Czytaj książkę: «Посмертие», strona 2

Мганга сходила за помощницей, велела Аше снова лечь на пол. Они накрыли ее плотным покрывалом-макерани, забормотали, запели, склонившись над ее головой. Время шло, мганга с помощницей пели, Аша дрожала все сильнее и в конце концов разразилась непонятными словами и звуками. Ее тирада окончилась воплем, после чего Аша произнесла ясным, но чужим голосом: я оставлю эту женщину, если ее муж пообещает, что они поедут в хадж, он будет регулярно посещать мечеть и перестанет нюхать табак. Мганга победоносно крякнула и приготовила зелье, от которого Аша успокоилась и задремала.

Когда мганга в присутствии Аши сообщила Халифе о требованиях невидимого, он кивнул и заплатил знахарке причитающееся. Я больше не буду нюхать табак, пообещал Халифа, сейчас же совершу омовение и пойду в мечеть. На обратном пути разузнаю, как нам отправиться в хадж. Только избавьте нас от этого злого духа.

Халифа и правда отказался от табака, день-другой посещал мечеть, но о хадже больше не заикался. Аша понимала, что, хотя Халифа и уступил, в душе он смеется над ней и не верит знахарке. Обиднее всего было то, что Аша сама согласилась на нечестивое лечение, которое предложили соседи. Они ей все уши прожужжали, но ведь ее тоже раздражало, что Халифа не молится, и больше всего на свете ей хотелось совершить хадж. И его молчаливая насмешка над ее желаниями вносила холод в их отношения. Аше уже не хотелось беременеть от него, и она прибегала к уловкам, дабы остудить его пыл, уклонялась от его досадных приставаний.

В восемнадцать лет Нассор Биашара кончил курс и вышел из германской ремесленной школы, опьяненный запахом древесины. Амур Биашара во всем потакал сыну. Он не рассчитывал сделать из него помощника по той же самой причине, по какой не хотел, чтобы Халифа входил в подробности его многочисленных сделок. Купец предпочитал работать в одиночку. И когда Нассор попросил у отца денег, чтобы открыть столярную мастерскую, Биашара обрадовался – и потому что это показалось ему хорошей затеей, и потому что сын до поры до времени не станет мешаться в его дела. А ввести его в курс дела всегда успеется.

Старые купцы привыкли брать и давать взаймы на доверии. Некоторые знали друг друга только по переписке или через общих знакомых. Деньги переходили из рук в руки: одни долги в уплату за другие, партии товаров, купленные и проданные заглазно. Связи эти тянулись до самого Могадишо, Адена, Маската, Бомбея, Калькутты и других легендарных мест. Обитателям городка эти названия казались музыкой – вероятно, потому что большинство ни в одном из них не бывало. Не то чтобы они не догадывались, что и в тех далеких краях, как всюду, есть невзгоды, трудности, нищета, однако же горожане не могли устоять перед диковинной красотой их имен.

Сделки старых купцов строились на доверии, но это не значит, что они доверяли друг другу. Потому-то Амур Биашара и вел все подсчеты в уме, не заботясь о том, чтобы привести документы в порядок; в конце концов эта хитрость его подвела. Невезение ли, злой рок, провидение, называйте как хотите, но в одну из эпидемий, случавшихся куда чаще до тех пор, пока не пришли европейцы со своей медициной и гигиеной, Биашара вдруг занемог. Кто бы мог подумать, что в грязи, в которой привыкли жить люди, таится столько недугов? Словом, Биашара заболел, несмотря на старания европейцев. В конце концов, каждому свой срок. То ли грязная вода, то ли тухлое мясо, то ли укус ядовитого насекомого послужили причиной, но однажды он проснулся чуть свет от рвоты и лихорадки – и уже не поднялся с постели. Через пять дней Биашара умер, не приходя в сознание. В последние пять дней он толком ничего не соображал и унес все секреты с собой в могилу. Тут же явились его кредиторы: у них-то в бумагах царил порядок. Должники его затаились; вдруг выяснилось, что состояние старого купца намного меньше, чем судачили люди. Может, он и хотел вернуть Аше дом, да так и не собрался и в завещании ничего ей не выделил. Отныне дом принадлежал Нассору Биашаре вместе со всем, что осталось после того, как мать и две сестры Нассора забрали свою долю, а кредиторы – свою.

2

Ильяс приехал в городок незадолго до скоропостижной смерти Амура Биашары. При себе у него было рекомендательное письмо к управляющему большой германской плантацией агавы. К управляющему его не пустили: тот был еще и совладельцем плантации, и его не следовало тревожить по таким пустякам. В конторе у Ильяса взяли письмо и велели ждать. Конторский служащий предложил ему стакан воды и завел беседу, чтобы прощупать почву, вызнать, кто это и зачем пожаловал. Чуть погодя из дальней комнаты конторы вышел молоденький немчик и сказал Ильясу: вы приняты. Служащему (его звали Хабиб) поручили устроить Ильяса. Хабиб отвел его к школьному учителю Маалиму Абдалле, тот помог Ильясу снять комнату у знакомой семьи. К середине своего первого дня в городке Ильяс уже обзавелся работой и жильем. Маалим Абдалла сказал, что попозже зайдет за ним и кое с кем познакомит. Ближе к вечеру он зашел за Ильясом и повел его пройтись. Они заглянули в два кафе, чтобы выпить кофе, поболтать и представить Ильяса местным.

– Наш брат Ильяс приехал работать на плантацию агавы, – объявил Маалим Абдалла. – Он друг управляющего, знатного немецкого господина. Немецкий язык Ильясу как родной. Он пока поживет у Омара Хамдани, а потом его светлость подыщет Ильясу жилье, достойное столь ценного сотрудника.

Ильяс улыбался, протестовал, подшучивал над собой. Самоирония и непринужденный смех Ильяса располагали к нему горожан и помогали заводить друзей. Так бывало всегда. Потом Маалим Абдалла отвел его в порт, в немецкую часть городка, показал резиденцию комиссара. Ильяс спросил, не здесь ли повесили Бушири, Маалим Абдалла ответил: нет, Бушири повесили в Пангани. Здесь места маловато. Германцы устроили из казни спектакль, наверняка с оркестром, зрителями, марширующими солдатами. Для этого нужно много места. Их прогулка окончилась у Халифы: его дом служил учителю постоянной баразой¹¹, сюда он обычно приходил по вечерам поболтать, посплетничать.

– Добро пожаловать, – сказал Халифа Ильясу. – Всем нужна бараза, куда можно прийти вечерком, пообщаться, узнать новости. Все равно в нашем городе после работы больше нечем заняться.

Ильяс и Халифа быстро сдружились и через считаные дни уже рассказывали друг другу обо всем без утайки. Ильяс признался Халифе, что ребенком сбежал из дома, несколько дней скитался, потом на вокзале его забрали аскари из шуцтруппе, отвезли в горы. Там его освободили и отправили в германскую школу при миссии.

– Тебя заставляли молиться как христианин? – спросил Халифа.

Они гуляли по берегу моря, их никто не слышал, но Ильяс на миг замолчал, поджал губы: это было на него не похоже.

– Если я скажу тебе, ты ведь никому не расскажешь, правда? – произнес он наконец.

– Значит, заставляли, – удовлетворенно проговорил Халифа. – Они ввели тебя в грех.

– Только не говори никому, – взмолился Ильяс. – Иначе меня выгнали бы из школы, вот я и притворялся. Они были очень довольны, а я знал: Бог видит, что у меня на сердце.

– Мнафики¹², – сказал Халифа, чтобы помучить Ильяса. – Лицемеров на том свете ждет отдельная кара. Рассказать тебе о ней? Нет, это неописуемо, и тебя обязательно накажут за это.

– Господь ведает, что у меня на сердце, за семью печатями. – Ильяс прижал руку к груди и тоже заулыбался, поняв, что Халифа поддразнивает его. – Я жил и работал на кофейной плантации, она принадлежала тому немцу, который отправил меня в школу.

– Там все еще воюют? – спросил Халифа.

– Может, раньше и воевали, не знаю, но когда я был там, все уже кончилось, – ответил Ильяс. – Там было очень спокойно. Новые фермы, школы, новые города. Местные жители посылали детей учиться в школу при миссии, сами работали на фермах у немцев. Если и случались волнения, то из-за плохих людей, которые сеют смуту. Фермер, который отправил меня сюда, дал письмо, оно помогло мне найти здесь работу. Управляющий плантацией – его родст-венник.

Чуть погодя Ильяс сказал:

– А в деревню, где раньше жил, я так и не вернулся. Не знаю, что стало со стариками. И только сейчас, когда приехал в этот город, понял, что деревня-то совсем рядом. Хотя я и до приезда знал, что буду неподалеку от дома, но старался не думать об этом.

– Обязательно их навести, – сказал Халифа. – Сколько ты там уже не был?

– Десять лет, – ответил Ильяс. – Зачем я туда поеду?

– Съезди обязательно, – настаивал Халифа, вспомнив, как пренебрегал родителями и как потом мучился чувством вины. – Повидайся с семьей. Туда от силы день-два дороги, если кто подвезет. Нехорошо родни сторониться. Съезди, скажи им, что у тебя все в порядке. Хочешь, я поеду с тобой.

– Нет, – решительно возразил Ильяс, – ты не знаешь, какая это дыра.

– Так съезди, покажи им, чего добился. Это твой дом, семья есть семья, что бы ты себе ни думал, – нажимал Халифа, заметив, что Ильяс готов сдаться.

Ильяс нахмурился, но чуть погодя взгляд его прояс-нился.

– Съезжу, – произнес он с воодушевлением. Халифа вскоре узнал, что Ильяс всегда так: загорится желанием – и сразу за дело. – Правильно ты говоришь. Я съезжу один. Я много думал об этом, но все откладывал. А ты меня уговорил: язык у тебя хорошо подвешен.

Халифа условился с возчиком, направлявшимся в те края, что тот немного подвезет Ильяса. И назвал ему знакомого торговца, который жил на большой дороге неподалеку от деревни. У него при необходимости можно заночевать. Несколько дней спустя Ильяс на телеге, запряженной ослицей, трясся по ухабистой дороге на юг вдоль побережья. Возчик, старик-белудж, развозил товары в лавки по пути. Груз его был невелик. Старик завернул в две лавки, после чего выехал на дорогу получше, ведшую вглубь страны, и так припустил, что уже к середине дня они прибыли к знакомцу Халифы. Знакомец, индийский купец по имени Карим, торговал продуктами. Покупал у местных жителей овощи и фрукты и отправлял в город на рынок: бананы, маниоку, тыквы, батат, окру – словом, все, что не испортится за день-другой пути. Белудж накормил и напоил ослицу, после чего принялся шептаться с ней о чем-то (так показалось Ильясу). Возчик сказал, что время еще не позднее, значит, можно пуститься в обратный путь, а заночует он в одной из тех лавок, куда утром завез товар: ослица не возражает. Карим следил за погрузкой продуктов на телегу белуджа, записывал цифры в гроссбухе и на клочке бумаги, который возчик должен был передать своему перекупщику с рынка.

Когда белудж уехал, Ильяс объяснил, что ему нужно. Карим с сомнением взглянул на солнце, достал часы из кармана жилета, демонстративно отщелкнул крышку и печально покачал головой.

– Завтра утром, – ответил он. – Сегодня никак нельзя. До магриба¹³ осталось всего полтора часа, а пока я найду вам возчика, уже будут сумерки. Ночью на дороге делать нечего. Незачем лезть на рожон. Еще заплутаете или наткнетесь на лихих людей. Завтра утром сразу же и поедете. Я сегодня вечером поговорю с возчиком, а пока отдохните, будьте нашим гостем. У нас есть комнатка для посетителей. Идемте.

Ильяса отвели в примыкающую к лавке каморку с земляным полом. Двери что в лавке, что в каморке были хлипкие, из ржавых листов гофрированного металла, с висячими железными замками – скорее для виду, чем для защиты. В каморке стояла койка с сеткой, на которую был брошен тюфяк (наверняка он кишит клопами, подумал Ильяс). Он сразу заметил, что москитной сетки нет, и обреченно вздохнул. Каморка предназначалась для странствующих торговцев, привыкших к лишениям, да и выбора у него не было. Нельзя же ожидать, что Карим пустит незнакомого мужчину к себе в дом.

Ильяс повесил холщовую сумку на дверь и вышел осмотреться. Дом Карима, крепкое здание с двумя зарешеченными окнами на фасаде по бокам от входной двери, стоял в том же дворе. Три ступеньки вели на террасу. Там на циновке сидел Карим; заметив Ильяса, помахал ему рукой. Они поговорили о городке, об эпидемии холеры, опустошающей Занзибар, о делах; девочка лет семи-восьми вынесла из дома две чашечки кофе на подносе. Приближались сумерки, Карим снова достал карманные часы и посмотрел на время.

– Пора совершать магриб, – объявил он, крикнул, мгновение спустя из дома вновь вышла девочка, на этот раз сгибаясь под тяжестью ведра с водой. Карим со смехом забрал у нее ведро. Спустился с террасы, поставил ведро на каменное возвышение для омовения ног. Жестом пригласил гостя первым омыть ноги, но Ильяс решительно воспротивился, и Карим очистился перед молитвой. Настала очередь Ильяса, и он повторил то, что делал Карим. Они поднялись на террасу, чтобы совершить намаз, и Карим, как требовали традиции и учтивость, предложил Ильясу прочесть молитву. Тот снова решительно воспротивился, и Карим прочел мо-литву сам.

Ильяс не умел молиться, не знал молитв. Ни разу не бывал в мечети. Там, где он жил в детстве, и на кофейной плантации, где он впоследствии провел столько лет, не было ни одной. Мечеть была в соседнем городке в горах, но ни в школе, ни на плантации никто ему не говорил, что туда нужно ходить. А потом учиться стало поздно, слишком стыдно. Он тогда уже был взрослым человеком, работал на плантации агавы, жил в городе, изобиловавшем мечетями, но и там никто не звал его в мечеть. Ильяс догадывался, что рано или поздно оконфузится. Когда Карим предложил ему помолиться, он понял, что попался, и принялся притворяться, копировал его жесты, что-то бормотал – якобы священные слова.

Карим, как и обещал, договорился с возницей, что тот отвезет Ильяса в его старую деревню: она располагалась неподалеку. Ночь прошла беспокойно, и поутру, едва заслышав копошение во дворе, Ильяс тотчас же вышел из каморки. Позавтракал предложенным ему бананом и чаем в железной кружке и принялся ждать, когда приедет возница. Ильяс заметил, что девочка подметает двор, но мать ее не показывалась. Возница, совсем юный парнишка, радовался, что подвернулась возможность прокатиться, и всю дорогу болтал о проделках, которые устраивал с друзьями. Ильяс вежливо слушал, смеялся впопад, но про себя думал: вот же деревенский дурачок.

Через час или около того они достигли деревни. Возница сказал, что подождет на дороге, потому что тропинка в деревню для телеги слишком узка. Тем более что от дороги до деревни рукой подать. Я знаю, ответил Ильяс, и направился туда, где стоял его старый дом. Вокруг все было запущенное и такое знакомое, точно он отсутствовал всего несколько месяцев. Деревенька была небольшая: горстка разбросанных там-сям хижин с соломенными крышами, чуть поодаль – небольшие распаханные поля. Не доходя до своего старого дома, Ильяс заметил женщину: ее имени он не помнил, но лицо показалось ему знакомым. Женщина сидела перед ветхой на вид хижиной из прутьев и глины, плела циновку из листьев кокосовой пальмы. На трех камнях у ее ног грелась вода в котелке, две курицы что-то клевали возле дома. Заметив приближающегося Ильяса, женщина расправила кангу и покрыла голову.

– Шикамо¹⁴, – сказал он.

Она ответила и замолчала, оглядев с головы до пят Ильяса в городском платье. Возраст ее угадать было невозможно, но если она та, кто он думает, ее дети – ровесники Ильяса. Одного из ее сыновей звали Хассан, вдруг вспомнил Ильяс, он играл с ним в детстве. Отца Ильяса тоже звали Хассаном, потому он так легко вспомнил это имя. Сидящая на невысокой скамеечке женщина не встала и даже не улыб-нулась.

– Меня зовут Ильяс. Я раньше жил здесь. – Он назвал ей имена своих родителей. – Они все еще живут здесь?

Она не ответила: то ли не расслышала, то ли не поняла. Ильяс двинулся было дальше, чтобы увидеть все своими глазами, но тут из дома вышел мужчина. Он был старше женщины; мужчина, прихрамывая, приблизился к Ильясу и впился в него взглядом, точно плохо видел. Небритый, морщинистый, судя по всему, больной и слабый. Ильяс снова назвал свое имя и имена своих родителей. Мужчина и женщина переглянулись, и женщина проговорила:

– Помню я это имя, Ильяс. Ты тот, который потерялся? – Она прикрыла голову руками, выражая сочувствие. – Тогда много чего творилось дурного, мы все думали, с тобой стряслась беда. Мы думали, тебя украли руга-руга¹⁵ или ва-манга¹⁶. Мы думали, тебя убили мдачи¹⁷. Чего мы только не передумали. Да, я помню Ильяса. Так это ты? Выглядишь как чиновник. Твоя мать давно умерла. Там теперь никто не живет, их дом развалился. Она была такая злосчастная, что никто не захотел в нем жить. Она оставила твоему отцу малышку, ей было месяцев пятнадцать-шестнадцать, а он оставил ее другим людям.

Ильяс не понял, что женщина имеет в виду, и уточнил:

– Оставил другим людям. Что это значит?

– Он отдал ее, – натужно проскрипел мужчина. – Он был очень беден. Очень болен. Как все мы. И отдал ее. – Мужчина поднял руку и указал на большую дорогу: говорить у него не осталось сил.

– Афия, так ее звали. Афия, – продолжала женщина. – Откуда ты приехал? Твоя мать умерла. Твой отец умер. Твою сестру отдали. Где ты был?

Ильяс так и думал, что родители наверняка умерли. Все его детство отец болел диабетом, мать страдала неизвестными женскими хворями. Вдобавок у нее часто ломило спину, ей было трудно дышать, в груди копилась мокрота, мать тошнило от бесконечных беременностей. Он так и думал, и все равно внезапное известие об их смерти застало его врасплох.

– Моя сестра в деревне? – спросил он наконец.

Мужчина измученным голосом ответил ему, где искать семью, которая взяла к себе Афию. Проводил Ильяса до дороги и объяснил вознице, как ехать.

* * *

Над придорожной деревенькой, где прошло ее детство, высился темный конический холм, поросший кустарником. Выходя из дома, она всякий раз видела, как он нависает над домами и дворами на противоположной стороне дороги, но в раннем детстве она этого не понимала и осознала, лишь когда научилась придавать значение привычным вещам. Ей запретили подниматься на холм, но не объяснили почему, и она населила его всеми ужасами, которые сумела вообразить. Подниматься на холм ей запретила тетка; она же рассказывала истории о змее, которая может проглотить ребенка, о великане, чья тень в полнолуние скользит по крышам домов, о лохматой старухе, что бродит по дороге, ведущей к морю, и порой оборачивается леопардом, чтобы украсть в деревне младенца или козу. Тетка этого не говорила, но девочка верила, что и змея, и великан, и лохматая старуха живут на вершине холма и спускаются оттуда вселять страх в местных жителей.

За домами и задворками тянулись поля, за ними высился холм. Когда девочка чуть подросла, ей казалось, будто холм сделался еще выше, особенно в сумерках, и маячит над деревней, точно сердитый призрак. Она привыкла не смотреть на него, если случалось ночью выйти во двор. В глубокой ночной тишине на холме – а порой и у самого дома – раздавался свистящий шепот. Тетка сказала: это невидимки, и слышат их только женщины, но как бы грустно и настойчиво они ни шептали, дверь им открывать нельзя. Гораздо позже девочка узнала, что мальчишки поднимаются на холм и благополучно спускаются с него, и ни разу не упомянули ни о змее, ни о великане, ни о лохматой старухе, равно как и о шепоте. Они говорили, что охотятся на холме, а поймав дичь, жарят ее на костре и едят. Они всегда возвращались с пустыми руками, и она не знала, разыгрывают они ее или нет.

Проходящая мимо деревни дорога в одну сторону вела к морю, в другую – вглубь страны. По ней в основном ходили пешком, носили тяжелые грузы, порой возили на ослах и телегах. Дорога была достаточно широкая, чтобы телега могла проехать, но ухабистая, неровная. Вдали, у самого горизонта, маячили горы. Их странные названия внушали девочке тревогу.

Она жила с теткой, дядей, братом и сестрой. Брата звали Исса, сестру – Завади. Поутру девочка должна была вставать вместе с теткой: та трясла ее, чтобы разбудить, и пребольно шлепала по заднице. Просыпайся, озорница. Тетку звали Малаика, но дети называли ее мамой. Проснувшись, девочка первым делом должна была натаскать воды, пока тетка растапливает печь, которую с вечера вычистили и наполнили углем. Воды хватало, но ее нужно было принести. У двери уборной стояло ведро с ковшиком для туалетных нужд. Другое ведро стояло возле канавы, что вела к уличному стоку: там они мыли миски и кастрюли, туда выливали воду после стирки, но для чая и дядиного купания нужно было натаскать воды из огромного глиняного бака, накрытого крышкой: он стоял под навесом, чтобы вода не нагревалась. Для дядиного чая и купания вода должна быть чистой; та, что в ведрах, только для грязной работы. Порой люди болели от грязной воды, поэтому для дядиного купания и чая она грела чистую воду.

Бак был высоченный, а она такая невеличка, что приходилось забираться на перевернутый ящик, чтобы дотянуться до воды, порой воды в баке оставалось на донышке (если водонос не пришел и не пополнил запас), и тогда она свешивалась в осклизлый бак едва не по пояс. Если сунуть голову в бак и что-то сказать, голос замогильный и чувствуешь себя великаншей. Она порой делала так, даже когда ей не надо было носить воду: опускала голову в бак и испускала злорадные вопли, точно гигантское существо. Она наливала воду в два котелка, но только до половины, иначе нести было чересчур тяжело. Затем по очереди тащила их к растопленной теткой печи, выливала котелки, снова шла к баку – и так до тех пор, пока воды не наберется дяде на чай и купанье.

Сколько девочка себя помнила, она всегда жила с ними, с дядей и теткой. Брат Исса и сестра Завади были старше ее лет на пять или шесть. Разумеется, никакие они были ей не брат и не сестра, но она все равно считала их родными, хотя в играх они дразнили и обижали ее. Иногда они нарочно поколачивали ее – не потому, что она чем-то им досадила, а просто потому, что им нравилось ее бить и она не даст сдачи. Они били ее, когда оставались одни в доме и никто не слышал ее криков или если им случалось заскучать, что бывало нередко. Они заставляли ее делать то, что ей не нравится, и, если она кричала или отказывалась, давали ей пощечины и плевали в лицо. После того как она заканчивала хлопотать по хозяйству, заняться ей было особо нечем, но если она увязывалась следом за братом с сестрой, когда они шли на улицу играть с друзьями или обрывать соседские фрукты, ни они, ни их друзья не были ей рады. Девочки обзывали ее на потеху мальчишкам, порой гнали ее прочь. Брат с сестрой каждый день, хоть и по разным поводам, били, щипали ее, отбирали у нее еду. Она не очень расстраивалась, куда сильнее ее печалило кое-что другое, из-за чего она чувствовала себя маленькой и всем чужой. Других детей тоже бьют каждый день.

От нее с самых ранних лет требовали помощи по хозяйству. Она не помнила, когда это началось, но ее всегда заставляли что-то делать: подмести, натаскать воды, сбегать в лавку с поручением тетки. Когда девочка чуть подросла, она стирала одежду, чистила и резала овощи, грела воду для купания дяди и для семейного чая. Другим детям в деревне тоже приходилось помогать по хозяйству их дядям и теткам, и в доме, и в поле. У ее дяди и тетки не было ни поля, ни даже сада – ее заботы ограничивались домом и задним двором. Порой тетя была резка с ней, но чаще бывала добра и рассказывала истории. Некоторые из них были страшные, как история о распухшем оборванце с длинными грязными ногтями, который ночью ходит по дороге, волоча за собою железную цепь, и высматривает маленьких девочек, чтобы поймать и унести в свою берлогу. Его слышно издалека: цепь волочится по земле. Многие теткины истории были о грязных старикашках, которые крадут маленьких девочек. Если тетке случалось заметить, что Исса или Завади ее обижают, она ругала и даже наказывала их. Относитесь к бедняжке как к своей сестре, говорила тетка.

Мать ее умерла, девочка это знала, но она не знала, почему ее взяли к себе именно дядя и тетка. Однажды – ей шел шестой год – тетка сказала: «Мы взяли тебя, потому что ты осталась сиротой и твой отец болел. Твои мать и отец жили по соседству с нами, мы их знали. Твоя бедная мать много болела и умерла, когда ты была совсем маленькая, года два тебе было. Твой отец привел тебя к нам и попросил приютить, пока он не поправится, но он не поправился, Бог прибрал и его. Такие дела в руках Божьих. С тех пор ты наша обуза».

Тетка заговорила об этом после того, как, вымыв девочке волосы, смазывала их маслом и заплетала в косички, чтобы не было вшей (она проделывала это каждую неделю). Девочка сидела меж теткиных колен и не видела ее лица, но голос был мягкий, даже ласковый. После того как ей об этом сказали, она поняла, что никакие они ей не тетка и не дядя и что отец ее тоже умер. Матери она не помнила, но все равно тосковала по ней. Пыталась представить ее лицо, но видела кого-нибудь из деревенских женщин.

Дядя с ней почти не разговаривал, как и она с ним. Он хмурился, если она обращалась к нему, даже чтобы передать сообщение от тетки. Чтобы ее подозвать, он щелкал пальцами или кричал: «Эй, ты!» Звали его Макаме. Крупный, высокий, с круглым лицом, круглым носом и большим круглым брюхом. Он хотел, чтобы все и всегда было по его. Если он распекал кого-нибудь из детей, дом ходил ходуном от его гнева и все умолкали. Девочка старалась не встречаться с ним глазами, потому что боялась его раздраженного взгляда, его сердитого лица. Она знала, что он не любит ее, но не понимала, чем заслужила его нелюбовь. Кулаки у него были огромные, руки толщиной с ее шею. Влепит ей подзатыльник – она едва на ногах устоит, и закружится голова.

Тетка ее имела обыкновение, прежде чем высказать что-нибудь, несколько раз кивнуть, а поскольку лицо у нее было узкое, вытянутое, нос острый, то казалось, будто тетка клюет воздух. «Твой дядя очень сильный, – говаривала тетка. – Поэтому серикали¹⁸ и взяли его сторожить склад. Он отпирает и запирает ворота, чтобы бродяги не шастали. Его выбрало правительство. Все его боятся. Говорят, у Макаме кулачищи как дубины. Если бы не он, люди хулиганили бы, воровали со склада».

Сколько себя помнила, девочка спала на полу у порога дома. Открыв поутру дверь, она видела холм, и даже ночью, когда дверь была закрыта, она знала, что он там, высится над деревней. Ночью лаяли собаки, над ее лицом зудели комары, за хлипкой потрескавшейся дверью трещали и скрежетали насекомые. Потом они умолкали, и шепот несся с холма до самого заднего двора дома. Девочка жмурилась, чтобы нечаянно не увидеть, как сквозь щели в двери на нее глядят чьи-то недовольные глаза.

Крохотный глинобитный дом был побелен внутри и снаружи. Две комнатки разделял коридор, задняя дверь вела на двор, окруженный тростниковой изгородью; здесь находились кухня и умывальня. Остальные четверо спали в большей из двух комнат, на одной кровати мать с дочерью, на другой – отец с сыном. Иногда дети спали в меньшей комнатке, днем служившей гостиной; здесь же хранили скарб, ели, принимали соседей, если тем случалось заглянуть в гости. Деревенька располагалась в глуши, водопровода здесь не было, потому-то девочке и приходилось таскать для дядиного купания и чая воду из глиняного бака: всякий раз, как вода заканчивалась, водонос пополнял запас. Водонос брал воду в деревенском колодце неподалеку и катил свою тележку от дома к дому, наполнял баки тех, кто ему платит. Многие сами ходили к колодцу или посылали детей, но ее тетя и дядя могли себе позволить заплатить.

Однажды тетка с девочкой стирали на заднем дворе, как вдруг у входной двери послышался чей-то голос. Иди посмотри, кто там, велела тетка. На пороге стоял мужчина в белой рубашке с длинным рукавом, брюках цвета хаки и мягких кожаных ботинках на толстой подошве. Он стоял на крыльце, в правой руке сжимал холщовую сумку. Явно из города, с побережья.

– Карибу¹⁹, – вежливо поприветствовала его девочка.

– Марахаба²⁰, – улыбнулся мужчина и, помолчав, спросил: – Как тебя зовут?

– Афия, – ответила она.

Он улыбнулся еще шире и одновременно вздохнул. Присел на корточки, так что его лицо оказалось напротив ее лица.

– Я твой брат, – сказал мужчина. – Я так долго тебя искал. Я не знал, жива ли ты, живы ли ма и ба. Теперь я тебя нашел, слава богу. Есть кто дома?

Она кивнула, сходила за теткой, та вышла, вытирая руки о кангу. Мужчина выпрямился, представился.

– Я Ильяс, ее брат, – сказал он. – Я был в нашем старом доме и узнал, что мои родители умерли. Соседи сказали, моя сестра здесь. Я не знал.

Тетку, похоже, смутили его слова и, пожалуй, внешний вид. Он был одет как чиновник.

– Карибу. Мы не знали, где вы. Пожалуйста, подождите, Афия сейчас сходит за дядей, – ответила тетка. – Давай, сбегай.

Девочка помчалась на склад, передала дяде, что тетка его зовет, он спросил, в чем дело. Пришел мой брат, ответила Афия. Откуда, спросил дядя, но она уже побежала домой впереди него. Когда они подошли к дому, дядя слегка запыхался, но держался вежливо, улыбался: обычно дома он вел себя совсем иначе. Брат ее был в маленькой комнате, тесной и захламленной, как обычно, дядя вошел туда и с радостной улыбкой пожал ему руку.

– Добро пожаловать, брат наш. Мы благодарим Бога за то, что уберег вас и привел в наш дом, чтобы вы нашли сестру. Ваш отец сказал нам, что вы пропали. Мы не знали, где вас искать. Мы заботились о ней как могли. Она нам как родная дочь, – говорил дядя, прижав левую руку к сердцу и вытянув правую в знак приветствия.

– Не знаю, помните ли вы меня, но уверяю вас, я именно тот, кем представился, – сказал ее брат.

– Я вижу, как вы похожи, – ответил дядя. – В уверениях нет нужды.

Вернувшись чуть погодя с двумя стаканами воды на подносе, Афия застала их за беседой. Она слышала, как брат сказал:

– Спасибо, что заботились о ней столько лет. Не знаю, как вас и благодарить, но теперь я нашел ее, и мне хотелось бы, чтобы она жила со мною.

– Нам будет жаль с ней расставаться. – Лицо дяди блестело от высохшего пота. – Она нам как дочь, расходы на нее нам в радость, но, конечно, ей лучше жить с братом. Кровь есть кровь.

Они поговорили еще какое-то время и позвали ее. Брат жестом велел ей сесть и объяснил, что теперь она будет жить в городе вместе с ним. Ей нужно поскорее собрать вещи, и они поедут. Она за считаные минуты собрала узелок и была готова ехать. Тетка не сводила с нее глаз. Вот как, значит, ни спасибо, ни до свидания, с упреком заметила она. Спасибо, до свидания, произнесла Афия, стыдясь, что так торопится.

Она и не знала, что у нее есть настоящий брат. Ей не верилось, что он здесь, что он вот так просто вошел с дороги в дом и ждет, пока она соберется. Он такой красивый, опрятный, так беззаботно смеется. Впоследствии он сказал, что рассердился на ее дядю с теткой, но виду не подал, чтобы не показаться неблагодарным: ведь они приютили ее, хотя она им не родня. Они приютили ее, это что-то да значит. Он дал им денег, чтобы вознаградить за доброту, и зря, добавил он, потому что она у них ходила в грязных лохмотьях, как рабыня. «По-хорошему им самим следовало бы заплатить тебе за то, что столько лет заставляли тебя работать на них», – сказал брат. Тогда она не поняла, о чем он, но потом, когда поселилась у него, поняла.