Czytaj książkę: «Посмертие», strona 3

Тем же утром, когда он нашел ее, они на телеге с ослом приехали в лавку Карима. Она никогда не ездила на телеге с ослом. В лавке они дождались попутной повозки, и на следующий день другая телега с ослом отвезла их в город; Афия сидела в телеге среди корзин манго, маниоки, мешков с зерном, ее брат – на скамейке с возницей. Ильяс привез ее в городок на побережье, где жил сам. В городке он снимал у одной семьи комнаты на первом этаже и, когда они приехали, отвел Афию наверх и познакомил с хозяевами. Дома была мать и дочери-подростки; они сказали, что Афия может приходить к ним, когда захочет. У брата Афия впервые в жизни спала на кровати. Ее кровать (с собственной москитной сеткой) была в одном конце комнаты, кровать брата – в другом. Посередине стоял стол: каждый день, возвращаясь с работы, брат усаживал ее за стол делать уроки.

Как-то утром, через несколько дней после приезда, брат отвез ее в государственную лечебницу у моря. Афия никогда не видела моря. Мужчина в белом халате оцарапал ей руку и попросил помочиться в горшок. Ильяс объяснил, что мужчина оцарапал ей руку, чтобы она не заболела лихорадкой, а моча нужна, чтобы проверить, нет ли у нее шистосомоза. Немецкая медицина, добавил брат.

Утром Ильяс уходил на работу, и Афия поднималась к хозяевам; они не возражали. Они расспрашивали ее обо всем, она отвечала, хоть и знала немного. Афия помогала им на кухне, потому что умела это делать, сидела с сестрами, когда они разговаривали или шили; порой они отправляли ее с поручениями в лавку неподалеку. Сестер звали Джамиля и Саада, Афия сразу сдружилась с ними. Потом возвращался домой их отец, и Афия ела с ними. Ей велели называть их отца «дядя Омари», и Афие казалось, будто они родня. Днем ее брат возвращался с работы, умывался, она приносила ему сверху обед и сидела с ним, пока он ел.

– Ты должна выучиться читать и писать, – сказал брат.

Афия никогда не видела, как читают и пишут, хотя и знала, как выглядят слова: видела их на коробках и жестянках в деревенской лавке, а на полке над табуретом лавочника видела книгу. Лавочник сказал ей, что книга священная и к ней нельзя прикасаться, не совершив омовения, как перед молитвой. Афия сомневалась, что научится читать такую священную книгу, но брат посмеялся над ней, усадил рядом с собою, принялся писать буквы и велел повторять за ним. Потом она писала буквы самостоятельно.

Однажды днем – хозяев не было дома – брат взял ее с собой в гости к другу. Друга звали Халифа, Ильяс сказал, это его лучший друг в городе. Они подтрунивали друг над другом, смеялись, чуть погодя брат сказал, им пора идти, но пообещал когда-нибудь снова взять Афию с собой в гости. Чаще всего по утрам она уходила наверх, сидела с Джамилей и Саадой, пока те готовили, болтали, шили, порой по вечерам Ильяс уходил в кафе или к друзьям, она поднималась к сестрам, писала и читала под их восхищенными взглядами. Ни они, ни их мать читать не умели.

По вечерам Ильяс не всегда уходил из дома, порой оставался с Афией, учил ее играть в карты или петь, рассказывал о своей жизни. Вот что он говорил:

– Я убежал из дома, когда мама носила тебя. Я сам не думал, что убегу. Мне было всего одиннадцать. Мама с папой были очень бедны. Все были бедны. Не знаю, как они существовали, как выживали. У папы был сахар, ему нездоровилось, работать он не мог. Может, им помогали соседи. Я ходил вечно голодный и в лохмотьях. Две мои младшие сестры умерли вскоре после рождения. Думаю, от малярии, но я сам тогда был ребенком и ничего не смыслил в таких вещах. Помню, как они умирали. Им было всего несколько месяцев, когда они заболели, несколько дней плакали, кричали, потом умерли. Порой ночью я не мог заснуть от голода и от папиных громких стонов. Ноги его распухли и воняли тухлым мясом. Он не виноват, это все сахар. Не реви, я вижу, у тебя глаза на мокром месте. Я говорю это все не чтобы тебя расстроить, а чтобы объяснить, что убежал из дома не без причины.

Я сам не ожидал, что убегу, но однажды пошел гулять и не вернулся. На меня никто не обращал внимания. Когда мне хотелось есть, я выпрашивал пищу или воровал фрукты, а по ночам укрывался где-нибудь и спал. Иногда мне бывало очень страшно, но порой я забывал о себе и просто-напросто наблюдал за тем, что творится вокруг. Через несколько дней я пришел в большой город у моря, в этот город. По улицам маршировали солдаты, играла музыка, грохотали сапоги, рядом с солдатами маршировали мальчишки, словно они тоже солдаты. Я увязался за ними, зачарованный военной формой, музыкой, маршем. Он окончился на вокзале; я глазел на железные вагоны, каждый величиною с дом. Паровоз ревел, пыхал паром, как живой. Я впервые увидел поезд. На платформе стоял отряд аскари, дожидаясь посадки, я бродил вокруг них, смотрел, слушал. Тогда еще воевали с Маджи-Маджи. Ты знаешь об этом? Я тогда тоже не знал. Про Маджи-Маджи я тебе потом расскажу. Наконец поезд приготовили, и аскари стали садиться. Один из аскари, шангаан, схватил меня за руку, затащил в вагон, я вырывался, а он смеялся и не выпускал меня. Я-де буду его оруженосцем, буду во время маршей носить его ружье. Тебе понравится, сказал он. И не выпускал меня из поезда до самой конечной станции – куда уж тогда дотянули железную дорогу, – а потом мы несколько дней шагали до городка в горах.

Когда мы пришли, мне велели ждать во дворе. Наверное, шангаан решил, что я не сбегу, поэтому уже не держал меня за руку. А может, он думал, что мне некуда бежать. Я увидел индийца, он стоял у каких-то ящиков, командовал грузчиками и делал пометки на картонке. Я подбежал к нему и сказал, что этот аскари похитил меня из дома. Индиец ответил: «Пошел прочь, малолетний воришка!» Наверное, потому что я был очень грязный. Одет в лохмотья: короткие штанишки из дерюги, рваная старая рубаха, которую я даже не стирал. Я сказал индийцу, что меня звать Ильяс и что вон тот высокий шангаан-аскари, который стоит и смотрит на нас, похитил меня из дома. Индиец сперва отвернулся, а потом спросил: «Как бишь тебя?» Заставил меня дважды повторить мое имя, улыбнулся и произнес: Ильяс. Потом кивнул, взял меня за руку, – тут Ильяс взял за руку Афию, улыбнулся, как тот индиец, и поднялся на ноги, – подвел к немцу-военному в белой форме, он тоже стоял во дворе. Этот военный был командиром аскари и как раз занимался солдатами. У него были волосы цвета песка и такие же брови. Я впервые очутился так близко к немцу, и вот что я увидел. Он хмуро взглянул на меня, что-то ответил индийцу, и тот сказал, что я свободен и могу идти. Я возразил, что идти мне некуда, командир аскари услышал это, снова нахмурился и позвал другого немца.

Они сели, Афия по-прежнему улыбалась, глаза ее лучились удовольствием от рассказа. Ильяс продолжал, на-супясь:

– Этот второй немец был не военный в красивой белой форме, а гражданский сурового вида, он командовал рабочими, которые грузили ящики – те, что пересчитывал индиец. Военный ему что-то сказал, он поманил меня к себе и отрывисто спросил: «Так что с тобой случилось?» Я ответил, меня зовут Ильяс, аскари похитил меня из дома. Немец повторил мое имя и улыбнулся. Ильяс, произнес он, какое красивое имя. Постой здесь, я скоро закончу. Стоять я не стал: ходил за ним хвостом, боялся, что меня заберет аскари. Немец этот работал на кофейной плантации в горах неподалеку. Плантация принадлежала другому немцу. Первый немец привел меня с собой на плантацию, нашел мне работу в хлеву. У них были ослы и лошадь в отдельном стойле. Да, лошадь, не жеребец, очень крупная, я боялся ее. Плантация была новая, дел невпроворот. Поэтому тот суровый немец и привел меня сюда: им нужны были рабочие руки.

Плантатор увидел, как я убираю навоз в хлеву или еще что-то делаю, уже не помню. И спросил того немца, который привел меня со станции, кто я такой. А когда узнал, что меня похитил аскари, разозлился. «Мы не должны вести себя как дикари – сказал плантатор. – Мы не за этим сюда приехали». Я знаю, что он сказал именно это: он сам потом передал мне свои слова. Он был доволен своим поступком и с гордостью рассказывал о нем и мне, и другим. Он сказал, что я слишком мал, чтобы работать, я должен ходить в школу. Немцы сюда приехали не для того, чтобы заводить рабов, сказал он. И мне разрешили посещать воскресную школу для новообращенных. На плантации я прожил не один год.

– Я тогда уже родилась? – спросила Афия.

– Еще бы, ты, наверное, родилась через несколько месяцев после того, как я убежал, – ответил Ильяс. – Я провел на плантации девять лет, то есть тебе сейчас около десяти. Мне там правда нравилось. Я работал в поле, ходил в школу, учился читать, писать, петь, говорить по-немецки.

И он пропел несколько куплетов какой-то песни – видимо, немецкой. Афия подумала, что у брата красивый голос, и захлопала, когда он допел. Ильяс довольно улыбался. Он обожал петь.

– В один прекрасный день, не так давно, – продолжал он, – плантатор вызвал меня на разговор. Он был мне как отец. Он заботился обо всех работниках и, если кому случалось занемочь, отправлял его лечиться в больницу при миссии. Он спросил, хочу ли я остаться на плантации. Сказал, что для простого работника я теперь слишком хорошо образован, не хочу ли я вернуться в город на побережье, ведь там возможностей куда больше? Дал мне письмо к своему родственнику, у которого здесь фабрика по производству сизаля. Написал, что я почтительный и надежный, умею читать и писать по-немецки. Он прочел мне письмо, прежде чем заклеить конверт. Вот почему я работаю письмоводителем на немецкой сизалевой фабрике, вот почему ты тоже должна учиться читать и писать: так ты однажды сумеешь узнать мир и позаботиться о себе.

– Да, – ответила Афия, пока что не готовая думать о будущем. – А у плантатора тоже были волосы цвета песка, как у того немца в белой форме?

– Нет, – сказал Ильяс. – Он был темноволосый. Стройный, спокойный, никогда не кричал на работников, не обижал их. Он был похож на… Schüler, ученого, такой же сдержанный.

Афия задумалась над описанием плантатора, а потом спросила:

– А у нашего папы тоже были темные волосы?

– Наверное, да. Когда я убежал из дома, он уже поседел, но в молодости, скорее всего, был темноволосый, – ответил Ильяс.

– Твой плантатор выглядел как наш папа? – уточнила Афия.

Ильяс рассмеялся.

– Нет, он выглядел как немец, – сказал он. – Наш папа… – Ильяс осекся, покачал головой и надолго замолчал. – Наш папа болел, – наконец закончил он.

* * *

– Не хочу плохо говорить о покойниках, да еще сразу после смерти, – сказал Халифа Ильясу, – но старик был настоящий пират. Молодого таджири²¹ я знаю давно. Когда я начал работать на бвану Амура, ему было, кажется, лет девять, совсем мальчишка. А теперь взрослый парень, но всего боится, да и как иначе, если отец его вечно скрытничал, ничего ему не говорил? И вот тебе пожалуйста – явились кредиторы и ограбили его. После смерти отца поднялась неразбериха, и парень лишился большей части наследства. Он ничего не знал об отцовских делах, и эти пираты его ограбили. Ему лишь бы работать с деревом. Он даже уговорил отца купить ему склад пиломатериалов и мебельную мастерскую. Постоянно торчит на складе: там ведь деревом пахнет, он это любит. А все остальное летит в тартарары.

Про дом я тебе уже рассказывал. Мы-то надеялись, что он не такой подлец, как его папенька, и прислушается к просьбе Би Аши, а он оказался такой же жадюга. У него нет никакого права на этот дом. И по совести он должен бы вернуть его законной владелице, а он отказался наотрез, хотя сам удивился, узнав, что дом уже не принадлежит Би Аше. Пожалуй, он мог бы нас выгнать, но, по-моему, боится мою жену. Она его двоюродная сестра, родной человек, а он отказывается вернуть дом, который по праву принадлежит ее семье. Такой вот жадный негодяй.

Двое мужчин любили встречаться днем или вечером в кафе. Присоединялись к общей беседе, ради чего и собирались: Халифа знал многих, представил Ильяса другим, просил рассказывать о жизни, чаще всего о том, как учился в немецкой школе в горах, о плантаторе-немце, его благодетеле. Другим тоже было что рассказать, в некоторые истории даже не верилось, но так уж повелось в кафе: чем неправдоподобнее, тем лучше. Халифа слыл знатоком историй и сплетен, порой его просили рассудить, какой из вариантов ближе к истине. Наговорившись, друзья гуляли по берегу моря или возвращались на крыльцо дома Халифы, куда по вечерам сходились на баразу его знакомцы. Тогда всех занимали слухи о грядущей войне с англичанами: люди говорили, что война будет большая, не чета былым стычкам с арабами, суахили, хехе, ваньямвези, меру и прочими. Правда, и те были страшные, эта же война будет большая! У англичан боевые корабли величиной с гору, лодки, что плавают под водой, и пушки, стреляющие по городам за многие мили. Поговаривали даже, что у них есть летающая машина, хотя ее никто не видел.

– У англичан нет ни единого шанса, – заявил Ильяс под одобрительный гомон собравшихся. – Немцы – народ умный и способный. Они знают, как навести порядок, умеют сражаться. Они всё продумывают… Кроме того, они намного добрее англичан.

Слушатели расхохотались.

– Уж не знаю насчет доброты, – возразил один из заседавших в кафе мудрецов по имени Мангунгу. – Как по мне, победить англичан немцам поможет их жестокость и зверства аскари из числа нубийцев и ваньямвези. Немцы – самый жестокий народ.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, – ответил Ильяс. – Я не видал от них ничего, кроме доброты.

– Послушай, Ильяс, то, что один-единственный немец был добр к тебе, не изменит того, что творилось здесь все эти годы, – вмешался некий Махмуду. – За те тридцать лет, что они владеют этой землей, немцы перебили столько народу, что вся наша страна усеяна черепами и костями, а земля пропитана кровью. И я не преувеличиваю.

– Нет, ты преувеличиваешь, – заупрямился Ильяс.

– Здешние просто не знают, что творилось на юге, – продолжал Махмуду. – Нет, у англичан нет ни малейшего шанса, по крайней мере если война будет на суше, и вовсе не потому, что немцы такие добрые.

– Согласен. Их аскари звери, сущие дикари. Одному Богу известно, как они дошли до такого, – вмешался некий Махфудх.

– Это всё их командиры. Они научились жестокости у своих командиров, – отрезал Мангунгу, дабы по своему обыкновению прекратить спор.

– Они сражались с такими же дикарями, – не сдавался Ильяс. – Вы не слышали и половины о том, какое зло эти люди причинили немцам. Они вынуждены были вести себя жестоко: только так можно приучить дикарей к покорности и порядку. Немцы – цивилизованная и благородная нация и за те годы, что они здесь, сделали немало добра.

Его слушатели не нашлись, что ответить на такую горячность.

– Друг мой, они съели тебя, – в конце концов произнес Мангунгу: последнее слово, как всегда, осталось за ним.

Несмотря на такие вот споры, решение Ильяса записаться добровольцем в шуцтруппе застигло Халифу врас-плох.

– С ума сошел? Ты-то здесь при чем? – спросил он товарища. – Два жестоких и коварных захватчика – один тут, у нас, другой на севере – решили разобраться друг с другом. Они воюют за право проглотить нас целиком. Ты-то здесь при чем? Ты хочешь записаться в армию наемников, которые славятся зверствами и жестокостью. Ты разве не слышал, что говорят люди? Тебя могут ранить… или чего похуже. Ты в своем уме, друг мой?

Но Ильяса его слова не убедили: он не собирается никому ничего доказывать. Единственное, что его сейчас заботит, сказал он, это пристроить сестру.

* * *

Пролетел целый год. Для Афии это было самое счастливое время с тех пор, как брат вернулся, отыскал ее и наполнял ее дни смехом. Так и было, он вечно смеялся, и она невольно смеялась в ответ. А потом ни с того ни с сего – так думала Афия – он сказал:

– Я записался в шуцтруппе. Ты ведь знаешь, что это такое? Это оборонительные войска, джеши ла серикали²². Я буду аскари. Я буду солдатом, буду воевать за немцев. Скоро начнется война.

– Тебе придется уехать? Надолго? – тихонько спросила она, напуганная его словами.

– Ненадолго. – Он ободряюще улыбнулся. – Шуцтруппе – сильная и непобедимая армия. Все их боятся. Через несколько месяцев я вернусь.

– Пока тебя не будет, я останусь здесь? – спросила Афия.

Ильяс покачал головой.

– Маленькая ты еще. Я не могу оставить тебя одну. Я спросил у дяди Омари, можно ли тебе пожить с ними, но он не хочет брать на себя ответственность, если вдруг… Они же нам не родня. – Ильяс пожал плечами. – В общем, здесь тебе остаться нельзя и на войну со мной тоже. Мне не хочется отправлять тебя к ним, к дяде и тетке в деревню, но у меня нет выхода. Но теперь они будут знать, что я вернусь за тобой, – глядишь, и обращаться с тобою станут по-лучше.

Афие не верилось, что брат решил отправить ее в деревню, – после всего, что он говорил, объясняя ей жестокость дяди и тетки. Она безутешно рыдала. Ильяс обнимал ее, гладил по голове, шепотом успокаивал. В ту ночь он позволил ей спать вместе с ним в кровати, и она уснула под его рассказы о том, как он учился в школе горного городка. Она понимала, брату не терпится уехать, и не хотела, чтобы он разозлился на нее и передумал ее забирать, поэтому, когда он сказал, что хватит плакать, Афия постаралась сдерживать слезы. Сестры сшили ей платье – прощальный подарок, – их мать отдала одну из своих старых канг. Наверняка ты будешь счастлива в деревне, сказали сестры; да, ответила Афия. Она не рассказывала им, как ей жилось у дяди с теткой – Ильяс запретил – и как сильно она боится вернуться туда. Они сходили попрощаться с Халифой и Би Ашой. Ильяс уже знал, что его посылают на курс боевой подготовки в Дар-эс-Салам.

Халифа, друг ее брата, сказал девочке:

– Уж не знаю, почему твой старший брат идет сражаться, вместо того чтобы остаться здесь и заботиться о тебе. Эта война не имеет к нему никакого отношения. Вдобавок он идет туда с убийцами-аскари, чьи руки уже в крови. Послушай меня, Афия, если тебе вдруг что-то понадобится до его возвращения, обязательно передай нам весточку. Мне в контору, на адрес купца Биашары. Запомнишь?

– Она умеет писать, – сказал Ильяс.

– Тогда пришли мне записку, – поправился Халифа, и друзья со смехом распрощались.

Через несколько дней дела были улажены, и Афия вернулась в деревню к тетке с дядей. Скудные ее пожитки были увязаны в узелок: платье, что сшили ей сестры, старая канга, которую отдала ей их мать, грифельная дощечка и стопка бумажек (брат принес с работы, чтобы Афия училась писать). Она снова спала на полу у порога, в тени холма. Тетка обращалась с ней так, словно Афия отсутствовала всего лишь несколько дней, и рассчитывала, что та опять будет хлопотать по хозяйству. Теткина дочь Завади фыркнула и сказала: наша рабыня вернулась. Видно, чем-то не угодила своему городскому старшему братцу. Сын Исса щелкал пальцами под носом у Афии: так подзывал ее к себе его отец. В целом жилось ей хуже прежнего, и это ее печалило. Она твердила себе, что надо терпеть, как велел брат, пока он не заберет ее навсегда. Тетка ворчала чаще – Афия-де нерасторопная, от нее одни убытки (хотя брат дал им денег на ее содержание). Сыну тетки исполнилось шестнадцать, порой он прижимался к ней, щипал ее за соски – если никого не было рядом и Афия не успевала убежать.

Через несколько дней после того, как она вернулась в деревню, в мертвый послеполуденный зной тетка вышла на задний двор и увидела, что Афия пишет на грифельной дощечке. Тетка после обеда спала, недавно встала и теперь направлялась в умывальню. Сперва она молча смотрела на Афию, потом подошла ближе. Увидев, что та не просто рисует закорючки, тетка указала на дощечку и спросила:

– Что это? Что ты пишешь? Что здесь сказано?

– Джана, лео, кешо. – Афия по очереди указала на каждое слово. – Вчера, сегодня, завтра.

Тетка явно смутилась и не одобрила занятие Афии, но ничего не сказала. Она ушла в умывальню, а девочка поспешила спрятать дощечку и дала себе зарок на будущее практиковаться так, чтобы никто не видел. Тетка ничего ей не сказала, но, должно быть, нажаловалась мужу. Назавтра после обеда (в воздухе висело необычное напряжение, Афия это чувствовала) дядя подозвал ее щелчком пальцев и указал на маленькую комнату. Повернувшись, чтобы идти туда, Афия заметила, что его сын злорадно улыбается. Она стояла в комнате, лицом к двери, когда вошел дядя с палкой в правой руке. Запер дверь на засов, смерил Афию брезгливым взглядом.

– Я слышал, ты выучилась писать. Мне нет нужды спрашивать, кто тебя этому научил. Я и так знаю кто – тот, кто лишен чувства ответственности. И вообще здравого смысла. К чему девчонке учиться писать? Чтобы переписываться со сводниками?

Он шагнул к ней, залепил ей пощечину левой рукой, переложил палку из правой руки в левую и правой рукой ударил Афию по лицу, по виску. От ударов она пошатнулась, попятилась от него, а он орал, рычал на нее. Затем, после долгой паузы, накинулся на нее с палкой, сперва намеренно промахивался, но подступал все ближе и ближе. Афия завизжала от страха, попыталась ускользнуть, но комнатка была тесная, а дверь он запер. Спрятаться было негде, Афия металась по комнате, уклонялась от палки, но не всегда удавалось. Чаще всего удары приходились на спину и плечи, она вздрагивала, кричала; в конце концов споткнулась и упала. Лежа на полу, закрыла лицо левой рукой, и на руку ее с сокрушительной силой обрушилась палка. От боли у Афии перехватило дыхание, она раскрыла рот в немом крике, превратившемся в вопль ужаса. Она валялась у его ног, рыдала, визжала, он измывался над ней, и никто за нее не вступился. А натешившись, отпер дверь и вышел из комнаты.

Афия рыдала, всхлипывая; вошла тетка, сняла с нее запачканное платье, вытерла ее, накрыла одеялом и успокаивала ее шепотом, пока девочка не забылась сном. Впрочем, забытье ее продолжалось недолго, поскольку, когда она очнулась, в окна бил все тот же ослепительный свет и комната пульсировала зноем. Афия весь день провалялась в слезном бреду, порой приходила в сознание и видела, что тетка сидит рядом с ней, прислонившись к стене. Вечером тетка отвела девочку к знахарке, чтобы та перевязала ей руку, и мганга сказала тетке:

– Как вам не стыдно. Вся деревня слышала, как он кричал и бил ребенка. Он словно с ума сошел.

– Он не собирался ее калечить. Это вышло случайно, – ответила тетка.

– Думаете, это так и забудется? – возразила мганга.

Знахарка сделала что могла, но рука заживала плохо. Однако вторая рука работала, и через несколько дней после избиения Афия нацарапала ею записку тому человеку, с которым ее брат подружился в городе. Как он и велел в случае, если ей понадобится помощь, указала адрес бваны Биашары. Она написала: Каниумиза. Нисаидие. Афия. Он избил меня. Помогите. Афия передала записку лавочнику, тот прочел, сложил бумажку пополам и отдал вознице, направлявшемуся на побережье. Друг ее брата приехал с возницей, доставившим записку. И заплатил ему, чтобы назавтра тот отвез их обратно в город. Афия сидела на крыльце, смотрела на холм; ни синяки, ни сломанная рука так и не зажили. К дому подкатила повозка: лавочник сказал им, где искать Афию. Дядя был на работе, но на этот раз не пришел домой. Должно быть, знал, кто приехал. Деревня-то маленькая. Афия увидела друга брата и встала с крыльца.

– Афия, – сказал он, подошел, увидел, в каком она состоянии, взял ее за здоровую руку и, ни слова не говоря, отвел в повозку.

– Подождите, – попросила Афия, сбегала в дом за своим узелком (тот лежал у дверей, где она спала).

Афия еще долго никуда не ходила: вдруг дядя приедет ее искать. Она боялась всех, кроме друга брата, который забрал ее к себе и которого ей теперь полагалось звать Баба²³ Халифа, и Би Аши, та кормила ее пшеничной кашей и рыбным супом, чтобы Афия набиралась сил (девочка теперь называла ее Бимкубва²⁴). Афия не сомневалась: если бы Баба за ней не приехал, дядя рано или поздно убил бы ее, а не он, так его сын. Но Баба Халифа приехал.