Отдел деликатных расследований

– Врачи?

– Да. Прямо-таки перепугались. Сказали, у них в распоряжении не так много антибиотиков – резистентность и все такое – и когда очередной не срабатывает, это всегда такой неприятный момент.

Анна вздохнула:

– Мы чересчур полагаемся на антибиотики, верно? Считаем их чем-то само собой разумеющимся, а между тем они – последняя линия обороны. Знаешь, Джо очень переживает на этот счет.

Джо был ее муж-анестезиолог, человек тихий и кроткий, имевший почему-то постоянно подавленный вид – как это похоже на него, переживать насчет антибиотиков, подумал Ульф.

Потом Анна спросила:

– Так, значит, Блумквист сказал тебе что-то ценное?

Ульф рассказал ей об их с Блумквистом разговоре и как он ответил на вопрос о людях маленького роста, виденных им на рынке.

– Понимаешь, мне пришло в голову, что человек, который ударил Мальте ножом, был очень низкорослым.

– Из-за того, что щель в стенке палатки была такой узкой?

– Да, но еще из-за места, куда был нанесен удар.

Ульф замолчал. Он немного волновался, как Анна это воспримет.

– Очень низко?

– Именно. Если у тебя маленький – очень маленький – рост и ты бьешь кого-то ножом, то вполне логично, что удар придется на нижнюю часть тела, верно?

Ульф наблюдал за тем, как Анна переваривает эту информацию. Он ценил в людях ум, а Анна была исключительно умной женщиной. Но, каким бы важным ни было для него ее мнение, Ульфа тревожило, что она может отнестись к его идее прохладно. Что, если она сейчас рассмеется ему прямо в лицо? Что, если она сейчас скажет, что это абсурд, что связывать место удара и рост преступника – просто наивно?

Но она не рассмеялась. Вместо этого она с серьезным видом кивнула.

– Это возможно, – сказала она. – Вполне возможно, как мне кажется.

Ульф не мог скрыть облегчения.

– Блумквист ответил, практически не задумываясь, – сказал он. – «О, там, конечно, был Хампус. Я его точно видел. Он работает совсем неподалеку и часто бывает на рынке».

Анна поставила картонный стаканчик на стол.

– Очень горячо, – заметила она. – Что-то они стали делать стаканчики слишком тонкими.

– Или кофе – слишком горячим, – ответил Ульф.

– Тоже вариант. Но кто такой Хампус?

Ульф улыбнулся:

– Это-то и есть самое интересное. Видишь ли, Хампус – владелец танцевальной студии – ну, такое место, куда люди ходят, чтобы научиться танцевать вальс.

– И ча-ча-ча? И квикстеп?

– Ну да, все эти штучки, – отозвался Ульф. Танцевать он не любил.

– Я раньше ходила заниматься в такие места, – сказала Анна. – Когда мне было семнадцать. Думала стать профессиональной танцовщицей. Ну, знаешь, которые носят платья с пайетками и кружатся, так чтобы юбка развевалась.

– Все мы о чем-нибудь да мечтаем, – ответил Ульф. – И как это тебя угораздило стать следователем?

– Эта профессия куда лучше, – сказала Анна. – У этих танцоров жизнь так себе, вот что я думаю. Постоянные тренировки. И за весом приходится следить, чтобы твоя филейная часть не выглядела больше, чем нужно, не выходила за рамки.

Ульф опустил взгляд.

Анна не сводила с него глаз.

– Ты только что о Саге подумал, – сказала она. – Ладно тебе, не отпирайся.

Он поднял глаза и улыбнулся:

– Наверное, да.

Сагой звали их коллегу, занимавшуюся финансовыми преступлениями. У нее были проблемы с распределением веса.

– Не понимаю, как она в кресло влезает, – сказала Анна. – Но, наверное, я не должна думать о подобного рода вещах. Это ведь не принято, да? Мы обязаны игнорировать чужие задницы.

Ульф пожал плечами. Как можно игнорировать нечто настолько фундаментальное?

– Этот Хампус, – сказал он, – очень маленького роста, как сказал мне Блумквист. Он – лилипут.

Анна подняла бровь:

– Лилипут? Так разве можно говорить?

Ульф ответил, что он не знает.

– Может, надежнее будет говорить «человек очень низкого роста». Не хотелось бы отзываться о ком-то уничижительно.

– Да, наверное, так будет лучше, – отозвалась Анна. – Попробуй только использовать в рапорте не то слово, тебе дадут по пальцам линейкой. Так, значит, он не карлик, да?

– Нет, насколько я понимаю, – ответил Ульф. – Спросил у Блумквиста, и тот сказал, что, как ему кажется, у карликов неправильные пропорции. В отличие от лилипутов – то есть, я хотел сказать, людей очень низкого роста. Они просто маленькие, но в остальном выглядят нормально.

Анна нахмурилась:

– Не знаю, можно ли тут употреблять слово «нормально». Может, лучше говорить «как человек в среднем». Никто не обидится, если ему сказать, что он не похож на среднего человека.

Они немного помолчали. Анна отпила еще глоток кофе; Ульф глядел в окно. Мимо шел человек в шляпе, надвинутой на глаза, с поднятым воротником. Когда он проходил мимо, то посмотрел в окно и их с Ульфом глаза встретились. Оба отвели взгляд.

– Должен сказать, – продолжил Ульф, – что я нахожу это немного странным. Подумать только, человек исключительно маленького роста – хозяин танцевальной студии. Блумквист говорит, он танцует с учениками. Трудно поверить.

– Чему тут удивляться, – ответила Анна. – Вполне естественно, что хозяин танцевальной студии – учитель танцев.

– Да, но ты только себе представь. Что, если ученица – человек нормального… то есть, я хотел сказать, среднего роста? Хампусу, должно быть, непросто танцевать с дамой, которая гораздо выше его самого? Как он, например, будет класть ей руку на плечи?

Анна покачала головой:

– Да, наверное, ему непросто приходится.

– Очень может быть, – согласился Ульф. – Но это, в общем-то, не наша проблема. Настоящий вопрос вот в чем: может ли этот Хампус быть тем самым человеком очень маленького роста, который ударил Мальте ножом под коленку? Я бы сказал, вопрос в этом.

– Я бы тоже так сказала, – согласилась Анна. Она посмотрела на часы. – Нам бы уже пора на работу; Карл, наверное, пришел уже пару часов назад и сидит там совсем один.

Ульф принялся собираться.

– Прошлым вечером видел по телевизору его отца.

Анна представила себе Ульфа, одного, у себя в квартире, как он смотрит передачу про моральные дилеммы.

– Он говорил про то, насколько это этично – критиковать чужой образ жизни.

Анна взяла со стола свой недопитый кофе.

– То есть?

– О, веганы, например, требуют от школ, чтобы те прекратили держать в классах животных. Ну, знаешь, там, морских свинок, хомячков и тому подобное. В школах, бывает, устраивают живые уголки.

– Да, – ответила Анна. – Когда девочки были помладше, у них в классе держали морскую свинку. Чепуха какая-то, можно подумать, дети собираются есть этих зверушек. Так где у этих веганов собака зарыта?

Ульф улыбнулся:

– Они говорят, что таким образом в детские умы внедряются скотоводческие идеи.

– Да неужели! – взорвалась Анна. – У них вообще есть чувство меры?

Ульф не ответил. Он думал о том, что кто-то наверняка осудит его, Ульфа, за то, что он держит у себя Мартена. А если так, то что он, предположительно, должен сделать с собакой? Отпустить на волю?

Но Анна пока не готова была закрыть тему живых уголков.

– Морскую свинку, которую девочки держали в классе, звали Уолтер. По выходным ребята по очереди брали Уолтера к себе домой. Но потом его сожрала чья-то собака.

Ульф присвистнул.

– Какое несчастье.

– Да. Но что сказал на этот счет отец Карла?

– Сказал, это зависит от конкретной ситуации, – ответил Ульф. – Этим своим фантастическим голосом. И все как один принялись кивать. Стоит только ему открыть рот, а все вокруг уже кивают. Это поразительно.

Они вышли из кафе и пересекли улицу, направляясь к передней двери их учреждения. Эрик как раз тоже только что пришел на работу; он кивнул им в знак приветствия. Ульф заметил у него под мышкой свернутый в трубочку журнал, уж наверняка посвященный рыбалке, с фотографиями спиннингов, поплавков и прочей рыболовной параферналии – всего того, что делало жизнь Эрика терпимой, того, что было его надеждой и опорой. Ульф подумал о профессоре Хольгерссоне: что бы тот сказал о подобном образе жизни. Или что бы сказал Кьеркегор, если уж на то пошло. Он подозревал, что они оба это одобрили бы: простая, непритязательная жизнь, лишенная претенциозности и притворства, – чего нельзя сказать о многих других, гораздо более утонченных и изысканных существованиях.

– Бедный Эрик, – пробурчала себе под нос Анна.

– Нет, – ответил Ульф. – Не бедный. Счастливый Эрик.

Анна посмотрела на него с сомнением:

– Но ведь он не думает ни о чем…

– …кроме рыбалки. Да, но делает ли это его несчастным? Напротив: Эрик абсолютно счастлив. Он не знает сомнений.

У Анны был задумчивый вид.

– Как ты считаешь, чтó Эрик думает о нас?

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Ульф.

– Тобой он восхищается, – заметила Анна. – Он мне говорил, и не раз. Что ты добрый.

– Это очень великодушно с его стороны. Конечно, можно еще поспорить, кто из нас двоих – добрый. – Ульф помолчал. – К тебе он относится прекрасно, я это знаю.

Анна вспомнила, как Эрик однажды зимой пригласил ее к ним с женой порыбачить на льду. Ей пришлось срочно изобретать уважительную причину для отказа.

– Рыбалка на льду – невообразимо скучное дело, – заметил Ульф. – Сидишь над лункой и ждешь, когда у тебя клюнет.

– Знаю, – ответила Анна. – Бедный Эрик.

Ульф улыбнулся.

– Давай не будем снобами, – пошутил он.

Анна, однако, приняла его упрек всерьез.

– Прости. Ты прав. Эрику наша жалость не нужна.

Ульф заверил ее, что и не думал ее осуждать.

– Я вовсе не собирался указывать тебе, что о ком думать. Мне бы такое даже в голову не пришло.

Странный это был момент: он вдруг ощутил, будто переступил некую линию, некую интимную границу. И ему показалось, что Анна тоже это почувствовала: чуть покраснев, она отвернулась. Они как раз подошли к двери конторы; он потянулся было, чтобы притронуться к ней, но остановился и уронил руку, лишив движение всякого смысла.

Общее собрание отдела заняло все утро – казалось, оно не кончится никогда. Их непосредственный начальник, большой поклонник всяческой бюрократии, посвятил два часа детальному разъяснению новейших процедур. Где-то в недрах организации, на самых верхах, существовали умы, которые беспрерывно, страница за страницей, извергали циркуляры, инструкции и директивы относительно общей политики. В большинстве своем эти документы, подшив, благополучно забывали; очень немногие из этих бумажек оказывали хоть какое-то влияние на рабочий процесс. Но для новых циркуляров тоже существовала определенная процедура, и избежать ее не было никакой возможности. Ульф сидел на своем месте, глядя в потолок, в то время как добросовестный, как всегда, Карл лихорадочно строчил в записной книжке, конспектируя все, что говорило начальство. Докладчик, которому это пришлось по душе, время от времени делал паузы, чтобы Карл успевал за ходом его мысли, и иногда даже отпускал замечания вроде:

– Пожалуйста, господин Хольгерссон, скажите, если я говорю слишком быстро или если у вас будут какие-то вопросы.

Под конец заседания, когда Ульф, Анна и еще с десяток служащих уже поднялись на ноги, чтобы уходить, докладчик подошел к Карлу.

– Прошу прощения, – сказал он. – К вам наверняка постоянно обращаются с подобными просьбами. – Он достал из портфеля книгу и положил перед Карлом. – Последний труд вашего отца. Который о Кьеркегоре. Не могли бы вы попросить его подписать книгу для моей жены? Она его огромная поклонница.

Тут Ульф представил себе огромную поклонницу – неимоверно тучную женщину, не умещавшуюся в собственных одеяниях, – такую огромную, что ей, наверное, трудно было даже ходить. А потом он подумал: Кьеркегор. И у него в голове немедленно вспыхнул образ доктора Свенссона с его очками в роговой оправе и наивным убеждением, что жизнь сотрудника Отдела деликатных поручений была каким-то образом увлекательнее, чем у психолога с наклонностями психоаналитика.

– Кьеркегор, – пробормотала себе под нос Анна.

Карл был сама любезность, как всегда, мгновенно преобразившись в сына гипнотически светского профессора.

– Конечно. Никаких проблем. Я увижу его в воскресенье и попрошу написать что-нибудь специально для вашей жены.

– Моя жена будет страшно рада, – сказал начальник. – Она не пропускает ни одной его передачи. Просто огромная его поклонница.

Ульф прикрыл глаза. И увидел профессора, преследуемого по пятам группой поклонниц, причем огромные еле поспевали за более стройными и легкими на ногу, задыхаясь от усилий.

Когда он открыл глаза, Анна смотрела на него, потихоньку улыбаясь. Ульфу пришло в голову, что, может быть, они думали об одном и том же. Маловероятно, конечно, но идея пришлась ему по душе: двоим людям, которые нравятся друг другу, одновременно приходит в голову одна и та же мысль.

«Школа танцев Йоханссона» располагалась на первом этаже дома неподалеку от рынка. Дом этот явно видал лучшие времена: штукатурку на фасаде не мешало бы освежить, и входная дверь, когда-то вполне приличная, сейчас имела обшарпанный вид. Все вместе производило впечатление эдакого поблекшего шика, что, как подумалось Ульфу, очень шло заведению, где занимались бальными танцами: огни, мишура – и уныние, скрывающееся под всем этим внешним блеском. Танец – это иллюзия, будто гравитация и чувство неловкости преодолимы, но, увы, иллюзия только временная. Огни погаснут, замолкнет музыка, и танцоры вновь замрут без движения.

Ульф нашел на парковке местечко для «Сааба», а потом они с Анной позвонили в дверь школы. «Пожалуйста, нажмите кнопку звонка и подождите», – гласила надпись рядом со звонком.

Открыла им женщина в трико.

– На месте ли господин Йоханссон? – спросил Ульф, демонстрируя удостоверение. Анна тоже предъявила свое. Женщина взглянула на документы и нахмурилась. Жестом она пригласила их войти и все так же, без единого слова, повела их по коридору, где на стенах висели фотографии танцоров в бальных туалетах.

– Это все ваши выпускники? – спросил у нее Ульф.

Женщина молча кивнула. Когда они дошли до конца коридора, она указала на дверь с большим застекленным окошком.

– Вот студия, – отрывисто бросила она и удалилась, исчезнув за другой, никак не отмеченной дверью.

Они подошли к двери и заглянули в окошко. Изнутри доносилась музыка: кто-то играл на фортепьяно.

Оба они оказались совершенно не готовы к открывшемуся перед ними зрелищу, и Ульф еле удержался, чтобы не рассмеяться вслух. Анна тихонько ахнула от изумления. В самом центре зала тренер крайне маленького роста вел в танце исключительно высокую партнершу, держа ее за руки, причем казалось, что она вот-вот подхватит его и поднимет в воздух, прижав к груди. Танцевали они, как мог догадываться Ульф, вальс, и музыка это подтверждала: «Голубой Дунай».

Ульф толкнул дверь, и пианист замер, прекратив играть. Тренер остановился и обернулся посмотреть, кто их прервал. Отпустив партнершу, он подошел туда, где стояли Ульф с Анной.

– Хампус Йоханссон? – осведомился Ульф.

Хампус, закинув голову, посмотрел на него. Потом перевел взгляд на Анну, потом – опять на Ульфа.

– Можете не говорить мне, кто вы.

Голос у него был высокий, певучий.

– Мы… – начала было Анна.

Хампус ее прервал:

– Я знаю, кто вы. И зачем вы сюда пришли.

Ульф внимательно изучал стоящего перед ним человека, который был чуть ли не в два раза ниже его ростом. На нем была влажная от пота футболка; еще Ульф заметил, что на обеих руках он носил кольца – всего четыре, и еще одно кольцо в ухе – маленькое, золотое, почти незаметное.

– Мальте Густафссон, – произнес Ульф.

Хампус опустил взгляд.

– Я не хотел причинить ему вреда, – сказал Хампус.

Ульф и Анна ждали, что он скажет.

– Понимаете, он надо мною смеялся.

Ульф недоуменно нахмурился:

– Смеялся над вами?

Хампус снова посмотрел на него, и Ульф заметил, что в глазах у него стоят слезы. Ему захотелось протянуть руку, чтобы утереть их, но он знал, что следователи такого не делают.

– Он встречается с Ингрид, – сказал Хампус. – Она здесь работает. Это она, должно быть, открыла вам дверь. Они с Мальте… близкие друзья. – Его голос дрогнул. – Любовники. Он пришел сюда и стал смотреть, как мы с Вайолет танцуем, и я заметил, как он ухмыляется. Он смеялся надо мной. И тогда я его возненавидел.

– Не нужно больше ничего говорить, – сказал Ульф. – Только не здесь. Вы можете сделать заявление в участке.

Хампус покачал головой. Теперь стало совсем заметно, что он плачет; Анна прикусила губу.

– Вам никогда не понять, – продолжал он. – Вы просто не знаете, что это такое – когда на тебя пялятся. Каждый день. Каждый божий день. Постоянно. Люди всегда пялятся на тех, кто как-то выделяется: рост, или уродство какое, или кожа другого цвета, или что там еще. Они пялятся. Но в моем случае они иногда еще и смеются, будто я – какая-то шутка. Этого нельзя не слышать. Они смеются.

Анна покачала головой.

– Мне так жаль, – сказала она.

– И мне было так нелегко, – продолжал Хампус. – Потому что Ингрид – мой друг, и я всегда надеялся, что однажды она меня полюбит, но она меня не любит. Не любит. Она любит этого человека с его поддельным кашемиром. Его, а не меня.

– Не говорите больше ничего, – сказал опять Ульф. – Вам нужно побеседовать с адвокатом.

Хампус помотал головой:

– Адвокату меня не спасти. Я совершил ужасную вещь. Теперь со мной покончено.

Он переступил с ноги на ногу, и Ульф заметил, что его бальные туфли из лакированной кожи, маленькие, точно детские ботиночки, оставили след на посыпанном тальком полу. Тальк… совсем недавно он где-то натыкался на это слово. Но где?

– Знаете, может, это не так уж серьезно, как вам кажется, – услышал он вдруг свой голос.

Анна удивленно взглянула на него, но было ясно, что его слова пришлись ей по душе. В конце концов, какой в этом был смысл – служить машине правосудия, если нельзя было порой проявить милосердие?

– Мы можем предъявить вам обвинение в нанесении легких телесных, – продолжал Ульф. – Кроме того, можно внести в дело смягчающие обстоятельства – например, провокацию со стороны пострадавшего. Вас, без сомнения, спровоцировали. Знаете, это совсем не обязательно, чтобы дело кончилось тюрьмой. Я могу дать прокурору особые рекомендации. Он мой друг.

Друг этот был Ларс, который был готов для Ульфа на многое, хотя последнему и не было об этом известно.

Хампус пробормотал что-то себе под нос.

– Что вы сказали? – переспросила Анна.

– Я сказал: никогда такого больше не сделаю.

Она взглянула ему в лицо и поверила ему.

– Мне так жаль, – проговорила она. – Вы думаете, мы не понимаем, но на самом деле мы понимаем, правда.

– Она права, – добавил Ульф.

Хампус вытер щеку рукой:

– Я так понимаю, мне теперь нужно пойти с вами.

Ульф кивнул.

– Это займет какое-то время. Но я уверен: совсем скоро вы сможете вернуться домой.

– Хотя, может быть, и не сегодня, – добавила Анна.

Глава 4
Бим

Бим жила со своей матерью, Элвинией Сундстрём, которая занималась реставрацией гобеленов. Бим было двадцать лет, и она училась в университете Мальмё, где изучала социальную географию. Они с матерью занимали маленькую квартирку с балконом, где летом выращивали цветы и травы: розмарин, базилик, гвоздику. Муж Элвинии, Фредрик – отец Бим, – раньше был офицером шведского военно-морского флота, но теперь, по слухам, держал гостиницу на севере страны, вместе со своей второй женой, женщиной, которая, по мнению Элвинии, разрушила ей жизнь, уведя у нее мужа – и лишив Бим отца.

– Он был слабым человеком, – сказала она как-то подруге. – Как и все мужчины. Так что ее вины здесь, конечно же, больше. Она знала, что он женат, что у него маленький ребенок; все, что ей нужно было сделать, – сказать ему: «Нет, спасибо». И что, она это сделала? Нет.

– Может, женщины тоже бывают слабыми, – ответила ей подруга.

Но Элвинию было не так-то легко сбить с толку.

– Нет, не бывают, – заявила она. – Женщины – сильные.

Поначалу Бим сильно скучала по отцу и часто заговаривала о его возвращении.

– Папа ведь скоро приедет, правда? – спрашивала она у матери. – Его корабль уже возвращается, да?

Элвинии приходилось непросто. В первое время Фредрик еще старался поддерживать отношения с дочерью – писал ей, слал подарки, но повидать ее он приезжал нечасто, а потом, спустя год, и вовсе перестал. Элвиния пыталась объяснить дочери, что отец любит ее, но ему сложно видеться с ними столько, сколько ему хотелось бы.

– Он же моряк, понимаешь? – сказала она как-то дочери. – Моряки подолгу не бывают дома, это обычное дело. У них на кораблях есть каюты с кроватями и шкафами, где они хранят все свои вещи. Такая уж у моряков жизнь, дорогая. Вечно их нет дома. Мне кажется, он сейчас на Фаррерских островах – это очень далеко. Ничего не поделаешь.

– Но я же видела его из окна автобуса, – ответила Бим. – Помнишь? Всего неделю назад. Мы ехали в автобусе и вдруг увидели его – он шел по улице, в своей форме. Я стала стучать в окно, но он не услышал, да и вообще автобус ехал слишком быстро.

– Может, это был вовсе не он, – сказала Элвиния. – Люди часто бывают очень похожи друг на друга, дорогая. Это, наверное, был кто-то другой.

Тут она чуточку солгала; конечно, это был Фредрик, но эта женщина – разлучница с севера, соблазнительница – шла рядом с ним. Уж конечно, она была с ним. Это была ложь во спасение, призванная оградить ребенка от жестокой правды и взрослого эгоизма. Но у этой лжи, как это часто случается, были последствия. Говорить ребенку, будто то, что она видела собственными глазами, не существует, – значит напрашиваться на определенные последствия для ее психики. Но что Элвиния могла поделать? Хорошо людям рассуждать, что, мол, ребенку всегда надо говорить правду, что только так они смогут примириться с тем, что мир суров, – но, размышляла она, разве это делало детей счастливее? Или просто лишало их надежд и невинного взгляда на мир – лишало их самой сути детства? Хотела ли она, чтобы Бим росла, думая, что отец совсем ее не любит, что он намеренно бросил ее, – или пускай лучше верит, что только служебные обязанности мешают ему проявлять любовь и привязанность, которые он, без сомнений, чувствовал по отношению к семье? Для Элвинии ответ был очевиден: Бим следует уважать своего вечно отсутствующего отца, потому что уж лучше такой отец, чем вообще никакого. Так она считала, и ей казалось, что она прочла – или она убедила себя, что прочла, – в каком-то журнале или где-то еще, что именно так и следует поступать в подобных обстоятельствах. Риск, конечно, был, и без последствий, верно, не обойтись. Но это ведь всем известно – как известно всем, что любые наши поступки обусловлены поступками других людей по отношению к нам. Сказанной нам ложью в той же мере, как и сказанной нам правдой.

По крайней мере, Фредрик всегда исправно платил алименты; здесь Элвинии не в чем было его упрекнуть. Но она не могла не понимать, что, когда Бим исполнится восемнадцать, соглашение, достигнутое во время развода, потеряет силу. И, чтобы обеспечить свое будущее – равно как и будущее Бим, – она решила найти себе надежную работу. Когда она вышла замуж за Фредрика – это случилось очень рано, – ей пришлось поставить крест на карьере психолога, о которой она мечтала. Теперь поступать в университет было уже поздно: ей надо было приглядывать за Бим, а позволить себе няню она не могла. Так что она стала искать подработку с возможностью обучения, лучше всего – связанную с рукоделием, потому что ее всегда тянуло к творчеству. И в конце концов она нашла маленькую реставрационную мастерскую, принадлежавшую ткачихе Ханне Хольм. Ханна со всем справлялась в одиночку – и с мастерской, и с родительскими обязанностями – и потому с пониманием отнеслась к положению Элвинии. Она с сочувствием выслушала ее историю, качая головой, когда Элвиния описывала особенно скандальные выходки Фредрика.

– Я-то думала, что офицеры флота – джентльмены.

– О, здесь все изменилось, – сказала Элвиния. – Единственный джентльмен в этой стране – это король.

Ханна кивнула, хотя полностью согласиться с этим утверждением она не могла, по крайней мере относительно количества джентльменов в Швеции. Человек, у которого она покупала рыбу, уж точно был джентльменом, и почтальон, который недавно вышел на пенсию, – тоже, пускай и нетрадиционного толка. Она подумала о короле.

– Бедняга, – сказала она вслух. – Нелегко ему, наверное, приходится.

Элвиния задумалась. Она вспомнила, что Карлу XVI Густаву было девять месяцев, когда самолет его отца разбился неподалеку от Копенгагена, и что ему не рассказывали о смерти отца, пока королю не исполнилось семь лет. Пускай она и скрывала от Бим правду о Фредрике, королевская семья зашла гораздо дальше, хотя сестра короля всегда была против этого, во всеуслышание заявляя, что на вопросы ребенка нельзя отвечать молчанием. Элвинии стало стыдно; ей придется рассказать Бим правду: что ее отец вовсе не плавает по морям, что он здесь, в Мальмё, – это было еще до того, как он переехал на север, в свой так называемый отель со своей так называемой женой. Хотя на самом деле она была всего лишь любовницей, горько подумала она, и он мог бы навещать их, если бы ему этого захотелось.

– Что ж, – сказала Ханна. – Если вам это интересно, почему бы не попробовать поработать со мной пару месяцев, а потом вы уже сможете решить? Я готова дать вам очень гибкий график.

Элвиния согласилась и вскоре приступила к обучению. Работа давалась ей легко, и Ханна обрадовалась, когда Элвиния сообщила ей, что готова работать на нее постоянно.

– Я нашла то, что мне по-настоящему хочется делать, – сказала она Ханне. – Работать с пряжей и с шерстяной нитью, с тканями…

– И с любовью, – прервала ее Ханна. – Любовь в работе художника – это самое важное. Свою работу надо любить.

– Я ее люблю, – ответила Элвиния.

– Я это вижу, – сказала Ханна.

Вряд ли Элвиния смогла бы найти лучшего учителя. Ханна прошла общее обучение на реставратора в Музее шведской истории в Стокгольме. Но интересовали ее в основном ткани, и она стала специализироваться в этой области. Пройдя квалификацию, она приняла участие в работе над гобеленом Скога, созданным во времена позднего Средневековья; гобеленом, на котором были изображены три загадочные фигуры. Вокруг того, кем именно могут быть эти фигуры, было немало споров, и высказывалась догадка, что они – древние скандинавские боги: Один, Тор и Фрейр. Предположение насчет Одина основывалось на том факте, что у одной из фигур на гобелене был только один глаз: характерная для Одина черта, который, как известно, обменял глаз на дар мудрости. Но эта теория была опровергнута, когда обнаружилось, что нитки, которыми был выткан второй глаз, попросту выпали. Теперь три фигуры считались Волхвами, но, опять-таки, было не совсем понятно, почему двое из них были явно вооружены, причем один – топором, а другой – мечом. Если, конечно, это был меч, а не крест…

Ханна как раз собиралась отойти от дел и была рада передать мастерскую и клиентов в ведение Элвинии. Работы было более чем достаточно, и следующие несколько лет Элвинии жилось относительно легко и спокойно. Они с Бим прекрасно ладили, и переходный возраст, общеизвестный период споров и ссор, обернулся для Элвинии временем спокойствия и гармонии. Когда для Бим настало время поступать в университет, она предпочла остаться с мамой, а не снимать жилье с другими студентами. Элвиния была рада, что дочь будет жить с ней, хотя втайне и надеялась, что Бим обзаведется собственными друзьями, а может быть, даже найдет себе молодого человека. Она беспокоилась, что передала дочери собственное подозрительное отношение к мужчинам и что Бим вообще никогда не захочет иметь с ними дела. Элвинии бы этого совсем не хотелось: она надеялась, что Бим найдет человека, который не бросит ее – как поступил с Бим отец, – а сделает ее счастливой.

Подруг оказалось найти не так уж сложно. К концу первого курса Бим стала частью девичьей компании, которая практически все делала сообща. Девушек, кроме Бим, было три: Линнеа Эк, Сигне Магнуссон и Матильда Форсберг. Изучали они литературу – английскую и шведскую – и геологию. У всех троих имелись молодые люди разной степени близости, а у Сигне аж целых двое, но не в силу какой-то ее врожденной порочности, а просто потому, что она не в силах была выбрать кого-то одного и любила обоих. Ей, кроме того, совершенно не хотелось ранить чьи-либо чувства, и потому она встречалась с обоими одновременно, стараясь только, чтобы они ненароком друг на друга не наткнулись и ни один не заподозрил, что внимание Сигне не принадлежит всецело ему одному.

– Никогда, пожалуйста, никогда никому об этом не рассказывай, – умоляла Сигне. – Последнее, чего я хочу – самое последнее, – это чтобы все думали, что я, ну… – Тут она помолчала, явно подыскивая подходящее слово. В конце концов она решилась: – Жадничаю. Не хочу, чтобы все думали, будто я жадничаю.

– Ну конечно, ничего ты не жадничаешь, – ответила Бим. – Ты просто великодушная. Или добродушная? Нет, кажется, правильнее говорить «добросердечная». Ну, в любом случае ты – и то, и другое, и третье.

Сигне была ей благодарна.

– Как это мило с твоей стороны, Бим. И знаешь, вообще-то встречаться с двоими – это довольно весело. Тебе и самой стоит попробовать.

Она, конечно, сказала это в шутку, но тут же пожалела об этом. У Бим и одного-то молодого человека не было, не говоря уже о двоих.

– Извини, – продолжила Сигне. – Это было бестактно с моей стороны. Уверена, рано или поздно ты тоже кого-нибудь себе найдешь.

Бим вздохнула.

– Хорошо бы, – ответила она. – Понимаешь, не то чтобы я не старалась.

Сигне с любопытством взглянула на подругу.

– Мне странно, что у тебя никого нет, – сказала она. – Ты очень симпатичная, Бим, правда. Почему же не нравишься ребятам?

Бим помрачнела, и Сигне тут же снова почувствовала себя виноватой.

– Я не то хотела сказать. Уверена, ты им нравишься. – А потом она добавила: – Может, просто не в этом смысле.

Бим отвела взгляд.

– Ну, если это так, то почему со мной никто никогда не хочет познакомиться? Никто.

– А ты оставляешь им свой телефон? – спросила Сигне.

– Я делаю все, что нужно делать, – сказала Бим. – Общаюсь в соцсетях. Попробовала даже сайт знакомств – но там вообще никто не отозвался, кроме каких-то придурков. Один так и вовсе в тюрьме сидит, а другой с электронным браслетом ходит. Такое ощущение, что нормальных парней просто не существует – или они мне до сих пор не попадались.

– Ты только не сдавайся, – сказала Сигне, а потом перевела разговор на другую тему. У нее имелись догадки, почему ее подруга не пользуется успехом. Мужчины всегда чувствуют, когда девушка отчаянно ищет отношений, и это отпугивает их, как ничто другое. Она никогда не могла понять, почему это так, и, в конце концов, вывела для себя некую шаткую социобиологическую теорию, что отсутствие конкуренции – это сигнал для самца искать другую партнершу. Или, может, Бим просто была чересчур домашней, скучной девушкой, с этими ее травяными грядками на балконе и кухонными увлечениями? Все это не слишком ценилось самцами человеческого вида. Им нравились девушки, с которыми можно было пойти в клуб, такие, которые будут скорее курить… траву, чем ее выращивать.