Начало XIX в. – зажгли впервые, 20-е годы ХХ в. – светит издалека, начало XXI в. – горит, хотя бы иногда… А вообще это так по-старомодному уютно и так по-домашнему неприхотливо. В свете такой лампы можно и писать, и читать, и детям сказки рассказывать, и… в общем, есть чем заняться. Без лампы, конечно, тоже можно, но оно будет как-то не то, неуютно.

Особенно хорошо, если придут друзья, старые, добрые, да еще и с собой кого-нибудь приведут – сядем, разольем пиво и, не торопясь, смакуя, по глоточку, по словечку, также неторопливо заведем разговор о чем-нибудь простом, повседневном, но – мужском, серьезном. Как в старых русских повестях рассказывая истории…

Именно это было первым, что пришло мне на ум, когда я открыл «Зелёную лампу», включил ее свет. Всех знаю, всех хорошо слышу, их интонации, их словечки, даже то, как они молча слушают. Уютно.

Конечно, рассказывают они все по-разному и о разном. Кто прозой, кто стихами, кто часто и многословно, кто редко, иногда, попутно, завернет – и я езживал, видел кое-что, вот, мол, послушайте…

Истории слушать, конечно, интереснее, чем стихи – они же такие короткие, все больше об очень личном, почти интимном, даже если и о вечном, а ты подслушал ненароком – неудобно как-то, стыдно…

То ли дело – рассказ вечера на два! Пиво не кончается, автор в упоении, на тебя почти не смотрит, лишь иногда то строго, то затуманено взглянет – проникся ли?.. осознал ли?..

Да и не нужен он – автор, ты уже то ли фильм видишь, то ли в виртуальной реальности тоже пьешь пиво, плачешь, смеешься, – короче, живешь… И вот ползет гадюка, чтобы, наконец-то, ужалить Стаса (а нечего по сгинувшим селам и старым кладбищам шарить с металлоискателем!).

Вот на службу (будь она проклята!) вышагивает толстый черный кот Батон (пардон, это его хозяин – Павел Петрович, Батон же только с балкона один раз сиганет или полетит – что поделаешь, луна не только людей, но и котов делает глупенькими).

А вот шавку Белку вырывает из рук Светки явно душевнобольной, ненавидящий все живое Марат, чтобы потом переродиться, стать мягким и пушистым, как игрушечный медведь.

А вот Мишаня (ну, конечно, только так, не Мих Мих, не Майкл, не какой-нибудь Мартин, а наш, родной Мишаня!) со своим дурацким «чики-пуки» держит Аркадия (а может и тебя, читатель?) за такого лоха, которого свет не видывал, ну просто за Лоха с большой буквы. А что же с такого Лоха возьмешь? Они на то и существуют на свете, извините, в повести, чтобы их лохарить и лошарить.

Про попрыгунчика Джанджгаву и Кольку-дурачка сказать нужно особо. Живое воплощение естественного человека (ах, Руссо!) они способны зародить в читателе смутное томление по какой-то другой жизни, которая, может, во сне мерещилась (чур меня!), или в детских фантазиях являлась, или в юношеских запойных разговорах с друзьями вставала у плеча…

Ну и в конце концов является в свете зеленой лампы сам Иван Окрошин, нашедший ответ (русский мужик все и всегда найдет!) на самый главный вопрос мужской зрелой жизни: «Ну и что после этого всего пить? Так, чтобы было хорошо, вкусно, весело и не отравиться?».

Но тут я, пожалуй, лампу притушу, пусть читатель сам все дослушает. Да, вот еще что – про пиво не забудьте!

Михаил МАТЛИН, фольклорист, кандидат филологических наук

Сергей ГОГИН

* * *
Наливаются временем веки,
но глаза остаются сухи,
если кто-то уходит навеки
и уводит с собою стихи —

за калитку, за грань, за пределы
(что нельзя обойти стороной),
где моё сознающее тело
прозвучит в унисон с тишиной.

***
Эпоха обветшала и уходит.
Вторгается эстетика распада.
Студенческая скрипка в переходе
соперничает с бликами айпада.

Что было вашим, уплывает к «нашим».
Грусти, паяц, и, если можешь, – смейся.
Сапожки и ботинки месят кашу
пескосоляной снежно-грязной смеси.

Ни день, ни ночь, а что-то в промежутке:
и жутко, и куда-то надо ехать.
Пустой «баян» ветхозаветной шутки
пускает эхо сдержанного смеха.

И то, что Веник возвестил на «Эхе»,
и то, что скушал внук Эдиты Пьехи,
и хорошо ли слажен «домик утки» —
всё перетрут любезные в маршрутке.

И бесконечна эта остановка,
международна эта обстановка.
Мерцают в небе призрачные краски.
Бухой мужик выгуливает хаски.

Из цикла «Филологическое»
Не верю застольным речам,
не вижу себя седовласым,
как ватник c чужого плеча —
расхожее: «Время всевластно».

Я – словно мальчишка-щенок,
и длинные школьные стены —
пожизненно мне, и звонок
раздался с большой перемены.

Рыдает звонок, но – по ком?
С контрольной работы сознанья
я снова сбегаю тайком,
бессменный вахтёр баба Маня

в зелёном, как вечность, платке
меня, милосердствуя, судит,
пока на шершавой доске
вопросы спряжения судеб

нестарый ещё педагог
царапает в трёх вариантах,
он выдумать лучше не мог,
чем прибарахлиться у Канта

в бутике забытых вещей —
«в себе», «вне себя» и «для прочих»,
где нет бытовых мелочей,
но нет и возвышенных очень,

где я, наконец, понял бы
в объятьях тоски непролазной:
свобода надёжней судьбы,
надежда сильнее соблазна.

Царапай, смешной педагог,
свои роковые вопросы,
летите стремглав за порог,
разумные, добрые осы,

спешите на помощь, пока
за мной еще можно угнаться,
ужальте мальчишку-щенка:
старею – пора просыпаться.

***
Нынче в доме пусто. Всё уже случилось.
Чацкий сгинул в дурке, Треплев застрелился,
Мурку закололи пёрышком (небольно),
головы лишился глупый Берлиоз.

То ли ещё будет: многое опишут
инженеры чело-
вечьих душ бессмертных,
многое добавят в меру их таланта,
если не устроит их Екклезиаст.

В меру интеллекта и погоды в меру,
в меру простатита и болезни сердца,
в меру недосыпа или пересыпа
или если просто муза посетит.

Вот придёт и скажет: «Что-то в доме пусто.
Где товарищ Чацкий, где коллега Треплев?
Что случилось с Муркой – пела как по маслу?
Через то ли масло сгинул Берлиоз?»

И ответит эхо: «Вам бы только эхать!
Нынче пусто в доме, слышите меня?
Пустота – помеха, дальше надо ехать,
словно бубенцами, рифмою звеня».

Ибо в доме пусто. Что могло – случилось:
стал Печорин лишним, Мармеладов спился
и попал под лошадь, Ленский принял пулю
и Андрей Болконский тоже не жилец…
Что-то в русском слове мало оптимизма.
Может, англосаксы снова подсобят?

***
в ваш аккаунт выполнен вход через
Chrome Россия Ульяновск
бром Россия Биробиджан
бред Россия Бряндино
блин Россия Сенгилей
боб Россия Бобья Уча
бабья участь России
участок быльём поросший
бобыль на бобыле быльём погоняет
бельём бывшим белым когда-то
когда это было
когда это было
когда письма слали с оказией
а не с аккаунтов
когда хром был как праздник
а кирза на каждый день
чтобы пара служила лет двадцать
потому что зачем если можно босиком
выполнить вход через
лес поле реку болото и дальше
где белеется что-то Россия что ли
и что-то блестит не хром ли
и там же наверное выход
или исход
в исходную
точку
входа

***
Не учит жизнь. А может, тем и учит:
сам отделяй, что истинно, что ложно.
Очередной хрестоматийный случай:
«Как дай вам бог любимой…» Сколько можно?!

Ушёл в стихи, как в психотерапию,
лечился эхом первобытных знаков.
Не осуждай её, не торопи. Ей —
«Как дай вам бог…» Наш мир неодинаков.

Но знаки собираются в общину,
вопят и обретают силу слова,
и значит, я пока ещё мужчина,
и значит, не исчерпана основа.

Не буду зарекаться, мол, ни в жисть я,
не по сезону белые одежды —
сегодня осень на дворе, и листья
ложатся так безмолвно, безнадежно…

«Я – островок
посреди необозримого
прошлого».
Аркадий Тюрин

На склоне века, ставшего началом
столетий новых, столь же быстротечных,
непостижимых медленным рассудком
и неподвластных взору ясновидца;
на склоне века, ждавшего устало
своей кончины в грохоте излишеств,
чтоб возродиться новою страницей
в календарях, историях и судьбах;
на склоне века, века-инвалида,
истерзанного язвами гордыни,
не знавшего простейшего отличья
безумного злодейства от дерзанья;
на склоне века, зрителя немого
кровавых войн и ярких милосердий,
открытий гибельных и радужных исканий,
упадка наций и восстаний духа, —
я осознал условность разделенья
шкалы времён на равные отрезки.
Как только вспышка памяти, сверкнувшей
на краткий миг, собою озаряет
всю ленту жизни – все её событья
одновременно будто происходят
во времени (и – вне его!) прошедшем;
сознание всего лишь ловит знаки,
успевшие при свете проявиться.
Грядущее сокрыто за стеною
бесплотной, но глухой и бесконечной,
которая зовётся настоящим.
Я – точка на стене, я – символ Бога.
Я – призрак вечности. Я – бытия трилистник.
Я – остров посреди необозримых
безвременного прошлого просторов…

На склоне века, или в середине,
или в начале нового столетья —
тысячелетья – миллионолетья! —
я озираю жизнь с недвижной кочки
и нахожу, что люди постоянны
как в добродетелях, так и в пороках.
И где-то там, в конце времён, далёко —
иль через миг, что, в сущности, едино —
на горизонте сумерек бытийных,
сжимающихся в точку-невозможность,
в понятие, что некому освоить
скупым умом, но можно только – духом;
и вот на этом смутном пограничье
в последний миг, в конце концов, в пределе
абстрактном, нереальном – интересно,
какое Слово будет перед точкой?..

Стратегия

Начать хоть что-нибудь, потом,
на мудрость жизни уповая,
гадать, куда везёт кривая,
ловить дождинки языком,

любить детей, жалеть их мать,
носить, как чётки, цепь событий,
и обжигать горшки, и бить их,
лепить и – снова обжигать,

пасти гусей, учить азы,
по ходу смыслы создавая,
и колокол, не уставая,
тянуть за трепетный язык.

Планета Меланхолия

Идею конечности лелея и холя,
помыслишь о форме последнего привета.
У каждого человека своя Меланхолия
и персональный конец света.

Так общий случай становится частным,
комариный укус вырастает до феномена,
конвертируясь в радугу здесь и сейчас, но
по очень выгодному курсу обмена.

Потом и радуга погружается в Лету,
Время работать коровой дойной
отказывается, поэтому свою Планету
надо будет встретить достойно.

Лучше всего – поливая землю,
рисуя кактус, рассаживая фиалку,
любя другого человека, внемля
ветрам, чтобы – не так жалко.

Даже если не родил детей, и
нет фиалки, не завел собаку —
важно отложить яйцо идеи:
идея способна пережить вакуум,

пустить корни, дать начало,
размножиться – за это много отдашь и…
Ну вот, кажется, и полегчало.
Можно жить
дальше.

«Счастье – это когда тебя понимают».

(Из фильма «Доживём до понедельника»)

Счастье – это когда тебя понимают.
Принимают. Запоминают.
Вспоминают и – обнимают.
И потом, когда поминают.

В этом есть элемент участья.
Словно целое есть у части.
Понимание – как причастье:
ты да я – одной веры части.

Одной Матери. Одного Бога.
Эти – в ногу, а мы – не в ногу.
Я твой посох, ты мне – подмога.
Посидим, отдохнём немного.

Помолчим, пока дремлет Логос,
пока дразнит Танатос Эрос,
пока серость высоким слогом
так вещает, что пахнет серой.

Надо как-нибудь проще, проще,
но не плоше, не в лоб, не площе.
Слышишь – ветер гуляет в роще
или словом вскипает площадь?

Не красна судьба пирогами.
Всё твоё, что прошёл ногами.
И расходится свет кругами.
И расходится свет кругами.

Поэтическая сурдология

Звенит в ушах. То, может, голос свыше,
и звездный ветер мне его пригнал?
Я – избранный? Лишь только мне и слышен
сверхразумом отправленный сигнал?

И коль я из такого сделан теста,
в мои локаторы, в мою тетрадь
вселенная божественные тексты
нашептывает? Жаль, не разобрать…

Зов галактический настойчив, безутешен.
Звенит, как стадо комаров в плену
пивной бутылки. Я устал. Я грешен
и текстам предпочел бы тишину.

Я недостоин столь великой роли
и не готов, по нищете своей,
представить, от какой высокой боли
страдал, внимая Яхве, Моисей.

О чём шумел камыш деревьям гнутым?
Неужто белый шум – вся жизнь моя?
Сижу, в бахилы синие обутый.
«Кто следующий?» – «Доктор, это я…»

Евгений САФРОНОВ

Помаево – село, которого нет

повесть

Глава 1

Мама еще с пятого класса, как только он этим увлекся, повторяла: «Стасик, ну зачем тебе эти монеты? Лучше бы ты за ум взялся и учился по-человечески! Тоже мне нумизмат!».

Стас с тех самых пор самого слова «нумизматика» на дух переносить не мог: оно почему-то напоминало ему о математике, которую тот не уважал с детства. «Стасик, алгебра и геометрия – основа основ! – эту пластинку его матушка в школьные годы тоже включала при первом удобном случае. – Какую бы профессию ты в будущем ни выбрал – математика всё равно пригодится!».

Бог мой, эти предки – сущие младенцы! Он преспокойно сдал три ЕГЭ (четвертый – на выбор) – и поступил на «технологию и предпринимательство» в местный пед. И уже через полтора месяца стал звездой студенческой осени в кавээновской команде «ТиПов»: раз плюнуть, как говорится. Там же, на КВН, он познакомился с Толяном, который учился на ест-гео.

«Ва-аще чумовая тема! Мы это дело отобьем за пару месяцев! – Толян впервые заговорил про поиск „всякого старья“ в начале мая, когда на горизонте замаячила летняя сессия. – Меня в это дело камрáд один втянул – типа копаря-поисковика был. Ему всё интересно было: черепа, котлы, шмотки солдатские. Но мне пофиг на это! Я ведь по монетам загоняюсь».

Толик предложил выкупить у одного своего камрада гудлó и всю атрибуцию. Гудлом или металликой друг Стаса именовал металлоискатель – как оказалось, вещь незаменимую при поиске монет.

Тот день, когда они раскопали свою первую добычу, ему иногда даже снился. Металлоискатель запикал, Стасик достал саперную лопатку и через пять минут извлек на свет Божий круглое металлическое чудо.

«Да это же пятачура – катька! Ну-ка, дай-ка, дай-ка! – Толян поковырял грязным ногтем монетку. – Точняк: катька, 1774 год. Повезло тебе. Дальше шагаем? Еще и не такое найдем, обещаю. Здесь же постоялый двор был раньше!».

Они копали на пустыре одного из сёл – километров в десяти от города. Увезли к вечеру семнадцать монеток. В основном, попадались бутылочные алюминиевые пробки и советская мелочь, но добыли и две пятачуры: одну взял себе Толян, а другая по праву перекочевала в рюкзак Стасу.

«Одно плохо: люди постоянно шастают. Увидят нас с металлоискателем – ментам могут настучать. Надо искать по заброшкам, вот это ва-аще чумовая тема!» – просвещал его Толян, развалившись на заднем сиденье рейсового автобуса, который вёз их в сторону города, усеянного желтыми пятнами уличных фонарей. Именно тогда-то у них и созрел план о поездке в заброшенное село. Или, может быть, они придумали его позже… Да кто же сейчас разберется в этом после всего случившегося?

***

– Вон оно! Видишь, да? – Толян весь подался вперед и, приставив ладонь к бровям, стал вглядываться в отдаленные заросли.

– Чего там? – Стас привстал на цыпочки. – Изба?

– Не-е, – его друг покачал головой и поправил большой рюкзак за спиной. – Чё-то побольше. Деревянное вроде. Может, магазин. Или клуб. Но это точно помаевское, вот смотри…

Стас мельком глянул на экран смартфона, где светилась заранее скаченная разноцветная карта местности, и вдруг почувствовал то самое – знакомое томительно-сладкое ощущение предстоящей охоты. Сотовой связи, кстати, здесь не было. Совсем.

– Здесь всё достанем? – он указал на рюкзак.

– Ты про гудло? Да можно и здесь, в принципе. Сейчас границы села уже не найдешь: всё травой поросло, одни кочки. Давай перекусим и начнем, ага?

Толян осторожно извлек прибор и закрепил насадку.

– Металлика хоть и бэушная, но хорошая, проверенная. Ни одной железки не пропустит, точно говорю.

Они примяли траву, которая местами доходила до пояса, и разложили на мягком зеленом ковре газету. Стас нарезал вареную колбасу крупными кусками.

– Тут клёво, да? Село-то вышло-кончилось лет десять назад, а Википедия об этом знать не знает!.. – более опытный охотник хохотнул и взял еще один бутерброд. – Избы, наверное, успели растащить или сжечь. Но нам так даже лучше: фундаменты прощупаем – точно без улова не останемся. Тут еще одна деревенька была недалеко – Козловка, но там уж никаких следов не отыщешь.

Стас слушал его с уважением. Всё-таки его напарник в полевой нумизматике смыслит куда больше: каких только старинных монет не перебывало в руках Толяна! Он и находил, и менял, и продавал их сотнями. А у Стасика была коллекция всего монет в семьдесят, ну и бумажных немного – червонцы да трешки дореволюционных времен. И это – за шесть лет собирательства!

По уверениям Толяна, он такую коллекцию мог за две удачных вылазки состряпать. Не удивительно, что у его менее опытного товарища горели глаза и ноги сами порывались идти вперед – к таинственному высокому деревянному зданию, которое они увидели в зеленых зарослях.

***

Выцветшие одежды и лица святых едва проступали наверху – почти у самого купола бывшей церкви. Стас заметил, что у Христа, парившего над их головами, чья-то настырная рука выскоблила глаза, оставив вместо них два рваных углубления. Стены первого этажа были покрыты сложной вязью разномастных надписей – от признаний в любви, имён и дат до матерных слов и неприличных рисунков.

– Народное творчество, однако… – бормотал Стасик вполголоса, разглядывая граффити многочисленных визитеров. Юный нумизмат чувствовал себя немного странно – так, будто не он разглядывал стёршиеся лица подкупольных святых, а наоборот – внимательно рассматривали его. И всё никак не могли насмотреться.

– Кажись, тут вместо церкви кинотеатр раньше работал! – басом, как батюшка с амвона, провозгласил откуда-то сбоку старший охотник за монетами. – Вон видишь дыры в стене с двух сторон? Это для проектора. А вон на той – противоположной – стенке, наверно, экран висел.

– Наверное, – согласился Стас. – Клуб был. Это еще хорошо. А то могли и зернохранилище устроить.

– Тут нужно всё с металлоискателем облазить. Лучшего места для монеток, чем церковь бывшая, не найти! – сказал Толян и немедленно приступил к делу.

Они провозились в самом здании около часа; еще столько же потратили на поиски у высоких металлических ворот, задраенных наглухо, словно вход в подводную лодку. Когда-то церковь была разделена на два яруса, но неумолимое время перекроило всё по-своему: пол второго этажа почти везде обрушился, оставив небольшие островки торчащих деревяшек и линолеума. Ступени теперь вели в никуда, и это друзей вполне устраивало: лезть наверх они не собирались.

Металлоискатель звенел, в основном, на железки – кованые гвозди, скобы и подобную, как выражался Толян, чернину.

– Я хоть и фильтры на металлике включил, а всё равно она реагирует на железяки. А нам медь и серебро нужнее.

Опытный нумизмат-охотник уже не раз наставлял своего напарника, как правильнее работать с гудлом. Если прибор издавал круглые звуки, то это точно означает удачу.

– Вот водишь из стороны в сторону – если пикает ровнёхонько везде, то точно наткнулся на круглый предмет. Можно, конечно, и рубль бухарский выкопать, но есть шанс и нечто покруче достать.

Бухарским рублем Толян называл алюминиевые пробки с водочных бутылок, которые были в ходу в советскую эпоху и в начале 90-х годов.

Поиски рядом с бывшей церковью ничего особенного не принесли: сапёрная лопатка извлекла на свет Божий лишь несколько копеек времен полета Гагарина в космос. Зато под ступенями полуразрушенного крыльца помаевского клуба металлоискатель обнаружил целое скопление каких-то круглых предметов.

– Это любопытно… – протянул Толян. – Здесь покопать надо основательнее, но для начала придется крыльцо доломать. Давай на завтра это оставим. Сегодня надо пробежаться по всему селу и заночевать поискать где.

На плече Стаса болталась скрученная в тугую сосиску небольшая палатка, которая должна была послужить им пристанищем на ночь. Друзья побрели от церкви в сторону пригорка, продираясь сквозь заросли разномастных колючек и сушняка.

– Тут, по логике, где-то кладбище должно быть, – рассуждал Толян, который плелся первым. – Но, может, и не осталось уж ничего.

От холма по левую руку располагались бескрайние кувайские леса. С правого бока виднелись заброшенные поля. Самое интересное было впереди: зеленело-белело плотное скопление берез и других деревьев, которые, скорее всего, скрывали кладбище; и – главное – в полукилометре от наблюдателей серела крыша уцелевшей избы.

– Вот это круто! – выдохнул Стас. – Дом остался! Полазаем там?

– А то! – заулыбался старший. – Зря мы, что ли, сюда припёрлись? Наверняка найдем что-нибудь этакое…

Вечерело. Они ускорили шаги. Если бы кто-то вдруг приподнял Стаса на высоту парящего квадрокоптера, он увидел бы расходящийся, разбегающийся в разные стороны рисунок улиц исчезнувшего Помаево. Над фундаментами изб цвет травы неуловимо менялся, приходил в какое-то неистовство, переливался оттенками чужого, инопланетного изумруда. Время от времени попадались заросли старой, слегка пожелтевшей крапивы; сухие столбики прошлогодних колючек сцеплялись с их молодыми, свежими собратьями; на самом нижнем ярусе пробивалась своя, особая, желто-коричневая травяная жизнь, в которой протаптывали незаметные тропки чугунные ножки муравьев и красных солдатиков. С широких крон прицерковных деревьев, которые остались позади, недобро каркали ворóны. Прямо над головой в темнеющем небе зависла небольшая птичка, своими переливами настраивающая всё село на вечерний лад.

Вокруг избы сохранился местами забор, а за ним друзья заметили окученную картошку.

– Во как! – сказал Толян. – Неожиданный номер. Неужели кто-то здесь еще живет?

Однако провалившийся шифер на крыше вроде бы говорил об обратном.

– Ну, чего? Посмотрим хату? – спросил старший и, не дожидаясь ответа, нырнул за угол дома, где находилась входная дверь. Замка не было, на полу в сенцах валялись старые газеты, погнутая крышка от алюминиевой кастрюли, старые цветные тряпки. Пол заскрипел под тяжестью Толяна, за ним в избу зашел его друг.

– Кто-то тут точно бывает, – послышался через минуту голос старшего, успевшего оглядеть три небольших захламленных комнаты избы. В одной из них в красном углу стояла икона, внутри, за стеклом, украшенная серебряной фольгой.

– Как думаешь: имеет она какую-нибудь ценность? – спросил Толян подошедшего Стаса. Старший снял изображение Божьей Матери с угловой полочки и пытался рукавом стереть толстый слой пыли со стекла.

– Не знаю, – ответил юный нумизмат и отвел глаза в сторону. – Лучше, наверно, на место поставить…

– Да я так – просто. Мне на картинки плевать, я монеты собираю, – хмыкнул старший и положил икону на растрескавшийся подоконник. – О, смотри – какие-то рогатки висят! Возле печки – видал?

Рядом с хорошо сохранившейся побелённой печкой на стенном крючке действительно висело собрание крючковатых палок, напоминавших большие рогатки.

– Зачем такие, не знай? – спросил Толян: он уже заскучал, стал позёвывать и чесать левую руку. – Чё, пойдем? Нет тут ничего. Монеты тут тоже бесполезно искать. Лучше бы найти место бывшего магазина – вот там наверняка попадется что-нибудь. И по фундаментам домов пошариться. Но это завтра. Где ночевать-то будем?

Удобное место для ночлега они нашли недалеко от церкви рядом с мелкой, но широкой речкой, на противоположном берегу которой сквозь осоку и камыш проступали черные развалины то ли сарая, то ли бани.

– Тут вот под пригорком костер разожжем, а вон там палатку поставим, – распорядился старший. Они стали возиться с установкой палатки, а затем Толян отослал друга за дровами.

– Иди вдоль берега – там должны быть дровишки. А я пока бутеров нам настрогаю.

Совсем стемнело. Стас, подсвечивая себе смартфоном под ноги, побрел вниз по течению. Воздух заметно посвежел; хотелось уже глядеть на костер, весело швыряющий искры вверх, жевать бутерброды и строить планы на завтра. Ему показалось, что нечто холодное вдруг коснулось его щиколотки, а затем ускользнуло куда-то вбок. Озноб волною прошелся по его спине, и студент заспешил дальше. Слава Богу, сухие ветки обнаружились всего через несколько шагов. Он схватил столько, сколько смог, и уже повернулся, чтобы идти обратно.

«Коля! Ко-оля-а!» – голос был женский. Его интонации были знакомы Стасу с детства: так звали ребенка, до вечера заигравшегося во дворе на песочнице. Студент замер и начал оглядываться по сторонам. Смартфон пришлось спрятать в карман, чтобы сподручнее нести дрова. Глаза еще не привыкли к темноте, и он безуспешно пытался разглядеть силуэт той, что звала.

Всё так же по-смоляному чернел остов бани на противоположном берегу. Ночные птицы и насекомые неспешно играли свой обычный концерт. Нигде ничего не двигалось и не шевелилось. Стас сглотнул ком, застрявший в горле, и почти побежал к палатке.

– О! Я же говорил: найдешь. Я еще днем этот бурелом приметил. Щас у нас костерок будет, – Толян принялся об колено ломать сухие ветки. – Шашлык, наверно, на потом оставим – не пропадет мясо, как думаешь?

Стас замотал головой, а потом присел на корточки.

– Ты чего какой?

– Толь, ты ничего не слышал?

– В смысле? – старший уже чиркал спичкой, тоже приземлившись на корточки возле сложенных вигвамом дровами.

– Голос… Крик женский.

– Женский? – костер разгорелся с первого раза. – Да ты чё? Откуда тут? Хотя, может, с Паркино кто? Наверное, ветер звуки донёс – такое бывает. До Паркино тут несколько километров по прямой, если полями идти. Там, в принципе, много народу еще живет.

– А-а! – Стас с облегчением выдохнул и сразу же согласился с объяснением друга. – Точняк… А я уж тут… напугался немного.

– Ба! Ну-ка, ну-ка… Видал, что ты приволок вместе с дровишками? – старший напарник держал в руках нечто черное, похожее на оплавленный толстый пакет.

– Что это?

– Похоже на кожу змеиную. Они ее сбрасывают, обновляют гардероб, так сказать. Вот только не знаю: ужики тут ползают или кто посерьзнее. Надо бы палаточку-то на ночь поплотнее закрывать. Да… А кожу лучше сжечь! – и Толян подарил находку языкам костра.

Стас смотрел, как та быстро сморщивается, и думал о женском голосе, который звал неведомого Колю.