Отдел деликатных расследований

– Ничего подобного, – ответил он. – У Мальте с ними со всеми прекрасные отношения. Он всегда помогает им с мотоциклами, если дело можно уладить, не снимая перчаток – ну, перчатки для защиты кожи. Они все его обожают.

– Хорошо, – сказал Ульф. – Если это не ссора между байкерами, тогда – как вы думаете, что это может быть? Вряд ли можно получить удар ножом просто так, ни за что ни про что. Может, кто-то был на него за что-то зол?

Но Оскар был непоколебим.

– Послушайте, – сказал он. – Нет никого – то есть вообще никого – кто бы плохо относился к Мальте. Добряк, каких поискать. Он бы никогда…

– Может, недовольный покупатель? – прервала его Анна, обводя жестом прилавок. – Кто-то захотел вернуть товар, случилась ссора?

Оскар метнул на нее раздраженный взгляд.

– Мальте – честный человек, – сказал он. – Он никогда не жульничает. И цены у него тоже вполне справедливые.

Ульф задал вопрос о семейном положении Мальте. Женат ли он? И насколько счастливо?

– Мальте женился, когда ему было двадцать восемь, – ответил Оскар. – Они с Моной недавно отпраздновали двадцатую годовщину. Она работает воспитательницей в детском саду. Она не так давно прошла подготовку – всего десять лет назад, когда дети у них подросли. У ее семьи молочная ферма километрах в сорока от города. Делают свой фирменный сыр – довольно успешный бизнес.

– А Мона как-то в этом участвует?

Оскар вздохнул.

– Могла бы. Их в семье двое детей – она и ее брат. Ее старик все еще заправляет делом, а брат Моны, Эдвин, ему помогает – в последнее время все больше и больше. Моне тоже хотелось бы принимать участие, по крайней мере, в принятии решений – как ни крути, это же все-таки семейный бизнес, – но Эдвин, похоже, против. Старик ест у него из рук, и мнение Моны никого не интересует. Недавно они обзавелись новой доильной установкой – последнее слово техники, – так ей даже никто не потрудился сообщить. Хотя вообще-то она такой же равноправный партнер, как и ее брат – ну и старик, конечно.

– А что Мальте об этом думает? – спросил Ульф.

– Он был в ярости. Сказал Моне, что ей нельзя тушеваться перед братом.

Ульф с Анной переглянулись.

– Так, значит, у Мальте с шурином отношения так себе, – сказал Ульф.

– Ну да, так оно и есть. Но Мальте не виноват. Он пошел к семейному адвокату. Подал жалобу, что если этот их бизнес – настоящая компания, а так оно и есть, то и дела пускай ведутся как следует: заседания пайщиков, и чтобы решения заносились в протокол, ну и все такое прочее. Уж поверьте, Эдвину это совсем не понравилось. Он даже пригрозил Мальте… – тут Оскар осекся. – То есть он сказал Мальте, что это он делает всю работу на ферме, и распоряжаться, значит, будет по-своему.

– Вы сказали, он ему пригрозил, – напомнила ему Анна. – Что именно он собирался сделать?

Оскар надулся.

– Это точно не Эдвин. Его и поблизости-то не было, когда это случилось.

– Как вы можете это знать? – сказал Ульф. – На рынке бывает довольно людно.

Блумквист, который все это время молчал, вдруг заговорил:

– Во время происшествия здесь действительно было много народа. Я был на месте через десять минут, и здесь была настоящая толпа.

– Вы не забывайте, я тоже тут был, – парировал Оскар. – Если бы Эдвин околачивался поблизости, я бы его точно заметил. Но его тут не было. По одной очень простой причине.

Он замолчал; все ждали, что он скажет.

– Потому что он был в Канаде, – торжествующе закончил Оскар. – Какой-то их кузен из Виннипега устраивал свадьбу, их обоих пригласили, и Мону, и Эдвина. Мона не захотела ехать, но Эдвин с женой туда отправились. Они улетели в начале прошлой недели и вернулись только во вторник. Мне Мальте об этом сказал. Он-то был не против поехать, но Мона сказала, что выносить Эдвина целую свадьбу она не сможет. В общем и целом, это она решает, что им делать.

Оскар показал им место, где все случилось. Позади прилавка был небольшой полотняный навес, нечто вроде импровизированного офиса. Здесь помещался письменный стол, складной стул наподобие тех, что берут с собою в поход, и поставленные друг на друга картонные коробки.

– Я пришел, когда услышал, что Мальте меня зовет, – пояснил Оскар. – Я в тот момент был занят с покупателем. Подумал, что он просто хочет мне что-то сказать, но, когда я вошел, сразу понял: что-то здесь не так. Мальте стоял вот здесь, весь согнувшись, и держался за колено. Ему явно было больно.

– А был здесь кто-нибудь, кроме него? – спросил Ульф.

Оскар покачал головой.

– Ни души. И Мальте сказал, что он никого не видел.

Ульф нахмурился.

– Может, кто-то все-таки был, но сбежал?

Оскар озадаченно посмотрел на него.

– Честно, не представляю, как это возможно.

Ульф спросил, нет ли у палатки другого выхода. Оскар ответил, что нет, но полотнища сзади немного разошлись:

– Ребенку, может, и удалось бы протиснуться в эту щель, но взрослому – вряд ли.

Ульф наклонился посмотреть. Раздвинув ткань, он увидел, что позади прилавков было что-то вроде проулка. Кто-то вполне мог здесь пройти, подумал он, несмотря на многочисленные препятствия: пустая канистра, брошенная кем-то запаска, груда гнилых ящиков, перевернутых кверху дном.

Он обернулся к Оскару:

– А как именно стоял Мальте, когда вы вошли?

– Лицом ко мне, – ответил Оскар.

– То есть спиной к задней стенке?

– Мне кажется, да.

Ульф опять наклонился посмотреть на щель.

– Здесь на полотнище кровь, – негромко сказал он. – Поглядите-ка.

Блумквист наклонился у него над плечом, а Анна, нагнувшись, заглянула сбоку.

– Так вот как это случилось, – сказал Ульф. – Кто-то снаружи просунул руку – с ножом – и ткнул в первое, что попалось под руку. Прямо в ногу вашему брату.

– Так вот почему его никто не видел, – пробормотал Оскар.

– Полагаю, да, – ответил Ульф. – Анна, что ты думаешь?

– Звучит вполне правдоподобно, – ответила она. – Но эта твоя версия не дает нам ответа ни на какие вопросы. И потом, любая версия, в которой содержится слово «кто-то», никак не приближает нас к разгадке.

Ульф не мог с этим согласиться.

– Но она дает нам ответ на вопрос «Как?». Остаются только вопросы «Почему?» и «Кто?». Ответ на один вопрос из трех – это лучше, чем ничего.

– Едва ли, – бросила Анна в ответ.

После чего она отправилась за яйцами и брокколи, а Ульф с Блумквистом, который, похоже, решил тем временем присоединиться к расследованию, осмотрели проулок на задах, надеясь найти улики, которые могли бы хоть что-то прояснить. Они, конечно, не нашли ничего, кроме обломков городского существования, вынесенных на обочину жизни: пластиковых оберток из-под замороженных продуктов; выброшенной за ненадобностью пустой шариковой ручки; скомканной бумажки, оброненной каким-то забывчивым прохожим, – «картошка, витамины, кухонные полотенца, тальк»; билета на рок-концерт, который состоялся несколько месяцев назад, – известная датская группа, даже Ульфу доводилось о них слышать, хотя рок никогда ему особенно не нравился.

– Ничего интересного, – сказал Блумквист, когда они уже почти закончили, и добавил: – Люди такие неряхи, верно?

– Верно, – согласился Ульф. Он толкнул носком ботинка коробку, оставленную здесь кем-то из продавцов на милость природы. Из-под коробки выбежал потревоженный жук, решив, как видно, поискать себе другое убежище.

Глава 3
Поющее дерево

Когда они вернулись обратно на работу, заняться там было особенно нечем. Карл в их отсутствие усердно трудился и успел закончить рапорт, который они вообще-то должны были составить сообща. Им оставалось только подписаться, а после этого в распоряжении у Ульфа появилось то, что он называл «думательное время»: возможность спустить разум с цепи, хорошенько взвесить все детали, всплывшие во время расследования. Может, он что-то упустил? Может, здесь напрашивался вывод, который ему еще только предстояло сделать? Ульф давно заметил, что самые очевидные вещи становятся таковыми только с течением времени. Как это было легко – проявлять мудрость задним числом, заявляя, будто любой мог бы предвидеть то, что уже случилось; но Ульф старался не попадаться на эту удочку.

– Мы по большей части блуждаем во мраке, – сказал он как-то Анне. – Ты, я, Карл – трое бредущих на ощупь во тьме, ищущих выход из чащи.

– И все-таки у нас неплохой процент закрытых дел, – возразила она. – Это доказывает, что иногда свет все-таки разгоняет тьму.

– Мне кажется, это всего лишь совпадение, – сказал Ульф. – Иногда мы набредаем на истину. И думаем, будто мы ее нашли, но на деле это она находит нас.

– А есть ли разница? – спросила Анна. – Главное – результат, а не то, каким образом нам удалось его добиться. Как правило, это вопрос удачи.

Ульф задумался над ее словами. Роль удачи в людских делах всегда его завораживала. Насколько наши действия определяются факторами, не поддающимися нашему контролю: чужие прихоти; цепочки событий, начатые в полном неведении относительно того, куда они могут привести; случайные встречи, которые приводят к решениям, могущим полностью изменить нашу жизнь. Именно так Ульф познакомился со своей будущей женой Леттой: наткнулся на улице на старого приятеля, который пригласил его на вечеринку. А друга он встретил потому, что вернулся в магазин забрать покупку, забытую им на прилавке. Не прояви он забывчивость, он не вернулся бы в магазин, не встретил бы друга и не получил бы приглашения. А потом не пошел бы на вечеринку, где он встретил свою будущую жену. Брак их был спокойным и мирным, пока она не встретила того гипнотизера и его мир не перевернулся с ног на голову. Не забудь он на прилавке ту покупку, не узнал бы ни того счастья, которое его ожидало, ни той печали. Все было бы по-другому.

Но сейчас было не время думать об этом. Доктор Свенссон как-то посоветовал ему больше думать о тех вещах, которые он делает сейчас, в данный момент, чем о тех, которые уже сделаны. Совет был полезный – он это понимал, – хотя психолог всегда утверждал, будто не дает советов, а только помогает клиентам самим понять, что именно им следует делать. В этом-то и была проблема с доктором Свенссоном, подумал Ульф: он слишком часто отрицал свое участие, что было странно, учитывая, сколько он за это самое участие брал.

Так что Ульф сидел у себя за столом, решив посвятить свое «думательное время» размышлениям о странном нападении на Мальте Густафссона. У него было ощущение, будто он упустил какой-то довольно очевидный фактор, но не было ясно, имел ли этот фактор отношение к пострадавшему – или к обстоятельствам преступления. Ему еще только предстояло встретиться с Мальте, но у него уже сложилось о нем определенное представление. К характеристике человека, полученной от его брата, следовало относиться с осторожностью – мы редко бываем полностью свободны от любви и ревности нашего детства, а это накладывает отпечаток на то, каким мы видим того или иного человека. Ульфу были известны случаи, когда вражда, начавшаяся в детском саду, заканчивалась в доме для престарелых. И все же ему казалось, что убежденность Оскара в доброте Мальте и всеобщей к нему любви, похоже, имела под собой основания. Во всяком случае, так ему подсказывала интуиция.

Он верил и в то, что Оскар рассказал насчет приятелей-мотоциклистов Мальте. Опыт подсказывал Ульфу, что в нападении на одного байкера почти всегда был виноват другой байкер, как правило, из соперничающей банды. Идентифицируя себя как байкера, человек проявляет мачизм, а мачизм провоцирует агрессию. Но когда байкер достигает определенного возраста, все немного меняется: одежка говорит об одном, но на уме – совсем другое. Байкеры средних лет, может, и не прочь разогнаться до двухсот километров в час, но на практике их вполне устраивает и сто. На косухах у них красуются черепа, но на деле это, скорее, их последний рентгеновский снимок, нежели символ угрозы. Очень может быть, что по крайней мере у части пожилых байкеров имеются проблемы с простатой, и потому их выезды длятся не особенно долго. И ни один байкер – вне зависимости от возраста – не станет искать ссоры с механиком, пускай и таким, который не переносит мыла и не может иметь дело с машинным маслом.

Нет, двигаться в этом направлении не было никакого смысла. И на семейном фронте тоже, похоже, было негусто. Жена Мальте, Мона, может, и была в плохих отношениях с братом, и этим стоило бы заняться, но во время происшествия брат был в Виннипеге, и это снимало с него всякие подозрения. Если, конечно, он не устроил так, чтобы на Мальте напал кто-то другой. Это мысль: если тебе нужно железное алиби, поезжай в Виннипег на свадьбу и подговори кого-то сделать дело в твое отсутствие.

Ульф подумал, что он, должно быть, поторопился насчет Эдвина. Фермеры – в особенности те, что занимались молочным производством, – казались людьми флегматичными, но когда речь заходила о земле – или, в данном случае, о доильных установках, – страсти могли разыграться нешуточные. Сельские распри из-за того, кто будет пахать какое поле или чья корова сбежала и потравила репу, славились накалом страстей. Если вдуматься, в Cavalleria Rusticana^[1] все как раз и вертится вокруг деревенских страстей и их драматических последствий. Подобные вещи близки не только итальянцам, хотя напиши «Каву» шведский композитор, его вряд ли бы приняли всерьез.

Но нет, что-то здесь все-таки не складывалось, а Ульф привык доверять своим инстинктам. Ни один фермер не станет подговаривать кого-то ударить своего шурина ножом под коленку. Такого просто не бывает.

На этом гипотезы у него закончились, и думать было больше не над чем и работать, естественно, тоже. Поэтому Ульф посмотрел на часы и решил, что пора бы уже идти домой, вывести Мартена, своего пса, на вечернюю прогулку, перед тем как дать ему ужин. Можно было заодно и подумать: вопрос «Кто?», похоже, пока себя исчерпал, но оставался еще вопрос «Почему?». Почему Мальте ударили именно под колено? Была ли это случайность, или удар нанесли так низко по какой-то особой причине? Низко… Ульф решил, что эта самая деталь и была ключом ко всему делу. Здесь скрывалось нечто важное; что-то, до чего он пока не додумался. Теперь он был в этом уверен и чувствовал, что сможет найти отгадку. Ему стало ясно, где искать: не по верхам, нет, а где-то внизу. На уровне колена.

Мартен приветствовал его с неистовым восторгом – как и всегда. Ульф где-то читал, что, когда хозяин собаки уходит, она испытывает полную уверенность, что больше никогда его не увидит. Собачья память исключительно долгая, когда дело касается запахов, гораздо слабее в отношении событий, и собака может забыть, что хозяин уже уходил – и всегда возвращался. Так что несчастное создание ежедневно, а то и несколько раз в день переживает агонию разлуки – как ему кажется, вечной. Но когда хозяин возвращается, радость собаки не знает предела – так, должно быть, радовалась Пенелопа возвращению Одиссея. Или, если уж на то пошло, собака героя, когда он вновь появился в Итаке, хотя бедняга Аргус был настолько стар, что, лежа на своей навозной куче, мог, наверное, только насторожить уши да постучать хвостом, как бы ему ни хотелось прыгать, лая от радости и даря хозяина слюнявыми собачьими поцелуями.

Это было непросто – держать собаку в квартире, особенно такого энергичного пса, как Мартен, в котором смешалась кровь пуделей и лабрадоров – активных пород, которым свойственна общительность и любовь к людскому обществу. Это вообще вряд ли было бы возможно, если бы не соседка Ульфа госпожа Хёгфорс, бывшая школьная учительница, которая теперь была на пенсии. Она была только счастлива гулять с Мартеном по нескольку раз в день и приглядывать за ним, пока Ульфа не было дома. Мартен любил госпожу Хёгфорс, и она обожала его в ответ, позволяла ему валяться у себя на диване, постоянно подкармливала его всякими не слишком полезными для собачьей фигуры вкусностями и отказывалась слушать любые разговоры о его возможных недостатках. Так что, когда Мартен сжевал принадлежавшие Ульфу наушники, а потом прогрыз дыру в ковре госпожи Хёгфорс, эти «шалости», как она это называла, списывались на его похвальное желание помочь.

– И нельзя забывать, – добавляла она, – что Мартен – инвалид. Нам нужно делать на это скидку.

Инвалидность Мартена, о которой говорила госпожа Хёгфорс, заключалась в его глухоте. Проблемы со слухом у Мартена были еще со щенячьего возраста. Выяснилось это, когда Ульф как-то вывел совсем еще юного Мартена на прогулку в парк неподалеку от дома. Двое нахальных юнцов взрывали в парке петарды и бросили одну так, что та сдетонировала прямо за спиной у Мартена. Мартен, однако, продолжал трусить вперед как ни в чем не бывало. Ульфа это удивило, поскольку обычно собаки реагируют на петарды совершенно по-другому, и они нанесли визит ветеринару. Подозрения Ульфа подтвердились: Мартен не слышал вообще ничего, даже с помощью специального собачьего слухового аппарата, который ветеринар вставил ему в ухо.

– Здесь ничего особенно не поделаешь, – сказал ветеринар. – Вам придется присматривать за ним на дороге. Машин-то он не слышит, понимаете?

Опасность, конечно, была, но Ульф обнаружил, что наиболее серьезные последствия Мартеновой глухоты можно обойти, если помнить, что для собаки обоняние гораздо важнее слуха. Поэтому вместо того, чтобы звать Мартена обедать, он просто открывал банку с собачьим кормом и дул под крышку, чтобы запах побыстрее долетел до чувствительного носа его питомца. А когда наступало время идти гулять, он тряс в воздухе поводком, и Мартен, почувствовав запах кожи, радостно бросался к двери. Работало все это неплохо, но потом замечание того же самого ветеринара навело его на мысль о новом подходе к физическому недостатку Мартена.

– Какая жалость, – обронил ветеринар, – что никто пока не додумался научить собаку читать по губам.

– Никто этого не пробовал? – решил убедиться Ульф.

Ветеринар покачал головой.

– Я, по крайней мере, об этом не слыхал. Но я не понимаю, почему нет. Собаки вполне способны понимать сигналы – взять хотя бы овчарок, – и они прекрасно различают жесты «направо» и «налево». Собаки, знаете ли, совсем не дураки. – Доктор немного помолчал. – Впрочем, нет. Некоторые собаки бывают удивительно глупы, Ульф. Но Мартин уж точно не дурак; гены пуделя этого не допустят. Я за двадцать лет практики не встречал ни одного глупого пуделя. Ни одного. Глупых спаниелей – сколько угодно. Глупых терьеров – бывало, да. Но глупых пуделей – ни одного. Их просто не существует.

Ульф тогда ничего не сказал, но это замечание, отпущенное просто так, мимоходом, заставило его задуматься. Где это сказано, что собаки не могут читать по губам? Они вполне способны понимать речь – в определенных пределах, конечно. Собаки распознают отдельные слова: «гулять», «печенька», «плохой», «сидеть» – и так далее, хотя грамматику воспринимают несколько солиптически. Все глаголы, по собачьему разумению, подчиняются местоимению, а местоимение это обозначает их самих. Так что глагол «сидеть» всегда будет значить «мне сидеть». То же правило распространяется на прилагательные и существительные: «плохой» значит «я плохой», а «печеньки» – «мне печеньки». А если собаки могут понимать слова, пускай и таким несовершенным, до крайности субъективным образом, то, конечно, они способны понимать и соответствующие знаки – жест или движение губ, сопровождающее слово?

Ульф решил проверить эту теорию. Начал он с простой команды, которую способна понять и выполнить практически любая собака, – «сидеть»: он встал перед Мартеном, сказал: «Сидеть», – четко обозначая губами каждый звук, а потом решительно надавил ему на крестец, вынуждая сесть.

Мартен воззрился на хозяина в молчаливом недоумении. Многие собаки проводят немалую часть своей жизни в этом неопределенном состоянии, пытаясь понять человеческий мир, с которым они чувствуют сильнейшую, освященную древним договором связь, но в котором они не видят ни малейшего смысла. Примерно это сейчас и чувствовал Мартен: почему Ульф, перед которым он преклонялся, кого почитал за земное божество, вдруг захотел, чтобы он, Мартен, сел, когда в этом не было никакой необходимости? Но вопрос этот был слишком сложным для собачьего разумения, и потому Мартен просто сел. А со временем он уяснил связь между движениями хозяйских губ и необходимостью сесть, став первой в шведской истории собакой, способной читать по губам.

Вернувшись домой, Ульф вывел Мартена ненадолго прогуляться, а потом покормил его. После этого, когда Мартен заснул под столом в своей корзинке, Ульф наконец уселся с журналом, на который он был подписан: чтение, которое он старался растянуть на подольше, как некоторые растягивают коробку конфет. Журнал приносили вместе с почтой в третий четверг каждого месяца, и при определенном усилии воли номер можно было растянуть на десять дней, читая страниц по восемь – приблизительно по одной статье – в день. После этого журнал отправлялся на особую полку в гостиной, где все номера были расставлены по порядку, так, чтобы они всегда были под рукой, если захочется заново проверить какой-нибудь факт.

Журнал назывался «Северное искусство»: популярное издание, посвященное в основном скандинавскому искусству и время от времени публиковавшее статьи про другие северные страны: Канаду, Россию, Исландию и Шотландию. Ульф, конечно, читал и эти статьи, но без того жгучего интереса, который вызывали в нем материалы по скандинавскому искусству двадцатого века. Это был его конек, его страсть – конечно, была еще философия, но философов он читал реже и с куда меньшим увлечением.

В тот вечер он предвкушал чтение с особенным нетерпением. Его ждала пространная статья в «Северном искусстве», написанная маститым критиком, о картине, которую Ульфу случилось видеть во время его прошлогоднего визита в Норрчёпинг. Варги – род его отца – происходили из Эстергётланда, и до сих пор Ульфу приходилось иногда туда ездить на семейные торжества – свадьбы, крестины, похороны – его многочисленных родственников. В тот последний приезд, по случаю семидесятипятилетия тетушки Ульфа, ему удалось урвать немного времени, чтобы посетить художественный музей Норрчёпинга. Он и сам не заметил, сколько времени простоял перед Det sjungande trädet, «Поющим деревом», масштабным полотном кисти Исаака Грюневальда. В этой картине, написанной, как было указано на небольшой табличке, в 1915 году, было что-то от манеры Шагала: краски, текучие линии, мечтательное, сказочное настроение. Всю центральную часть полотна занимало дерево в осеннем убранстве – здесь преобладали оттенки красного. Позади дерева, в парке, виднелась битком набитая детишками карусель, за которой наблюдали – судя по одежде – два моряка. Дальше, на заднем плане – но все еще в пределах парка, – виднелся полосатый тент, под которым толпился народ: кто-то ел, кто-то разговаривал, кто-то просто слонялся без дела. Теперь эта самая картина стала предметом внимания ученого-искусствоведа, и статью открывала переливавшаяся яркими красками цветная репродукция. Ульф приступил к чтению: это полотно, писал критик, о том, как природа (которую символизирует дерево) становится частью урбанистической среды, в которой мы живем. Дерево, несмотря ни на что, празднует свою «древесность», поет свою песнь – так природа поступает повсюду, как бы мы ее ни притесняли. Птицы поют, как встарь, посреди шумного города, невзирая на какофонию чуждых природе звуков. Сухая листва шуршит по асфальту или брусчатке, будто по земле. Из щелки в асфальте вылезает крошечное, идеально сформированное насекомое: существо, состоящее из кривых и изгибов – среди линейного мира, созданного человеком.

Взгляд Ульфа блуждал между репродукцией и текстом. На переднем плане помещались две фигурки, явно более важные, чем остальные: женщина и ребенок, которого она держала за руку. Ребенок – мальчик в полосатой рубашке – был вполовину ниже женщины. Он тянул ее за руку куда-то в правый угол картины; она же, прикрываясь парасолькой, явно намеревалась остаться там, где была. Женщина будто желала помочь художнику, стоя неподвижно, а мальчик спешил оказаться где-то еще. Совсем небольшая деталь, но Ульфа она заинтересовала, потому что раньше он ее не замечал. Прежде эти фигурки казались ему случайными, ничего не говорящими о самом дереве. Но теперь ему пришло в голову, что ребенок и дерево были похожи. У дерева была своя песнь – и у ребенка тоже. Взрослая женщина олицетворяла собой мир, ставший для дерева тюрьмой, ловушкой, вырвавшей дерево из леса, из лона природы и переместившей его в чуждый ему город. Ребенок же будет вырван из мира детства – мира, где деревья способны петь, – и помещен в серьезный, лишенный песен мир взрослых.

Но потом Ульф вдруг подумал: а может, это не ребенок, а взрослый, просто небольшого роста? Что, если эти две фигуры представляли собой женщину, которая живет с карликом: мужем или любовником, гораздо ниже ее ростом – в два раза ниже нее самой? Вполне возможно. Высоким людям нравятся маленькие, а порой разница в росте может быть очень велика. Он опять взглянул на картину и сказал себе, что это его объяснение явно было надуманным: маленькая фигурка совершенно очевидно была ребенком. А потом Ульф замер. Встал, уронив «Северное искусство» на пол. Мартен под кухонным столом приоткрыл один глаз – не потому, что услышал, как журнал падает на пол, – он не мог, – но потому, что пес все это время вполглаза наблюдал за хозяином, чтобы не пропустить ни малейшего намека на появление слов «гулять» или «печеньки» у него на губах.

Ульф взял телефон и набрал номер Анны. Она в это время готовила дома ужин – варила на парý купленную на рынке брокколи, которую собиралась подать мужу с картошкой и треской: девочки поели пораньше, чтобы успеть на тренировку в секции по плаванию. Она уже привыкла к звонкам по работе в любое время суток, и просьба Ульфа дать ему номер Блумквиста совсем ее не удивила. Номер она разузнала еще во время их визита на рынок и теперь сообщила его Ульфу.

– Он будет рад твоему звонку, – сказала она, одной рукой прижимая телефон к уху, а другой приподнимая крышку с пароварки. – Он очень хотел поучаствовать в расследовании.

– Может, он и сумеет нам помочь, – сказал Ульф. – Не буду больше тебя отвлекать, но кто знает – может, завтра мне найдется что тебе рассказать.

Анне стало любопытно:

– Подозреваемый?

– Может быть. Посмотрим. Пока это только предположение.

Анна сказала, что тоже думала о деле.

– К ферме это не имеет отношения, – заметила она. – Это точно не они.

– Да, – согласился Ульф. – Думаю, с ними все чисто.

– Так что остаются байкеры. Мне кажется, здесь есть все признаки состояния аффекта. Ударить человека ножом под коленку можно, только если ты очень на что-то зол. Тебе не хочется убивать свою жертву – только заставить ее испытать боль. Этим ты как бы говоришь: «Ты причинил мне боль, и теперь я причиняю боль тебе в ответ».

Ульф замялся. Башни мобильной связи пересылали друг другу повисшее между ними молчание. Тишина. Потом он сказал:

– Возможно.

Они закончили разговор, и Ульф позвонил Блумквисту.

– Блумквист, – сказал он. – Ты, случайно, не видел в тот день на рынке людей маленького роста? Не просто низких, а очень низких?

Блумквист закашлялся.

– Прошу прощения, – сказал он. – Горло. Вот уже две недели так кашляю. Никак не пройдет. Пью этот сироп с кодеином, от него еще все время в сон клонит. Не нравится мне эта штука – да не так уж оно и помогает.

– Терпеть не могу, когда в горле першит, – ответил Ульф.

– Сухой кашель, – продолжал Блумквист. – Хуже него ничего нет. Нравится мне это выражение – «продуктивный кашель». Когда отходит мокрота. Это гораздо лучше, если хотите знать мое мнение. Когда много мокроты.

– Да, это ценно, – сказал Ульф. Он подождал немного, чтобы убедиться, что Блумквист закончил. Продуктивный телефонный разговор, подумал он. Когда много фактов.

– Да, – сказал наконец Блумквист. – Был там кое-кто.

– Ты его знаешь?

Ульф ждал. От этого ответа, подумал он, зависит судьба расследования.

– Да, – проговорил Блумквист.

Анна в изумлении посмотрела на Ульфа.

– Танцевальная студия? – переспросила она. – Я не ослышалась? Танцы?

Они встретились – чисто случайно – в кафе напротив их конторы. Ульф, как правило, выбирался туда поздним утром, но Анна была постоянным участником «утренней кофеиновой вахты», как она это называла. Ей нравилось взять себе кружку побольше и несколько минут сидеть, неспешно потягивая кофе и проглядывая сегодняшние заголовки, прежде чем подняться в контору. В это конкретное утро Ульф удивил ее своим появлением, а еще больше – предложением нанести попозже, днем, один визит.

– Поговорил вчера вечером с Блумквистом, – сказал он. – Он все распространялся насчет своего кашля. Ну, ты знаешь, какой он бывает.

– Я его практически не знаю, – ответила она. – Помню его по тому делу с виски, но ты с ним тогда больше общался. – Она отпила еще глоток исходящего паром кофе. – Говоришь, у него кашель?

– Да, – ответил Ульф. – Говорит, уже две недели.

– Это не так уж и долго.

– Да. Я бы сказал, двухнедельный кашель и упоминать не стоит.

Анна отпила еще глоток.

– Одна моя знакомая кашляла четыре месяца подряд. Она сказала, доктор прописал ей такой ингалятор со стероидами. Чтобы снять раздражение дыхательных путей.

Ульф кивнул:

– Но вряд ли кому захочется употреблять много стероидов.

– Да, – сказала Анна. – Но если никак не можешь прекратить кашлять, что тебе остается?

Ульф решил затронуть спортивную тему:

– А если ты, скажем, велосипедист и не можешь обойтись без такого вот ингалятора, то у тебя наверняка будут проблемы с антидопинговым комитетом? Как у того американца? Как бишь его там? Он еще выиграл Тур-де-Франс, а его лишили титула?

Анна помнила эту историю, но очень смутно.

– Думаю, нужно будет поговорить с девочками насчет допинга. Если они начнут участвовать в серьезных соревнованиях по плаванию. Им тогда надо будет следить за тем, что они принимают – ну, от кашля и всего такого, конечно. – Она немного помолчала. – Две недели – это пустяки. Иногда инфекция может держаться годами.

Ульф кивнул.

– Я как-то порезал палец о раковину, – сказал он. – Чищу себе устрицы…

– Обожаю устриц, – вставила Анна.

– А ты ешь их сырыми?

Анна ответила, что ей безразлично, сырые они или нет.

– В общем, я порезал палец о раковину. Знаешь, как трудно выковыривать устриц из этих их раковин? Ну, я был очень осторожен и все равно умудрился порезаться. Пустяковая царапина, но она никак не заживала. Началось заражение, и они перепробовали несколько антибиотиков, пока дело не пошло на лад. Мне кажется, они даже занервничали.