Эрос невозможного. История психоанализа в России

Ильинский переулок, дом Фрейда

В шуточном журнале московских интеллектуалов «Бульвары и перекрестки», составленном в 1915 году, Лидия Бердяева, жена философа, поместила такое рекламное приложение^[4]:

Врачи и лечебницы.

Бердяев, вольнопрактикующий. Болезни духа. Диагнозы кризисов. Секуляризация болезней. Ренгеновский кабинет. Х-лучи.

Иванов Вяч. Ив., приват-доцент. Гипнотизм, магнетизм. Ритмическая гимнастика. Лечение парами и эфиром.

Шестов Л. И., зубной врач. Специальность: вырывание корней.

Флоренский, профессор, лейб-медик. Невропатолог. Специальность: одержимость, беснование.

Гершензон М. О., хирург. Специальность: психическая хирургия, выпрямление искривлений характеров.

Белый Б. Н., психиатр. Собственная лечебница для всех форм психических заболеваний. Специальность: буйное помешательство.

Штейнер, председатель общества «Скорая помощь». Пространство значения не имеет. Переговоры с пациентами по методу психических эманаций.

В этом же рукописном журнальчике другим автором, В. Ф. Эрном, было помещено более злое «объявление» от лица И. А. Ильина:

Автентичные цитаты из разных малоизвестных авторов собственного производства по усовершенствованной германской методе. Дюжина от рубля и дороже. Только устно! – Остоженка, 1-й Ильинский переулок, дом Фрейда, кв. 666, спросить Ивана Александровича.

Глава III
Случай невроза в поколении революционеров: Сергей Панкеев, он же Человек-волк

^По свидетельству официального биографа Фрейда, Эрнеста Джонса, большинство венских пациентов Фрейда приезжали к нему из Восточной Европы, и в первую очередь из России. Возможно, поэтому самая знаменитая из написанных Фрейдом историй болезни рассказывает о нашем соотечественнике. Джонс назвал ее «бесспорно лучшей в своем роде». Современный историк тоже называет ее «захватывающе богатой». «Самым знаменитым случаем Фрейда» называл себя и сам пациент.

Лучшая история в своем роде

Судьба русского пациента Фрейда сложилась так, что он сохранял свою связь с психоанализом (или свою зависимость от него) в течение всей своей долгой жизни. После Фрейда с «Сергеем П.» работали еще несколько аналитиков, и в результате литература о нем, вероятно, оказалась большей, чем о каком-либо другом пациенте в истории анализа. Все это вместе взятое дает интересный материал для понимания того, как именно воспринимался этот русский пациент своими западными аналитиками; что в его необычной клинической истории может быть связано с его ролью Другого – принадлежностью к иной, экзотической культуре; и, может быть, даже то, почему для написания своего хрестоматийного «случая» Фрейду понадобился именно русский пациент.

Готовя читателя к восприятию клинической истории Сергея П., Джонс не жалел восторженных эмоций: «Фрейд был тогда на высшей точке своих возможностей как уверенный в себе мастер созданного им метода. Техника, которую он применял в интерпретации и синтезе невероятно сложного материала, не может не вызвать восхищения у каждого читателя». Читателю судить, так это или нет. Сама по себе жизнь человека, прошедшего через бури столетия и сохранившего в них, благодаря психоанализу и самому себе, свою человеческую целостность, продолжает оставаться интересной и не только как, по выражению Фрейда, «кусок психоанализа». Живой материал, с которым знакомит нас анализ, обладает ценностью и для того, кто верит в его интерпретации, и для того, кто относится к ним критически. На судьбу пациента накладываются взгляды и действия его аналитиков, и все вместе взятое, действительно, «не может не вызвать восхищения» как удивительный образчик человеческой истории.

«Личные особенности, чуждый нашему пониманию национальный характер ставили большие трудности перед необходимостью вчувствоваться в характер больного» – так характеризовал этот случай Фрейд в посвященной ему «Из истории одного детского невроза». И продолжал: «Пропасть между милой, идущей навстречу личностью больного, его острым интеллектом, благородным образом мыслей и совершенно неукротимыми порывами влечений…» Чему же присуща в глазах Фрейда эта столь знакомая «пропасть» – личным особенностям или национальному характеру?

Родившийся в имении на Днепре, Сергей Панкеев (1887–1979) принадлежал к тому же кругу и тому же поколению, что и Николай Бердяев, Михаил Булгаков или, например, террорист и талантливый писатель Борис Савинков. Но особенно близко напоминает он многими деталями своей молодости Александра Блока. Была ли в нем блоковская «музыка»? Во всяком случае, он не был чужд ни искусства, ни политики. Панкеев всю жизнь писал пейзажи, интересовался литературой, оставил легко написанные мемуары. Перед нами обычный русский интеллигент начала века.

Панкеев чуть моложе автора «Сексуальной исповеди неизвестного русского» – эротической рукописи, написанной на французском языке в 1912 году, опубликованной Хавелоком Эллисом в его «Сексуальной психологии» и высоко оцененной Набоковым. Но во многом они оказываются похожими друг на друга. В коротком предисловии Эллис писал об авторе ее как о «выходце с юга России, из хорошей семьи, образованном и одаренном, как и многие его соотечественники, способностью к психологическому анализу». Потому, возможно, и выбрал Фрейд Панкеева для написания своего главного «case study», что этот яркий случай был типичным для его пациентов тех лет. Это поколение сыграло трагическую роль в русской истории, и если случай Панкеева чем-то и отличается от общей его судьбы, то разве только тем, что Панкееву повезло дожить до старости.

Отец Сергея, Константин Панкеев, богатый херсонский помещик, был деятелем конституционно-демократической партии, одним из лидеров ее влиятельного южнорусского крыла и издателем либеральной газеты «Южные записки». После революции 1905 года кадеты, партия профессоров и промышленников, была главной политической силой, оппозиционной царскому режиму. После Февральской революции 1917 года кадеты пришли к власти, и тут стала ясна их роковая слабость.

В 1917 году Панкеев-младший тоже вступил в конституционно-демократическую партию. Но всерьез политика его не трогала. Лишь одно, но зато всеохватывающее чувство вдыхало в него жизнь: это любовь, превращающаяся в зависимость. «Прорыв к женщине» – назовет эту форму невротического поведения Панкеева Фрейд. На высоте своей страсти Панкеев иногда походит на Юрия Живаго. Но, честный с другими и постоянно обманывающий себя, использующий свою изысканную культуру как защиту от столкновений с реальной жизнью, бунтующий против абстрактной власти и стремящийся к личной зависимости, Панкеев более всего напомнит русскому читателю Клима Самгина, героя неоконченного романа Максима Горького, в котором тот рисовал «типический образ» интеллигентного современника.

Примерно таким же, незрелым и склонным к зависимости интеллектуалом, Эрик Эриксон воспринимал и самого молодого Горького в своем известном эссе о нем, написанном через 40 лет после встречи Фрейда с Панкеевым. «Ни Лютер, ни Кальвин не показали ему новых духовных пространств; и не было пионеров и отцов-основателей, которые открыли бы перед ним неизведанные континенты, на которых он смог бы преодолеть свое внутреннее и внешнее рабство». Но с точки зрения выдающегося американского психоаналитика, дело не было безнадежным. Эриксон находил в жизни Горького «узловые станции в формировании нового русского мировоззрения, русского индивидуализма», а в целом русская история представлялась ему как «отсроченное становление восточного протестантства», в котором тоже победят универсальные ценности индивидуальной ответственности и инициативы: «Мы должны добиться того, чтобы убедить всех Алеш на свете, что в самой долгосрочной перспективе их протестантство и наше – это одно и то же».

Наследник братьев Карамазовых

Среди родственников Сергея Панкеева было немало случаев меланхолии, самоубийств и разнообразного помещичьего сумасбродства. Когда, например, дядя Николай решил жениться, обнаружилось, что его отец не менее серьезно претендует на руку избранницы своего сына. Девушка предпочла более молодого Панкеева, а дед Сергея, оскорбленный в лучших чувствах, лишил своего сына наследства. Несмотря на это, дядя Николай стал членом Государственной думы. Более грустная история произошла с дядей Петром, которого Сергей любил больше остальных родственников. Славившийся своей эксцентричностью богач доживал свои дни отшельником, допуская в свой крымский дом только коров, свиней и прочую живность. О его смерти газеты сообщили заголовками вроде «Миллионер съеден крысами» (при иных, но не менее удивительных обстоятельствах умер отец Блока). Мать Сергея называла своих родственников со стороны мужа «братьями Карамазовыми».

Несмотря на свою наследственность, Сергей рос физически здоровым, хотя и нервным ребенком. В четыре года он боялся волков; позже он, бывало, мучил домашних животных, а иногда впадал в беспричинную ярость; мастурбировал в присутствии своей няни и вел сексуальные игры со старшей сестрой; позднее частенько заигрывал со служанками и крестьянскими девушками; очень любил Лермонтова; в 18 или 19 лет подхватил гонорею (и такой эпизод был в молодости Блока)… О других особенностях его детства и юношества нам известно немного, хотя рассказывающая о нем работа Фрейда и называется «Из истории одного детского невроза». Ход умозаключений Фрейда, развертывающихся в особом пространстве, не имеющем прямых соответствий в биографии пациента, нам еще придется воспроизвести. Пока же рассмотрим немногие реальные факты.

В 1905 году Сергей с отличием закончил гимназию и поступил в Одесский университет. Вместе с матерью и сестрой Анной, которая была на два года старше его, он совершил летнее путешествие по Европе. В Одессе в это время было неспокойно: шли забастовки, которым суждено будет войти в историю под именем Первой русской революции. По возвращении из Европы Анна поехала на Кавказ. Как и все в семье, она любила Лермонтова; она и сама писала стихи, которые отец сравнивал с лермонтовскими. Посетив место гибели поэта, она приняла яд и через две недели скончалась в мучениях.

Для Сергея наступили времена, которые сам он много позже описал как состояние «бессознательного горя». Узнав о самоубийстве сестры, он совсем не почувствовал грусти, но несколько месяцев спустя поехал в Пятигорск и облил слезами место гибели поэта. Он пытался отвлечься занятиями в университете, но дела шли плохо.

По рекомендации отца Сергей обратился к Бехтереву с жалобами на «депрессию». Тот как раз в это время был занят поиском средств для своего будущего института. Отец Сергея в память о дочери собирался финансировать строительство больницы для душевнобольных в Одессе. Бехтерев, которого ожидали в приемной множество важных дам и господ, принял Сергея вне очереди. Погрузив студента в гипноз, Бехтерев внушал ему: «Завтра вы проснетесь бодрым и здоровым. Вы будете с интересом учиться и с успехом сдадите экзамен… Убедите своих родителей пожертвовать средства на строительство Неврологического института». Сергей отлично запомнил слова Бехтерева и был так удивлен сменой темы, что поделился с отцом. Больше на сеансы гипноза он не ходил. Родители посылают его к знаменитому Крепелину, которого в учебниках зовут «отцом современной психиатрии». В свое время он лечил и отца Сергея.

Прорыв к женщине

Надо признать, что из разных вариантов истории этой болезни, изложенных Фрейдом, Джонсом и другими аналитиками, мы так и не знаем, чем же именно страдал в тот период Сергей П. По его собственным воспоминаниям, жизнь казалась ему пустой, все происходящее нереальным, а окружающие – восковыми фигурами или рисованными марионетками. Сходные ощущения можно встретить во множестве документов той эпохи. Блок, несколькими годами старше Панкеева, писал своей невесте в 1903 году: «Теперь у нас такое время, когда всюду чувствуется неловкость, все отношения запутываются до досадности и до мелочей, соображениям нет числа…; если хочешь, даже марьонетки, дергающиеся на веревочках, могут приходить на ум и болезненно тревожить».

Зато мы хорошо знаем, чем занимался Панкеев в баварском санатории, куда поместил его Крепелин. На карнавале в стенах заведения Сергей увидел одетую турчанкой женщину, которая оказалась медсестрой по имени Тереза. Состояние больного резко изменилось, теперь жизнь показалась ему прекрасной. «Но только при условии, что Тереза захочет дать мне свою любовь». Но едва поступившему в санаторий больному познакомиться с медсестрой не так-то просто. Сергей проявляет завидную настойчивость: выяснив, где живет Тереза, он врывается к ней в комнату и назначает свидание, на которое она не сразу, но приходит. Любовь богатого пациента и красивой медсестры чередуется с ссорами. После каждой ссоры Сергей пытается уехать из санатория. Крепелин трактует его состояния как смену фаз маниакально-депрессивного психоза и категорически отказывает в выписке. В конце концов, через 4 месяца лечения в санатории, Сергей настаивает на своем освобождении. Побывав в Париже, где дядя водит его по ночным клубам, считая это наилучшим средством от воспоминаний, Сергей возвращается в одно из отцовских имений под Одессой. Наконец он чувствует себя хорошо.

Идет лето 1908 года – время, известное в русской истории как «годы реакции». В Москве неожиданно умирает отец Сергея. Константину Панкееву было 49 лет, он ничем не болел и, как считал его сын, умер от излишней дозы веронала, который он принимал как снотворное. У любого клинициста в такой ситуации, конечно, возникнет гипотеза о самоубийстве. Фрейд позднее соглашался с диагнозом депрессии, который дал Константину Панкееву Крепелин.

Подобно тому как это было после гибели сестры, Сергей мечется – и не чувствует горя. Он едет в Мюнхен, чтобы проконсультироваться у Крепелина, а заодно увидеться с Терезой. Крепелин категорически отказывает ему в продолжении лечения, признав, если верить Сергею, что ранее поставленный диагноз маниакально-депрессивного психоза был ошибочным. Проведя ночь с Терезой, Сергей просыпается в состоянии невыносимой тоски. Крепелин все же дает ему направление в новый санаторий. Пикантной особенностью заведения в Гейдельберге оказывается то, что к каждому пациенту-мужчине была приставлена юная дама, и все они, как вспоминал Сергей, – из хороших семей. Но чувства русского больного принадлежали Терезе. Новые встречи с любовницей кончаются бурными расставаниями, после которых Сергей всякий раз вновь возвращается к ней.

Тереза Келлер была почти на десять лет старше Сергея, и у нее была дочь. В своем санатории она имела репутацию добросовестной медсестры. Но странный русский, всю жизнь, кстати, пользовавшийся успехом у женщин, ломал выстроенные ею рамки. На время Панкеев вернулся в Одессу. Мать Сергея, встревоженная намечавшимся мезальянсом, все пыталась его лечить. Среди прочих докторов в имение приезжает молодой одесский врач Леонид Дрознес. Увлеченный новым направлениями психиатрии, о которых он узнал из книг Дюбуа и Фрейда, Дрознес пытается применить их к молодому, умному и богатому пациенту. Сергей впервые за все время хождения к психиатрам чувствует интерес к своим переживаниям. Их встречи под Одессой продолжаются недолго. У Дрознеса возникает идея везти больного к европейским знаменитостям. Путь в Женеву, к Дюбуа, лежит через Вену. Они выезжают втроем: Панкеев, Дрознес и некий студент, который был необходим как третий партнер для карточной игры. Основной капитал Сергея, оставшийся ему от отца и дяди, контролировала мать. На лечение она денег не жалела.

Четыре года по часу в день

Фрейд произвел на Сергея Панкеева такое впечатление, которое не стерлось и спустя сорок с лишним лет, когда он описывал встречу с ним. Более всего его поразили «умные темные глаза, смотревшие проницательно, но не вызывавшие ни малейшего дискомфорта». В общем, Фрейд в восприятии Сергея довольно полно соответствует тому, что мы знаем из множества других источников. Панкеев подчеркивает его корректность, простые и уверенные манеры, выдержанность одежды, внутреннюю упорядоченность. В целом «все отношение Фрейда и то, как он слушал меня, поразительно отличалось от тех его знаменитых коллег, которых я знал». Со своей стороны, Фрейд характеризовал состояние Панкеева как несамостоятельное, полностью зависимое от других людей. Джонс, сообщая о том, что поведение Сергея на первых сеансах было абсолютно неадекватным, в качестве примера приводит грубо выраженное желание гомосексуальных контактов с самим аналитиком. Сам Панкеев в конце жизни отрицал достоверность этих сведений. В общем, они кажутся расходящимися и с тем, что рассказывает о своем пациенте Фрейд: вряд ли он стал бы смягчать информацию о расстроенном состоянии психики пациента в начале работы, закончившейся, с его точки зрения, довольно успешно.

Они провели друг с другом невероятно много времени. Четыре года подряд Фрейд принимал Панкеева каждый день, если не считать воскресений и летних отпусков. Фрейд писал, что при менее благоприятных обстоятельствах анализ, скорее всего, прервался бы гораздо раньше и закончился бы безрезультатно. В случаях подобного рода терапевт, по выражению Фрейда, должен быть «вне времени», подобно тому как вне времени существует само бессознательное.

Первые годы анализа не вызывали в пациенте почти никаких изменений. Он, по словам Фрейда, «слушал, понимал и оставался недоступен». Его стремление избежать самодостаточного существования «было столь велико, что перевешивало все неприятности, происходившие от его болезни». Едва почувствовав некоторое облегчение, пациент немедленно переставал работать, чтобы избежать других изменений. В конце концов Фрейд преодолел сопротивление пациента, назначив срок окончания анализа. Именно теперь, на исходе четырех лет и в ожидании неизбежного конца, «в течение непропорционально короткого отрезка времени анализ дал весь материал, который был необходим для… устранения симптомов». В целом, считал Фрейд, результаты анализа весьма удовлетворительны. Многие обнаруженные им факты, однако, казались ему самому столь невероятными, что он испытывал колебания по поводу того, стоит ли просить верить в них других людей. Он возвращается к этим своим сомнениям трижды на протяжении своей «Истории».

Волки на грецком орехе

В самом начале анализа пациент рассказал сон, который помнил с детства. Для интерпретации его понадобились годы. Этот сон имеет ключевое значение для всей истории болезни. На него опирается Фрейд почти в каждом своем суждении о пациенте, и от этого сна Сергей Панкеев получил свою странную, ничем другим не заслуженную кличку, под которой вошел в историю психоанализа – Человек-волк. Вот этот сон:

«Мне снилось, что сейчас ночь и я лежу в своей постели. (Моя постель стояла ногами к окну; перед окном была аллея деревьев грецкого ореха. Я помню, что видел этот сон зимой и была ночь.) Неожиданно окно открылось само по себе, и я испугался, потому что увидел, что несколько белых волков сидят на большом ореховом дереве прямо перед окном. Их было шесть или семь. Волки были почти белые и больше были похожи на лисиц или овчарок, потому что у них были большие хвосты, как у лисиц, а уши они навострили, как у собак, когда они к чему-то прислушиваются. В ужасе, что волки могут меня съесть, я закричал и проснулся».

Сергей связывал этот сон с воспоминаниями о том, как сестра, чтобы его попугать, показывала ему волка в книжке сказок. Вероятно, считал он, это была картина к сказке «Красная Шапочка» из популярного в России сборника сказок братьев Гримм. Впрочем, он согласился с Фрейдом, что это могла быть иллюстрация к другой сказке – «Волк и семеро козлят». Тогда, например, понятно, почему волков на дереве было семь. По поводу обеих сказок Фрейд замечает, что они имеют между собой много общего: поедание волком, разрезание живота, выход из него съеденной девочки или козлят… Однако волки на дереве просто сидели и смотрели, и именно это так испугало пациента.

Шли годы ежедневных встреч, и пациент все полнее толковал свой страшный сон, добавляя к нему разные новые подробности. Так, однажды он решил, что окно, которое открылось во сне, – это его собственные глаза; Фрейд добавил, что, значит, это не волки смотрели так внимательно на пациента, а он, мальчик, внимательно смотрел на что-то страшное…

Работая с Сергеем, Фрейд сформулировал ключевое для психоанализа понятие «первичной сцены», под которой понимается наблюдение ребенком полового акта своих родителей, что вызывает в нем страх кастрации. В те годы Фрейд считал, что именно наблюдение первичной сцены оказывает определяющее влияние на дальнейшее развитие невротика.

Волки были белыми, потому что белым было белье его матери и отца, когда они занимались при нем любовью. Волк в картинке из книжки сказок, которым пугала Сергея сестра, был страшен потому, что стоял в той же позе, в которой находился тогда отец, – выпрямившись во весь рост и выдвинув вперед лапу. По этим весьма косвенным признакам аналитик, подобно детективу, выводит и позицию коитуса, которая стала объектом фиксации и затем оказалась любимой позицией взрослого Панкеева, и обстоятельства, благодаря которым полуторагодовалый малыш стал наблюдателем половой жизни родителей. Вывод, по поводу которого Фрейд высказывает опасения, что читатель откажется ему верить, таков: увиденный в четыре года сон с волками на ореховом дереве – это бессознательное воспоминание об увиденной в полтора года сцене полового акта родителей. Так, работая с Сергеем, Фрейд сформулировал ключевое для психоанализа понятие «первичной сцены», под которой понимается наблюдение ребенком полового акта своих родителей, что вызывает в нем страх кастрации. В те годы Фрейд считал, что именно наблюдение первичной сцены оказывает определяющее влияние на дальнейшее развитие невротика.

Картина становится неправдоподобной, когда читатель узнает, что тем летним днем 1908 года супруги Панкеевы в присутствии своего малыша произвели три половых акта подряд, причем единственным источником оказывается не приведенная в тексте ассоциация пациента. Странное отсутствие здравого смысла, с которым утверждается эта деталь, приводит в замешательство. Пожалуй, в допущении подобной вероятности самим Фрейдом, а также в том, что и позднейшие исследователи не отмечали странности этого предположения, сказалась неадекватность «русских стереотипов» – разделяемых людьми Запада представлений об экзотической России, в которой возможны самые невероятные эксцессы, сексуальные и политические. Как писал Фрейд, «никоим образом не исключено», что маленький ребенок становится свидетелем полового акта родителей, и это случается «не только в пролетарских семьях». Легко также представить себе, что супруги, в спальне которых случайно или вследствие болезни спит полуторагодовалый ребенок, захвачены внезапным желанием и занимаются любовью. Но чтобы они в присутствии ребенка позволили бы себе столь обильное, многочасовое сексуальное пиршество в огромном помещичьем доме, полном нянек и слуг…

Можно допустить, что воспринятые в полтора года образы, отложившись в бессознательном, в четыре года реализуются в пугающем сне и, превратившись в симптомы, преследуют пациента всю жизнь. Но нельзя поверить в то, чтобы полуторагодовалый ребенок отследил всю бесконечную сексуальную сцену, пока, наконец, не прервал ее своим криком, и чтобы его бессознательное расчленило бы ее на акты и отсчитало бы до трех.