Czytaj książkę: «Посмертие», strona 4

Два

3

Он приметил его на утреннем осмотре. Тот офицер. Дело было в лагере бома²⁵, куда их привели в компанию к другим, уже набранным рекрутам. Во время марша от вербовочного пункта до бомы охранники, шагавшие впереди, позади и даже сбоку колонны, задирали, подгоняли их, смеялись над ними. Вы сборище вашензи²⁶, говорили они. Слабаки, корм для диких зверей. Не вихляйте жопой, как шога²⁷. Мы не в бордель вас ведем. Расправьте плечи! В армии вас научат задницу напрягать.

Не все рекруты очутились на марше своею охотой: одни действительно пошли в добровольцы, других отдали в добровольцы старейшины, и не по своему желанию, кого-то замели, кого-то вынудили обстоятельства, кого-то прихватили по пути. Шуцтруппе росла, ей нужны были бойцы. Одни, уже знакомые с солдатской жизнью, непринужденно болтали, подергиваясь от нетерпения, смеялись над грубостями охранников, жаждая приобщиться к этому языку издевки. Другие молчали с тревогой, пожалуй, даже с испугом, поскольку не знали, что ждет впереди. К ним относился и Хамза, уже раскаивающийся в содеянном. Никто его не заставлял, он сам записался в добровольцы.

Они ушли из вербовочного пункта, едва занялась заря. Хамза никого не знал, но сперва выступал так же важно, как прочие, расхрабрившись в непривычной ситуации, на рассветном марше до учебного лагеря в самом начале приключений. Колонну возглавляли высокие мускулистые солдаты, шагавшие так уверенно, что остальные поневоле старались не отставать. Один низким сумеречным голосом затянул песню, и некоторые, кто знал язык, подхватили. Хамза подумал, что это ньямвези, потому что эти солдаты показались ему похожими на ньямвези. Охранники – часть из них тоже походила на ньямвези – улыбались и даже порой подпевали. Когда песня смолкла, кто-то затянул новую, на суахили. Это была даже не песня, скорее речовка, которую исполняли в такт бойкому маршу, с взрывным ответом в конце каждой фразы:

 
Тумефанья фунго на мджарумани, таяри.
Таяри!
Аскари ва балози ва мдачи, таяри.
Таяри!
Тутампиганья била хофу.
Била хофу!
Тутаватиша адуи ваджуе хофу.
Ваджуе хофу!
 

Они пели бодро, стучали себя в грудь, словно передразнивали самих себя:

 
Мы пошли служить немцам,
Мы готовы!
Мы солдаты губернатора мдачи,
Мы готовы!
Мы будем сражаться за него без страха,
Без страха!
Мы напугаем врагов и наполним их страхом,
Страхом!
 

Они пели хвастливые и дерзкие слова, добавляя от себя непристойности, и охранники смеялись вместе с ними.

Они шагали вглубь сельской местности, стало жарко, солнце давило на шею и плечи, по лицу и спине лился пот, и Хамза вновь приуныл. Он пошел в добровольцы, повинуясь порыву, сбежал от того, что казалось невыносимым, но не ведал, на что запродался и справится ли он с тем, что от него потребуется. Он кое-что знал о тех, к кому набился в товарищи. Все слышали об армии аскари, шуцтруппе, и их жестокости к людям. Все знали, что у их офицеров-немцев не сердце, а камень. Он решил уехать, стать их солдатом, и сейчас, когда они знойным днем шагали по грунтовой дороге, он устал, вспотел, у него перехватывало дыхание от страха за то, что он натворил.

Они остановились глотнуть воды, пожевать сушеных фиников и инжира. От дороги к скрытым за листвой деревенькам разбегались тропинки, но они никого не видели. Наверное, местные жители не хотели попадаться им на глаза. В одном месте на обочине, на лужайке под высоким тамариндом, виднелись грозди бананов, кучка маниоки, корзина огурцов и корзина помидоров. Рыночек, брошенный в спешке. Должно быть, приближение солдат застало людей врасплох, они не успели собрать товары – решили, что лучше убежать. Все знали, что по сельской местности ходят отряды вербовщиков.

Охранники остановили их здесь, позвали, рассчитывая, что хозяева товара объявятся, но никто не пришел. Тогда охранники раздали рекрутам бананы, только бананы, и крикнули прячущимся торговцам: счет пришлете губернатору кайзера. За весь переход конвойные ни разу не выпустили рекрутов из виду. Им полагалось облегчаться при всех, на обочине, по шестеро за раз, хотят они или нет. Привыкайте к дисциплине, смеялись охранники. Оставляйте дерьмо здесь, не тащите в лагерь, да закидайте землей.

Они шагали весь день, большинство босиком, некоторые в кожаных сандалиях. Немцы проложили эту дорогу, говорили охранники, чтобы вам не пришлось продираться сквозь джунгли. Чтобы мы с комфортом довели вас, ублюдков, до места. К середине дня у Хамзы так разболелись руки и ноги, что он шагал машинально: выбора нет, нужно двигаться дальше. Последние этапы марша стерлись из его памяти, однако, едва охранники сообщили, что осталось совсем чуть-чуть, рекруты встрепенулись, как скот, возвращающийся в загон.

В лагерь прибыли уже в сумерках, прошли окраиной большой деревни, жители которой сбежались к дороге поглазеть на рекрутов. Их провожали приветливыми возгласами и смехом, пока они не вошли в ворота бомы. В правой части лагеря располагалось длинное беленое здание. Балконы верхнего этажа смотрели на плац под открытым небом; кое-где в окнах горел свет. Вдоль всего нижнего этажа тянулись закрытые двери. В дальнем конце плаца, фасадом к воротам, стояло здание поменьше. И в нем на верхнем этаже тоже горел свет. Внизу была одна-единственная дверь и два окна, все закрыты. Слева от просторного плаца были полуоткрытые сараи и хлева для скота. В ближнем к воротам углу – небольшой двухэтажный домик: оказалось, гауптвахта. Туда-то их отвели и разместили в большой комнате на первом этаже; с потолочных балок свисали лампы. Дверь наверх была заперта, их же дверь оставили открытой, как и входную. Охранники-аскари остались и по-прежнему не спускали с них глаз, хотя, похоже, марш их тоже утомил. Они устали от ругани и насмешек и сидели у дверей, дожидаясь, пока их сменят.

В каждой группе, теснящейся на гауптвахте, было по восемнадцать новых рекрутов, потных, усталых, молчаливых. Хамза оцепенел от голода и изнеможения, сердце его колотилось от горя, над которым он был не властен. Три деревенские старухи принесли глиняный горшок варева из требухи и бананов, рекруты собрались вокруг горшка, чтобы подкрепиться, и по очереди зачерпывали похлебку, пока она не закончилась. Наконец явилась смена и стала по очереди водить рекрутов в темный уличный клозет возле гауптвахты. Потом отправили двух человек вылить ведро в выгребную яму за воротами лагеря.

– Бома за мзунгу, – сказал караульный. – Кила киту сафи. Хатаки мави иену ндани я бома лаке. Хапана рухуса куфанья мамбо я кишензи хапа.

Это лагерь мзунгу²⁸. Здесь кругом чистота. Он не хочет, чтобы вы гадили в его боме. Здесь нельзя вести себя как дикари.

После этого ворота бомы закрыли. Была глубокая ночь, хотя Хамза слышал гомон деревни за оградою лагеря и потом, к своему удивлению, крик муэдзина, сзывающего людей на ишу²⁹. Потом сквозь открытую дверь Хамза заметил масляные лампы, маячившие в темноте за плацем, но ни одна не направилась к гауптвахте. Просыпаясь ночью, он видел белеющее в темноте здание. Караульных не было видно. Казалось, их никто не стерег. А может, караульные остались снаружи, следили, не затеют ли рекруты какую каверзу, – или знали, что вновь прибывшие ночью не сбегут, поскольку это опасно.

Утром перед осмотром их выстроили лицом к длинному белому зданию. При свете солнца Хамза разглядел, что у здания жестяная крыша, выкрашенная серой краской, а вдоль всего фасада тянется деревянная терраса. Еще он разглядел, что за закрытыми дверьми нижнего этажа, которые он заметил в сумерках, прячутся конторы и лавки. Он насчитал семь дверей и восемь забранных ставнями окон. Двери и окна в центре здания были открыты. У центра площадки – впоследствии Хамза приучился называть ее экзерцир-плац – высился флагшток.

Омбаша–нубиец³⁰, который разбудил их и выстроил на плацу, прохаживался туда-сюда вдоль шеренги, молча тыкал в рекрутов крепкой бамбуковой палкой, чтобы выровнять строй. Все были босые, даже те, кто вчера шел в сандалиях, и в обычной одежде, а омбаша – в военной форме цвета хаки, с кожаным патронташем, сапогах, подбитых гвоздями, феске с орлом и с тряпицей, закрывающей шею от солнца. Немолодой, чисто выбритый, худощавый и крепкий, несмотря на брюшко. Зубы побурели от ката. Строгое лицо его блестело от пота, на висках виднелись шрамы: пугающе невозмутимое лицо нубийца-аскари.

Удовлетворившись прямизной и неподвижностью строя, омбаша обернулся к офицеру: тот вышел из конторы, расположенной в центре здания, вдоль которого стояли рекруты. Омбаша выпрямился и крикнул: свиньи к осмотру готовы. Хава швайн таяри. Офицер, тоже в форме цвета хаки и в шлеме, не двинулся с места, но поднял стек, приветствуя омбашу. Выждав мгновение, дабы не уронить свой авторитет, он спустился с террасы и направился к рекрутам. Медленно пошел вдоль шеренги, время от времени останавливаясь и вглядываясь то в одного, то в другого, но ничего не говорил. По четверым похлопал стеком. Омбаша перед осмотром велел рекрутам стоять смирно, глядеть прямо перед собой и ни в коем случае, никогда не смотреть немецкому офицеру в глаза. Хамза сразу понял, что тот приметил его. Он почувствовал это еще до того, как худощавый, чисто выбритый офицер спустился с крыльца, и, когда тот остановился напротив него, Хамза невольно содрогнулся. Офицер был не такой высокий, как казалось, когда он стоял на террасе, однако выше Хамзы. Немец задержался перед ним на считаные мгновения и двинулся дальше, но Хамза не глядя увидел, что глаза у офицера строгие и почти прозрачные. За ним тянулся терпкий лекарственный душок.

Тех четверых, кого офицер похлопал стеком, отобрали в рабочие отряды – носить грузы и раненых. Может, они показались ему слишком старыми и медлительными или просто не приглянулись. Остальных немец оставил в распоряжении омбаши. Хамзой овладело смятение, испуг, он гадал, не лучше ли было бы попасть в рабочие, пусть к ним и относятся хуже, чем к прочим. Он понимал, что это в нем говорит трусость. Рабочие делили тяготы солдатской жизни с аскари, вдобавок ходили в лохмотьях, порой босиком, их все презирали. Новых рекрутов отвели в сторонку и велели сесть на землю перед небольшим зданием, центральная дверь которого стояла распахнутой. С торца здания была другая дверь, сверху и снизу на ней висели замки.

Вдоль стены, окружающей лагерь, не росло ни деревца, и на плацу не было тени. Стояло раннее утро, но, поскольку им велели сидеть смирно, солнце нещадно припекало Хамзе голову и шею. Долгие минуты спустя из здания вышел еще один немецкий офицер, в шаге-другом за ним следовал человек в форме. Тучный офицер был в брюках до колен и свободном кителе с карманами. На левой руке – белая повязка с красным крестом. Офицер был румяный, с медными усищами и редеющими светлыми волосами; тучность, шорты и пышные усы придавали ему вид чуть комический. Окинув рекрутов долгим взглядом, он велел им встать на ноги, потом сесть и опять встать. Улыбнулся, что-то сказал своему спутнику и скрылся в здании. Его помощник, тоже с белой повязкой с красным крестом, кивнул омбаше и вернулся в лазарет. Рекрутов по одному повели на осмотр.

Когда настала очередь Хамзы, он вошел в просторную светлую комнату с шестью аккуратно застеленными койками. В одном ее конце за ширмой была смотровая с кушеткой и складным столиком. Помощник, сухощавый, невысокий, с обветренным лицом и циничным проницательным взглядом, улыбнулся Хамзе, спросил на суахили, как его зовут, сколько ему лет, откуда он родом и какой веры. С офицером помощник общался по-немецки, и в голосе его сквозило сомнение, точно он не поверил Хамзе. Офицер слушал ответы, поглядывал на Хамзу, словно проверял, правда ли это, прежде чем записать их в карточку. Хамза приврал насчет возраста, прибавил себе годков.

– Сурували³¹. – Помощник указал на штаны Хамзы, и тот неохотно снял их.

– Хайя шнель, – добавил офицер, потому что Хамза замешкался.

Офицер с трудом наклонился и принялся разглядывать гениталии Хамзы, потом вдруг легонько шлепнул его по яйцам. Хамза подпрыгнул от неожиданности, офицер хохотнул, они с помощником улыбнулись друг другу. Офицер опять протянул руку, несколько раз мягко сжал пенис Хамзы, тот начал твердеть. «Инафанья кази», – сказал офицер помощнику, в полном порядке, но слова прозвучали неловко, словно ему стыдно говорить такое или он заикается. Офицер с видимой неохотой выпустил пенис. Посмотрел Хамзе в глаза, заставил открыть рот, сжал его запястье и какое-то время не выпускал. Взял с металлического подноса иглу, откупорил ампулу, окунул иглу в густую жидкость. Резким движением оцарапал Хамзе плечо и бросил иглу в лоток с полупрозрачной жидкостью. Его помощник дал Хамзе таблетку, стакан воды и улыбнулся, когда тот поморщился от горечи. Офицер тем временем что-то писал в карточке, поднял глаза, бросил долгий взгляд на Хамзу, еле заметно улыбнулся и махнул ему: уходи. Это была его первая встреча с военным врачом.

Им выдали форму, ремень, сапоги и феску. Омбаша-нубиец сказал:

– Я ефрейтор Хайдар аль-Хамад, омбаша, я учу вас, бил-аскари. Вы обязаны вести себя примерно и подчиняться мне. Я сражался на севере, на юге, на западе, на востоке, за англичан, за хедива³², теперь вот за кайзера. Я человек порядочный и опытный. Вы свиньи, пока я не научу вас быть бил-аскари. Вы вашензи, как все гражданские, пока я не научу вас быть бил-аскари. Вы каждый день будете помнить, как вам повезло стать аскари. Уважайте меня, подчиняйтесь мне – или, валлахи³³, я вам покажу. Унафахаму? А ну-ка хором повторяйте за мной: ндио бвана. Теперь что касается формы, сапог, ремня и фески… Это очень важно. Вы обязаны их носить на³⁴ держать в чистоте. Чистите их каждый день, это ваша первейшая обязанность, бил-аскари. Каждый день вы обязаны проверять свою форму, сапоги, ремень и все остальное тоже проверять. Если они окажутся грязными, вы получите при всех кибоко на матуси³⁵, хамса иширин. Знаете, что это значит? Двадцать пять ударов кнутом по вашим жирным задницам. Когда дослужитесь до аскари хаса, будете носить такую феску, как у меня. Я вас выучу, вы будете соблюдать чистоту, или, валлахи, попомните мое слово. Обмундирование держать в чистоте. Унафахаму?

– Ндио бвана.

Нубиец подробно объяснил, как носить и ухаживать за каждым из предметов одежды. Он резко выговаривал слова на нескольких языках: суахили, арабском, иногда переходил на немецкий, но получалось ломано и обрывочно. Подкреплял слова знаками и жестами, которые невозможно было истолковать превратно, и повторял снова и снова, пока все не кивнут, что поняли. Ндио бвана.

– Шабаш. Так говорят в лагере, унафахаму, – наконец произнес омбаша и помахал стеком. – А если вы чего-то не поняли, эта штука все разъяснит.

Их разместили в казармах в деревне, сразу за оградою бомы. После того первого утра их жизнь подчинялась ежедневной изматывающей подготовке, которая начиналась сразу после побудки на заре и заканчивалась далеко за полдень. Тренировки проводили в боме – сперва омбаша-нубиец, ефрейтор Хайдар аль-Хамад, потом его сменил шауш, унтер-офицер Али Нгуру Хассан, тоже нубиец, хмурый, аскетичного вида: угодить ему было трудно. И лишь потом, после нескольких дней учебы, они наконец познакомились с субалтерном-немцем, фельдфебелем Вальтером.

Фельдфебель был высокий, крепко сбитый, с зычным низким голосом. Темноволосый, с пышными усами и карими глазами: когда он серчал или был чем-то недоволен, они вылезали из орбит. Почти каждую фразу Вальтер произносил, презрительно кривя губы. Занятия с ним выходили напряженными и изнурительными: многое в действиях рекрутов его раздражало. В свое дежурство он гонял их нещадно, сам же стоял подбоченясь и осыпал солдат отборной бранью, лившейся из него, словно нечистоты по сточной канаве. И даже если молчал, не скрывал досады. Он был в точности таким, каким Хамза представлял себе немецкого офицера. Он не расставался со стеком, нетерпеливо постукивал им по правой ноге, иногда довольно крепко. Еще он стеком указывал на того или иного солдата и, уже не в силах сдерживать злость, ожесточенно рубил им воздух. Бить аскари – ниже достоинства германского офицера: фельдфебель ждал, пока омбаша, присутствовавший на занятиях, ударами подкрепит его приказы.

День начинался с дозы хинина и многочасовой строевой подготовки. Шуцтруппе обязана производить хорошее впечатление, орал на них фельдфебель, а для этого нужно правильно маршировать. Они учились держать осанку на военный манер, потом маршировать по отдельности друг перед другом, потом всем отрядом, а омбаша, шауш или фельдфебель выкрикивали приказы и оскорбления. Далее они учились обращаться с оружием, ложиться, чтобы прицелиться, стрелять и попадать в цель, перезаряжать оружие на бегу. Аскари из шуцтруппе не отступают без приказа, не паникуют, когда на них нападают, и самое главное – не сдаются. Унафахаму? Все приказы передавали криком и сопровождали оскорблением. Ндио бвана. Все ошибки карали телесными наказаниями или физическим трудом, в зависимости от тяжести проступка. Наказывали постоянно, прилюдно; несколько раз в неделю всех солдат, рекрутов, ветеранов-аскари строем вели в бому смотреть на хамса иширин, двадцать пять ударов кнутом, публичную порку за нарушения, которые, казалось, зачастую не заслуживали подобного унижения. Чтобы сделать вас послушными и бесстрашными, пояснил им омбаша. Порол провинившихся непременно аскари из числа африканцев, немцы – ни разу.

Днем они наводили порядок в боме и казармах и выполняли другие приказы. Чистили оружие, обувь, гетры, форму. Проверка следовала за проверкой, за недочеты наказывали – и всех вместе, и каждого по отдельности. Они делали гимнастические упражнения, чтобы укрепить тело, бегали, совершали марш-броски, качали мышцы. Большинство рекрутов в отряде Хамзы были местные и понимали друг друга, но в лагере говорили и на других языках, главным образом на арабском, ньямвези и немецком. Слова этих языков перемешивались с суахили, диалекты которого служили рекрутам основным средством общения.

Хамза с головой погрузился в изматывающие тренировки. Сразу после вступления в шуцтруппе им овладел страх, что мужчины, привыкшие к жестокости и уважающие только выносливость и силу, будут смеяться и измываться над ним. Вскоре в его отряде сложилась своя иерархия, в которой ценилась ловкость и сила. Два рекрута, Комба и Фулани, благодаря рвению и физической силе выбились в вожаки; их первенство никто не оспаривал. Фулани уже случалось воевать, хотя и в армии рангом пониже шуцтруппе. Он был ньямвези, служил охранником в личной армии одного купца, тот и прозвал его Фулани, то есть Молодчик, потому что никак не мог запомнить его настоящее имя. Фулани пришлась по душе заключенная в имени дерзость, и он принял его. Комба отличался силой, уверенностью, прирожденный спортсмен. Эти двое были первыми на всех тренировках, любезничали с женщинами, которые приносили в лагерь еду, обменивались с ними двусмысленными намеками и обещали навестить их вечерком. Еду им всегда накладывали первыми, и накладывали с избытком. Их одних омбаша всегда хвалил, а фельдфебель то восхищался, то осыпал худшими оскорблениями. Комба только смеялся и за спиной называл фельдфебеля Джогу, «петух». И действительно, при женщинах фельдфебель расхаживал как петух. Все понимали, что оскорбления, которыми он осыпает этих двоих и особенно Комбу, лишь доказывают их превосходство. Для укрепления авторитета фельдфебелю требовалось превзойти их, не унизив. Хамза, как прочие рекруты, вынужден был смириться с этим порядком и отыскать в нем свое место.

Превосходство Фулани и Комбы не беспокоило Хамзу: куда больше рекрутам досаждала напряженная подготовка и страх наказания. На издевки и жестокость ефрейтора, унтер-офицера и тем более фельдфебеля Вальтера отвечать было нельзя. Запрещалось обращаться к инструкторам по имени и вообще заговаривать с ними, их приказы следовало выполнять со всей расторопностью. Комбе единственному сходила с рук любая провинность за нахальное щегольство, с которым он напускал на себя невинный вид: я-де вовсе не хотел вас оскорбить и не выказываю неуважения.

И все же, несмотря на строгий режим, Хамза находил неожиданное удовлетворение в том, что его сила и навыки прирастали; вскоре он уже не морщился, когда им кричали «свиньи», «вашензи» или немецкие слова, которых он еще не понимал и на которые наставники не скупились. Неожиданно для себя он начал гордиться тем, что теперь он аскари, что его, вопреки опасениям, не отвергли и не смеются над ним, что он вместе со всеми сносит тяготы подготовки, усталость, ворчание, что тело его наливается силой и ловко подчиняется приказам, что он марширует правильно, как требуют инструкторы. К вони спящих усталых тел и газам, которые они испускают, он привыкал дольше. Издевки были жестокие, но их не избежал ни один, и Хамза приучился сносить их, смиренно понурив голову. Наконец начались маневры, Хамза видел, с каким ужасом деревенские жители смотрят на аскари, и страх их невольно внушал ему удовлетворение.

С тем офицером они не виделись с самого первого дня. Утренние занятия порой проводили на плацу в боме, иногда офицер выходил на них посмотреть. С террасы не спускался и надолго не задерживался. В боме он бывал редко: пропадал с кадровыми частями на полевых маневрах. От других аскари новобранцы узнали, что эти маневры называются шаури, консультации, и предназначены для того, чтобы разъяснять политику правительства, разрешать разногласия, наказывать провинившихся вождей или деревни. Когда рекрутов тоже отправили на шаури – учиться, – Хамза увидел: никакие это не консультации. Цель маневров – смирить и запугать глупых сельчан-вашензи, заставить их безропотно выполнять приказы правительства.

Обучение длилось уже несколько недель, как вдруг однажды утром офицер спустился с террасы и подошел к рекрутам. Видимо, все было подготовлено заранее, поскольку на занятии присутствовали все три наставника: и ефрейтор Хайдар аль-Хамад, и унтер-офицер Али Нгуру Хассан, и фельдфебель Вальтер. Все при полном параде, как и офицер в ослепительно-белой гарнизонной форме. Омбаша объяснил рекрутам, что на этом смотру отберут новобранцев в подразделение связи и в военный оркестр. Один рекрут играл на трубе (правда, никто ни разу не слышал, как он играет), он собирался подать рапорт о переводе в Musikkapelle³⁶. Он спросил омбашу, можно ли ему выдвинуть свою кандидатуру. Связисты обязаны уметь читать и писать, и, хотя Хамза немного умел читать, выдвигать свою кандидатуру не стал. Он сознательно не хотел привлекать к себе внимание. Но омбаша Хайдар видел, как он во время очередного перерыва читал товарищам вслух «Кионгози», правительственную газету на суахили. И объясняя, по каким принципам во время смотра будут отбирать кандидатов в связисты, омбаша поглядывал на Хамзу.

Офицер прошелся вдоль строя, как в первое утро, но на этот раз останавливался и внимательно рассматривал каждого. Потом встал перед шеренгой, вытянувшейся во фрунт. Фельдфебель вызвал трубача (его звали Абуду), тот, как учили, сделал два шага вперед. Потом Вальтер вызвал Хамзу, тот тоже сделал два шага вперед. Офицер отдал честь и удалился к себе в контору. Рекруты разошлись, на плацу остались только Абуду и Хамза. Они стояли по стойке смирно, как было велено, под нещадно припекающим полуденным солнцем. Оба понимали, что это очередная изнурительная проверка и, если они пошевелятся или заговорят, их ждет суровое наказание, и конец всей учебе. Происходящее казалось Хамзе жестокой бессмысленной прихотью, но задним умом все крепки, делать нечего, надо терпеть.

Трудно сказать, сколько они простояли навытяжку под знойным солнцем – может, четверть часа, – но омбаша Хайдар наконец вернулся и велел Абуду идти за ним, Хамза же остался на плацу. Потом настала его очередь, он, как приказали, вошел впереди омбаши в открытую дверь конторы и на миг ослеп от царящего там полумрака. Herein³⁷, послышался голос. Хамза впервые услышал голос офицера, его строгость пробирала до печенок. Он вошел в просторный кабинет: впереди два окна, в глубине обращенный к двери письменный стол. У стола стул, у стены еще один стол с чертежным столиком. На стуле за письменным столом развалился офицер. Без шлема его лицо казалось худее, на левой скуле и виске, чуть ниже волос, пролегла морщина. Глаза пронзительной голубизны.

После долгого умышленного молчания офицер что-то произнес по-немецки, омбаша перевел:

– Обер-лейтенант спрашивает, хочешь ли ты быть связистом.

– Да, бвана, – громко ответил Хамза, обращаясь к воздуху над головой офицера и вложив в слова всю уверенность, на какую был способен. Он не знал, чья служба безопаснее, связиста или аскари, но раздумывать было некогда.

Офицер произнес слово, омбаша перевел:

– Почему?

Об этом Хамза не подумал, а следовало бы. Помедлив, он ответил:

– Чтобы освоить новые навыки и как можно лучше служить шуцтруппе.

Он бросил беглый взгляд на офицера и увидел, что тот улыбается. Хамза впервые увидел улыбку, которая со временем станет ему так хорошо знакома.

– Ты умеешь читать? – вновь перевел омбаша.

– Немного умею.

Офицер вопросительно посмотрел на Хамзу и попросил пояснить. Хамза не знал, что добавить. Буквы он знал и разбирал слова на суахили – правда, небыстро. Он сомневался, что офицер спрашивает именно об этом, уставился поверх его головы и промолчал. Офицер медленно заговорил по-немецки, поглядывая на омбашу, тот ждал, пока старший закончит, чтобы перевести. Нубиец, как всегда, исковеркал его слова, и Хамза краем глаза видел, что офицер несколько раз поморщился, поскольку омбаша явно хватил через край. Поговаривали, что офицер знает суахили лучше всех немцев в боме.

– Обер-лейтенант спрашивает, почему ты не научишься читать лучше? Почему ты не читаешь всё, как он? Вам создают все условия, келб³⁸, а вы не учитесь. У вас нет никакой культуры, поэтому вы дикари. Он говорит, ты должен учиться. Этому, как его там… мематике… что-то вроде того. Ты все равно не знаешь.

– Математике, – подсказал офицер.

– Да, математике, ты этого не знаешь, келб, дикая ты собака, – добавил омбаша.

– Нини джина ла математика ква лугха яко? – спросил офицер, решив в конце концов обойтись без помощи омбаши. – Как на вашем языке называется математика? Ты знаешь, что такое математика? Без нее не понять ни одну науку в мире, ни музыку, ни философию, не говоря о механике и связи. Унафахаму?

– Ндио бвана, – громко ответил Хамза.

– Ты даже не знаешь, что такое математика, верно? Мы здесь для того, чтобы научить вас всему, математике и прочим премудростям, которых у вас не было бы без нас. Это наша Zivilisierungmission, – сказал офицер, левой рукой махнул на лагерь за окном, его худое лицо и тонкие губы сморщились в сардонической улыбке. – Таков наш коварный умысел, не поймет который разве что ребенок. Мы пришли сюда, чтобы вас цивилизовать. Унафахаму?

– Ндио бвана.

Офицер говорил на суахили старательно, подбирал правильные слова, но казалось, будто он изъясняется на языке, которым не владеет, будто он знает слова, но не чувства, которые они передают, и хочет, чтобы они выражали то, для чего не подходят. В глазах его горел настороженный огонек, колеблющийся между любопытством и презрением, немец не сводил взгляда с Хамзы, точно надеялся увидеть, как на того действуют его слова. Хамза, в свою очередь, рассматривал офицера, стараясь не встречаться с ним глазами. Впоследствии он узнал, что порой эти глаза блестят, как у человека, способного на жестокость.

– Но я сомневаюсь, что ты освоишь математику. Она требует умственной дисциплины, на которую ваш народ не способен. Ну да хватит пока, – отрезал офицер и махнул им, чтобы они вышли из кабинета.

В тот же день, чуть позже, Хамза узнал, что его назначили личным слугой офицера, его денщиком; теперь по утрам он первым делом обязан явиться на квартиру к офицеру и получить от своего сменщика указания, что нужно сделать. Его рапорт о переводе в связисты отклонили. Почему – не сказали. Товарищи, узнав о его назначении, принялись потешаться над ним, и больше всех Комба.

– Ты шога, – сказал он, – вот почему он выбрал тебя. Ему нужен красавчик, который будет массировать ему спину и подавать ужин. В горах холодает, и ночью надо будет его согревать, как женушка. Что ты здесь делаешь? Куда такому красавчику в солдаты?

– Немцы любят забавляться со смазливыми парнями, особенно с такими воспитанными, как ты. Ква хисани яко, – мягко произнес Фулани и махнул рукой. Подумать только.

– Да, ты у нас мечтательный красавчик. – Комба протянул руку к Хамзе, словно собирался погладить его по щеке.

Прочие подхватили: изображая Хамзу, прогуливались делано женственной походкой, притворялись, будто подают еду и массируют спину.

– А когда ты надоешь этому немцу, возвращайся к нам, будешь массировать спину мне, – сказал кто-то.

Прошло немало времени, прежде чем эти шутки наскучили рекрутам и они оставили Хамзу в покое. Он же молча поеживался от унижения и от страха, что их предсказания об участи, которая его ждет, окажутся правдой. Он уже чувствовал себя одним из них, делил с ними лишения и наказания, и никто прежде не разговаривал с ним в таком пренебрежительном тоне. Казалось, они уже исключили его из своих рядов.