Белый шум. Стихотворения

Белый шум

Стихотворения

Александр Александрович Петрушкин

© Александр Александрович Петрушкин, 2017

ISBN 978-5-4485-5203-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там…»

Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,

где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены – полям

вернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавник

на позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,

который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.

Но есть надежда Господу и камню – стоять крестом на вычерпанной мгле,

подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золе

среди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,

клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чрева

рыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.

И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,

в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,

фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,

и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег – простой как снег.

Когда колодцем станешь ты

и будешь так легко

внутри себя на всё смотреть —

на то, что далеко

по-птичьи с небом говорит

или горит внутри —

покажется, что это ты

в дыханья чудо вшит,

как ампулка в густой реке

и лодка на волне

земли, свернувшейся в руке,

как миновавший гнев —

гемоглобин твоей любви,

что развернулся в кровь

и – словно голубь – в ней летит

по кругу – вновь и вновь,

и плещется его вода —

жива пока мертва,

и строит города свои

из всплеска и песка.

Возьмёшь себя в свою ладонь,

как жажду, где спит дождь,

и – будто от весла круги —

ты по себе пойдёшь.

«Блаженны тишина и слепота…»

Блаженны тишина и слепота,

в которых свет скрипит, как темнота:

косноязычно, замкнуто, в кукушке,

как будто достаёт из бега сушки

его отсутствия, которым так тверда.

А всё – молчание и даже наши песни,

в которые обёрнуто оно,

когда хоть растворись, а хоть исчезни,

как зимнее и мокрое окно

посередине языковой бездны,

в которой так светло, что мне темно.

Блаженны онемевшие сейчас —

как стрелки у часов незаведённых,

они взрываются, как слово в снегирях,

и падают на свет несотворённый.

«Щель человеческая, стоящая на горе …»

Щель человеческая, стоящая на горе —

будто сорока или огнь в голове

или вода, притворившаяся кипятком,

или вестник, которому вход незнаком,

или шарик воздушный у девочки на руке,

который вот-вот оперится, как тоннель,

и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,

на опознание речи и потому – ничей

светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура

и составляет список на нём жара

или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру

будто сорока, что растрескается во рту —

словно красная глина, которая будет им —

когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,

в щель, которая их сшивает, как свет, кроя

стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.

«Где невозможно и огромно…»

Где невозможно и огромно

пространство Бога за спиной,

что оглянуться невозможно

на шар, что катится за мной

по масляному глинозёму,

с холодным зёрнышком во рту,

где хворост захрустит позёмкой,

оставив небо на свету —

сшиваю трубы с его гласом,

который меньше тишины

присутствия его – тоннели,

как сердца шарик, ощутив.

«Человек в осколке света…»

Человек в осколке света,

то есть вечности, стоит

посреди просторной смерти —

что-то свету говорит:

то гулит, как будто

время, окольцованое им,

покидает голубятню,

расстоянием цветным,

ну, а то – раскинув руки

очарованно молчит

наблюдая, как на смерти

дверь бессмертия горит.

«Ворона лестницей кружилась …»

Ворона лестницей кружилась —

пока взлетала голова,

похожая на головешку —

как речь прохожая, черна.

Похожая на головешку

она в себе веретена

крутила белую отвёртку —

метелью от неё темна.

Крутилось небо и кружился —

вороны пропуском – гончар

и вынимал всю тьму из глины

затем – печаль.

Гончар крутил предмет и форму —

желтели пальцы от ворон,

гудели в дудки, как воронки,

поленья темноты. Свистком

лежал упавший и воскресший —

поскольку смерти вовсе нет —

на тень свою себя воздевший —

незавершённый пеплом свет,

что птичий свиток в форме ада,

похожего на рай и снег,

где слеплен человек из сада

ворон похожих на ковчег.

«И молока последнюю награду…»

И молока последнюю награду

пьёт зверь прозрачный,

видимый не сразу,

припавший к сосцам неба,

к винограду —

пока щенок весёлый и незрячий

гоняет тьму в себе,

как бабочку, психею —

и ждёт во мне, когда я онемею.

И пение собачие, как льдина,

меня сопровождает в берегах,

в которых спит язык неотвратимый,

как молоко или последний страх.

Что ж, мой щенок,

сопровождай нас в вечность,

которая иголка февраля

во времени красивой колыбели,

чтоб вычерпать из смерти, как вода

в себя теперь исчерпывает небо,

зверей прозрачных и щенков своих

и за руку ведёт, и молоко психеи,

как бабочка, в губах у них дрожит.

– 1-

И ты в числе безымянном

живёшь, как в люмьеровской будке,

где слова орех, в камень вросший,

размотан на стены и сутки

припавшего, будто ребёнок,

совсем безымянного света,

в чьей мгле сотворенья лежишь ты,

а речью ещё не одета.

Не прах и не прочерк – светильник

в механике глаза беспечной —

ты видишь, как слово и имя

тебя начинают с предплечий,

и свет поднимается выше

природы своей непонятной,

над угольной крошкой и глыбой,

где спят слепота и котята.

Но ты ли разлом мой, Иона,

что тело моё из де�