой головке, и он со всей прыти рванулся к лестнице, на второй этаж. Там на мгновение остановился, и стал медленно подбираться к полуоткрытой двери одной из комнат. Потом, подойдя вплотную к косяку, аккуратно заглянул внутрь. На месте! Немного отпрянул, слегка переминаясь задними лапками, сжался как пружина, и, в прыжке, ворвался внутрь. Там, без всякой остановки, совершил еще один, приземлившись на все четыре напряженные лапы, прямо в центр большого черного пакета, что лежал посередине комнаты, на полу. На нем проскользил прямо до окна, издал странный вопль, на секунду застыл, и забрался внутрь.

Этот огромный, гигантских размеров, как ему казалось, мешок когда-то принес Большой, поднял его на второй этаж, что-то достал из него, и унес в свою тайную комнату. Мешок же остался валяться на месте, и теперь с ним можно было играть всегда, если, конечно, дверь в комнату открыта.

Черный полиэтилен вздымался маленькими горбами то тут, то там. Иногда он даже подпрыгивал, шурша всей своей поверхностью, чем только подогревал спортивный интерес котенка. Наконец, враг был повержен. Честер медленно и деловито, чувствуя себя хозяином дома, продолжил осматривать свои владения.

Выходя из комнаты, он уже точно знал, что отправится в соседнюю, а там, если повезет, будут спать сразу две его подруги. Вошел, тихонько запрыгнул на диван, огляделся. Повезло! Сначала схватил за шею Дзюбу, перевернулся в воздухе, и упал на спину, чем вызвал только ее негодование и яростное шипение. Потом подошел к Сири, и проделал тот же, свой коронный, финт. Та не повела и ухом – наученная опытом, попросту прикинулась спящей. Еще немного повалявшись рядом, периодически покусывая подружку, и подталкивая ее в живот задними лапами, он понял, что играть с ним не намерена ни одна, ни другая.

Немедленно вскочил, и сорвался с дивана к лестнице, на первый. Там, с заносами на поворотах, сделал два полных круга, запрыгнул на стул, и, к своему удивлению, почти моментально заснул, свернувшись калачиком.

Смерть матери, как ей казалось на тот момент, не сильно сказалась на ее жизни. Будучи сильно пьяной, опоздав на два часа, мама больше не будет вынуждать ее стыдиться перед последним учителем, что не может оставить девочку одну у школьного крыльца. Больше не будет, хоть и редко приготовленного, супа, состоящего лишь из бульонного кубика, пары кусков куриного мяса с вареной кожей и кетчупа. Не будет и посиделок на кухне до утра, с пивом, до тошноты вливаемым матерью в ее, тогда еще семилетнее горлышко, используемое в качестве единственного собутыльника, ввиду отсутствия иных.

Не будет и детей! – решила она тогда, пока еще не зная, чем в дальнейшей жизни заполнит эту, предначертанную почти всякой женщине, пустоту. Этот вопрос совсем недолго ее мучил. Как-то папа забрал ее из школы, они скучно дошли до подъезда, вошли внутрь, и стали подниматься по лестнице. Папа тянул ее за руку, все торопился куда-то, не обращая внимания ни на что вокруг. Она же, наоборот, заметила едва уловимое шевеление, в тени, под лестницей, на первом этаже.

Они вошли в квартиру, что находилась на четвертом. Отец, не разуваясь, стал быстро ходить по комнатам, то и дело останавливаясь у того или иного шкафчика, что-то из них хватал, распихивая по карманам пиджака и брюк. Подойдя к выходу, похлопал себя по грудным, поднял вверх глаза на секунду, словно вспоминая что-то, потом сам себе кивнул, и, развернувшись, надавил на дверную ручку. Приоткрыв ее, вдруг, вспомнил про дочь, повернулся, и громко, почти криком, дал наказ, к тому моменту уже пустому коридору:

– Дочь, веди себя хорошо, скоро вернусь.

Хлопнула дверь. Через минуту, перестав слышать гулкие, сбегающие по лестнице, шаги, из дверного косяка показались маленькие пальчики, обняли его, затем показалась, выглядывая на лестничную клетку одним глазом, маленькая кучерявая голова.

Минут пять, дергая ручку передач, с первой на нейтральную, он продвигался к началу, хоть и не своей, но сопутствующей его маршруту пробке. С периодичностью в минуту, скучающий мозг, то и дело давал сигнал потянуться за очередной сигаретой в бардачок, но тут же получал обратный сигнал от пересохшего горла – бутылку с водой он, как всегда, забыл дома. Едва завидев знак поворота на Подольское шоссе, левый мизинец надавил вверх на рычаг, и на приборной панели защелкал, мигая зеленой стрелкой, поворотник. За двадцать лет практики вождения, он давно уяснил, что без указателей куда проще втиснуться в соседний ряд, нежели с ними, но натура его не позволяла ему поступить иначе. Он, было, начал перестраиваться в прогалину, в соседний ряд, как вдруг, Газель, что плелась на заметном расстоянии от впереди идущей машины, резко набрала скорость, и не дала ему шанса. Следующий за Газелью автомобиль такси, не побрезговал совершить тот же маневр, впрочем, как и последующие три-четыре иномарки. Терпение его, и тех, кто был вынужден стоять за ним, уже заканчивалось, а потому он стал буквально по сантиметру вжиматься в соседний ряд. Никто не хотел уступать, и, в итоге, дорожное полотно, аккуратно расчерченное разделительными полосами, задребезжало, словно струны идеально настроенной гитары, неосмотрительно оставленной учителем музыки, в аудитории, вместе с мамашей и ее шаловливым чадом, коего только музыка и исправит, стоит только ей возместить ущерб от двух порванных нижних струн. Вдруг, в правом зеркале моргнули два раза огни дальнего света – открытый кабриолет пустил его в ряд. Ухоженный молодой парень, лет двадцати, сидя в дорогой машине, никуда не спешил.

Поблагодарив того аварийными огнями, он продолжил свой путь к нужному повороту, как вдруг, его шею опоясала так давно ненавистная ему нить – он вспомнил своих родителей.

Рожденные в самом центре страны, в самом центре столицы, буквально между четырех желудочков сердца родины, они умудрились сохранить в себе крестьянское наследие. Работая с понедельника по пятницу, они доказывали и себе, и партии, и окружающим, что вносят максимальный вклад в развитие социалистического общества, создавая идеальную ячейку оного, надеясь, что когда-нибудь партия оценит такую жертву, и вознаградит их ростовым цветком, с коим можно будет без стыда выйти, и промаршировать с толпой таких же умалишенных, от дома, до Баррикадной.

Единственной его радостью, в детстве, был дед. С ним, само собой, он тоже ходил по демонстрациям. Тот не был воспитан временем перемен, а даже если и чувствовал его, то старался не обращать на него внимания. Однако, в отличие от родителей, нисколько не мешал развитию личности, пусть еще совсем маленькой. Свобода слова при нем не то что приветствовалась – она даже поощрялась баночкой сока, а иногда и двумя, если шутки внука хорошо веселили его и его, захмелевших от пива, друзей.

Булыжник за булыжником, они с дедом строили фундамент счастливого будущего, никак не пресекая любого здравого желания молодого поросли, стараясь понять, в каком направлении ему двигаться дальше. Было сложно – давалось ему почти все легко, но так же легко все и оборвалось – отец увез молодое семейство в другую квартиру.

Там, став полновластным царем положения, и наконец-то обратив на него внимание, тот с ужасом обнаружил, что не имеет перед сыном никакого авторитета. Тогда он день за днем, а точнее вечер за вечером, стал приходить домой, и, используя все средства, что использует садист в дешевых фильмах ужасов – будь то пронзительный холодный взгляд, за которым неминуемо следует пытка, будь то голос, услышав который, жить не хочется, и все это не считая огромной нависающей его фигуры – он стал раз за разом убивать, уничтожать, разбивать кувалдой весь тот фундамент.

Сначала остов совсем не поддавался. Потом, со временем, начал немного дрожать, по стыкам, вскоре полетели камни. Глядя на перевоспитание сына, видя его все больше потухший взгляд, с каждым днем, он все яростнее махал своим разрушительным орудием, и, убедившись в очередной сокрушительной победе, удовлетворенный, уходя спать в свою, родительскую, комнату, он никак не мог предположить, что его забитое чадо, каждую ночь, тихонько, выползает из под одеяла, и аккуратно собирает все камни обратно.

Еще один щелчок поворотника мизинцем, снова добрый человек пропустил, и, третья, а потом и четвертая передача, попеременно со сцеплением, унесли его на свободное, что странно для того времени, Подольское шоссе, ко второй точке.

– Алло, Марина! Я через пять минут буду!

Робкое движение в сторону входной двери волновало ее все сильнее, с каждым шагом волна эмоций все глубже захлестывала маленькое сознание, практически не давая вдохнуть, трезво подумать, и, быть может, передумать делать то, что не давало ей покоя, с момента входа в подъезд.

Маленькое детское ухо, вот уже минуту, щекотал ледяной сквозняк, доносившийся из замочной скважины. Полная тишина, наконец, придала ей уверенности – папа ничего дома не забыл, а если и забыл, то уже успел отойти от дома так далеко, что скорее всего купит это в ближайшем магазине, нежели станет возвращаться. Дверь открылась, она вышла на площадку, еще немного послушала тишину, и зашлепала тапочками вниз по пыльной лестнице.

Там, внизу, волнение моментально отступило – из темноты на нее уставились два светящихся глаза. Она присела на корточки, и протянула к нему ручки. Тот сначала оторопел, забился глубже в угол, но вскоре осторожно вышел из полумрака, и тут же был схвачен. Зажатый детской подмышкой, он, поддаваясь хоть и маленькому тщедушному девчачьему тельцу, но все же превышающего его в разы, поднимался куда-то наверх. Передние лапы и морда довольно комфортно смотрели вперед, что не скажешь об остальной части кота, что в унисон каждой ступеньке билась то о живот, то о спину похитительницы.

В квартире она, наконец, смогла полностью разглядеть его: уже совсем не котенок, с грязной, слипшейся местами шерстью, и совершенно бездонными глазами, он смотрел на нее, как на спасительницу. С детской наивностью она потащила его в ванную, совершенно не ожидая последствий, коих, странным образом, не случилось. Кот стойко, не шелохнувшись, вынес все водные процедуры, был аккуратно, насколько это возможно, вытерт не совсем свежим полотенцем, и отправлен на кухню, ожидать обеда. В тот день подавали два кругляшка докторской и нарезанный банан. Управившись с первым, от десерта он все же отказался, и отправился изучать свои новые владения.

Походив вместе с ним по комнатам огромной квартиры, она снова взяла его на руки, отнесла к себе на кровать, и оба улеглись. Она лежала на спине, головой на большой подушке, его же положила себе на живот, чему он совершенно не сопротивлялся. Ей больше не нужно было смотреть в окно, глядя на потенциальных друзей на улице, во дворе – главный ее друг был здесь, рядом, прямо на ней.

– Вот, ты думаешь, что звать тебя никак. А вот и нет. Звать тебя очень даже как – Борис!

Так было день ото дня. Отец уходил, Борис приходил. Главное было – не уснуть с котом, и вовремя, за какое-то время до возвращения папы, страдающего аллергией на шерсть, отправить пушистого за дверь.

Однажды, вернувшись из школы, она привычно вышла на лестничную клетку, там долго звала Бориса, но тот все не приходил. Поиски по всем этажам не принесли успеха. Не пришел он и на следующий день, и на следующий. В очередной раз, она медленно прикрыла дверь в пустую квартиру, прошла к себе в комнату, села на краешек кровати, под которой тот частенько оставлял продукты жизнедеятельности, взяла с пола трясущимися ручками его игрушку – фантик на ниточке, и тихонько заплакала. Тогда она, вдруг, поняла, что больше никогда не увидит своего первого друга.

На прохладной веранде, как он любил, после ночей обильных возлияний с уважаемыми друзьями, жена, в очередной раз собрала ему завтрак на стол. Стол, отсыревший и кособокий, болтался на одну ножку, обопрись хоть кто на него локтями. И в этом была вовсе не вина короткой ножки, а прогнившая, и почти уже опустившаяся до земли под верандой, половица. Запустение всего участка с легкостью могло привести какого-нибудь иностранного туриста в неописуемый восторг – вот так когда-то жили люди, со всеми рукодельными изразцами на окнах, что почернели лишь от времени, вот такой был у них замысловатый быт, но они выжили, они пошли дальше, в ногу со временем. В реальности, тот же самый турист, только завидев живую душу на прогнившей веранде, и уж тем более Василия, пребывающего в совершенно скверном духе, что ярко выражалось во всем его внешнем облике, тот немедленно поспешил бы ретироваться обратно в туристический автобус, а еще лучше – к ближайшему аэропорту.

Первые две смелые ложки супа, с останками петуха, не дойдя до желудка, было попытались совершить дерзкий побег через входные же ворота, казалось – даже сила притяжения им не помеха, как вдруг, Василий откинулся на спинку стула, запрокинул голову назад, максимально открыл рот, и издал звук, похожий на крик умирающей свиньи. Несколько секунд он сидел в такой позе, выпучив глаза на дырявую крышу веранды, пока с той не слетела жирная капля росы, прямо ему в лоб.

– Ты есть-то будешь? Стынет же…

– А, знаешь, мать, щебень ведь никуда не денется. Пойду ка я еще немного посплю.

Жалобно скрипнул стул, затем и половицы, и он, гордо задрав нос, отправился в дом досыпать, всю дорогу стараясь подавить подступающую рвоту.

Тяжело вздохнув, хозяйка перебросила через плечо не первой свежести полотенце, вытерла рукой пот со лба, и взяла в руки тарелку со сбитыми краями, и несъеденным супом. Неподалеку, из косой будки, построенной, наверняка, еще отцом Василия, донесся жалобный лай, переходящий в скуление – безродный пес, вечно голодный, предпринимал робкие попытки заявить о себе, и носом двигал миску как можно ближе к машине хозяина, насколько позволяла цепь, прибитая к будке. У пса не было даже имени, и только изредка его как-то называли. Прям как и в тот день, хозяйка подошла, вылила в миску остатки супа, и посмотрела на несчастного.