Самозванка, или Ангелы десятого круга

Но, может быть, сама я стала сном

для  бабочки,  летящей над цветком?

                                         Ли Сян-Цзы

Пролог

– Ничего не понимаю! Каким, говоришь, было её настоящее имя? Елизавета Ивановна? А почему все называли её Лиля, а не Лиза?

Светловолосый юноша надвинул панаму на глаза, приподнялся на локтях и отрегулировал спинку шезлонга. Теперь ему было видно не только небо, но и море. Его собеседница, хрупкая миловидная девушка в широкополой шляпе, пожала плечами.

– Так уж вышло. В то время многие имена сокращали совсем не так, как сейчас: Николай – Кока, Владимир – Воля, Мария – Мура или Муся. К тому же она была из дворянской семьи, правда, изрядно обедневшей. Имя «Лиля» считалось более утончённым, аристократичным. А кроме того, она в детстве букву «з» плохо выговаривала – вот, наверное, и решили слегка облегчить ребенку произношение. Кстати, она и во взрослом возрасте немного шепелявила – или, как тогда говорили, пришепётывала. Так она и жила между двумя именами. Только это маленькое расхождение – всего лишь пустячок на фоне того, что случилось потом.

– Подожди, подожди, Лариса. То есть, ты хочешь сказать, что всё случившееся потом было как-то связано с именем «Лиля», которое не совпадало с другим – «Елизавета» – данным при крещении?

– Да ничего я не хочу сказать, Павел! Просто обрисовываю ситуацию. Говорю же тебе: это маленькое расхождение в именах было по тем временам типичным. Ти-пич-ным, понимаешь? Но весь фокус в том, что в данном случае это зёрнышко упало на благодатную почву, стало одним из звеньев некой роковой цепочки и повлекло за собой неожиданные последствия. Раздвоение имени оказалось как бы узенькой трещиной, которая со временем становилась всё шире и глубже, пока не превратилась в настоящую пропасть.

– И всех поглотила пучина морская… – вздохнул молодой человек с выражением комического трагизма на загорелом лице.

– А ты не смейся! Представь себе, поглотила.

– Кстати, раз уж речь зашла о пучине морской… Может, искупаемся?

– Давай! – легко согласилась Лариса.

Она сняла шляпу, перевязанную яркой лентой, повертела её в руках: куда бы пристроить, чтобы не улетела? Затем извлекла из сумочки томик в бирюзовом переплете и положила шляпу под него.

Женщина средних лет, сидящая неподалеку, отложила журнал и проводила глазами высокого молодого человека, легко пробежавшего к морю, как будто не по горячей гальке, а по беговой дорожке. Затем она окинула критическим взглядом его спутницу, оценивая: достойна ли она такого кавалера? Ну-у-у… миниатюрна. Пожалуй, даже слишком. Наверное, до плеча едва ему достаёт. Чем-то напоминает Одри Хёпберн. Впрочем, последнее наблюдение почему-то вызвало у дамы раздражение.

Ветер вдруг распахнул бирюзовый томик, лежащий на опустевшем шезлонге, шляпа выпорхнула из-под него и спланировала прямо на колени к наблюдательнице. От непрошеной гостьи исходил едва уловимый запах нежных духов. Нехотя поднявшись, женщина отнесла непослушный головной убор на прежнее место и сунула его под раскрытую книжечку. Взглянув на неё, она усмехнулась: ишь ты! Стихотворения! Ну, кто такое на пляже читает? Нет, не удержать девушке возле себя такого интересного молодого человека!

Аккуратно ступая по горячим камешкам, Лариса остановилась у самой кромки воды. Ласковая волна тронула щиколотки, поднялась выше, дотянулась до коленей. Неожиданно на нее обрушился фонтан брызг, мимо пробежал прелестный мальчуган лет семи, похожий на ожившую бронзовую статуэтку.

Обогнув стайку подростков, шумно игравших в мяч, Павел наконец дал волю мускулам и с удовольствием поплыл в сторону буйков. Затем, в ожидании Ларисы, перевернулся на спину, закинул руки за голову и, плавно покачиваясь на волнах, расположился с завидным комфортом – словно на шёлковых простынях.

– Догоняй! – крикнул он, когда Лариса была в нескольких метрах от него, и устремился вперёд, демонстрируя роскошный баттерфляй.

Лариса некоторое время плыла за Павлом, но постепенно стала отставать, сбавляя темп и предаваясь пленительному чувству покоя.

Вечерело. Они сидели на набережной в тени ленкоранской акации и сквозь решётку парапета смотрели на море.

– В тысяча девятисотом году Лиле было тринадцать, – Лариса потянула ветку и сорвала розовый пушистый цветок.

– Сюжет становится всё любопытнее… Тринадцать, говоришь? – оживился Павел. – Хм… Встретить двадцатый век в возрасте тринадцати лет. А знаешь, Лар, в этом ведь есть что-то инфернальное.

– Не знаю, как насчёт инфернального… но, во всяком случае, весьма символическое, – подыскала Лариса более деликатное определение.

– А что ты под этим «символическим» подразумеваешь?

– Да то же, что и ты, – улыбнулась Лариса. Нравилась ей эта привычка Павла придираться к словечкам.

– Нет уж, Лара, не отлынивай. Раз уж завела такой разговор, давай, так сказать, определимся в дефинициях.

– Ну, хорошо. Значит так… Символизм – это когда одно явление не просто указывает на другое, а высвечивает его суть.

– Ого! – Павел некоторое время молчал. – То есть символ – это что-то вроде магического кристалла, сквозь который можно увидеть истинный смысл вещей?

– Именно! – радостно улыбнулась Лариса. – Ты, как всегда, умеешь отыскать более точное слово. И в данном случае это слово – «сквозь». Символ – прозрачен, и поэтому его можно долго рассматривать, поворачивать и так, и этак.

Павел, не отрываясь, смотрел на неё. Скулы его слегка порозовели от удовольствия. Пожалуй, этим она его держала. Не только этим, разумеется, – многое в ней было привлекательным: интересная внешность, не женский – или всё-таки именно женский, отличающийся от мужского? –  интеллект и  мягкий, по-настоящему гипнотический шарм. А способность Ларисы подчеркнуть остроту его формулировок тешила мужское самолюбие Павла. Ой, как тешила!

Она ценила в нём то, на что сегодня мало кто обращает внимание. И вообще в Ларисе ему очень нравилась независимость, умение не сливаться с толпой. На ней не было татуировок; губы, брови, ресницы девушки восхищали природной красотой. В её манере одеваться, говорить, двигаться чувствовался настоящий стиль, а не погоня за гламурными трендами. Да и выбранная ею профессия – совершенно «не модная». Она была аспиранткой кафедры истории литературы МГУ и писала диссертацию, посвящённую поэзии Серебряного века. Сам Павел, недавний выпускник Строгановки, чувствовал своё родство с художниками той эпохи и был не прочь поговорить о том, что так или иначе с нею связано.

– Что же можно рассмотреть сквозь символическое совпадение тринадцатилетия Лили и начала двадцатого века? – полусерьёзно спросил Павел.

– Между прочим, это не я, а ты подметил, – в тон ему напомнила Лариса.

– Ну, допустим. Но ты ведь оценила. Так, всё-таки, что?

– Не придуривайся! Ты и сам знаешь, что имелось в виду. Просто всё складывалось в звенья одной цепи. Словно она оказалась избранной для какой-то загадочной миссии. Как будто обступившие её обстоятельства были кем-то заранее предопределены и работали на некий общий результат. А кульминация, как это ни странно, совпала с той самой дантовской серединой жизненного пути, когда ей исполнился двадцать один год.

– «Земную жизнь пройдя до половины…», – припомнил Павел слова великого флорентийца.

– Ну да, что-то в этом роде… – согласилась Лариса. – Именно в двадцать один перед ней распростёрся сумрачный лес.

Они помолчали. Каждый думал об этой магической середине жизни. А ведь у каждого она своя.

– В чём же заключалась эта загадочная кульминация? – продолжил Павел.

– Да, как говорится, ничто не предвещало… Просто в 1909 году её стихи довольно беспощадно отверг один престижный журнал. И она – при поддержке Максимилиана Волошина – выдала себя, ничтоже сумняшеся, за Поэтессу Будущего. И не просто выдала, а сумела убедить в этом весь Петербург. В том числе, главного редактора того самого журнала, в котором она пришлась не ко двору. Но потом это мнение с успехом опровергли…

– Мнение, что она – поэтесса Будущего? – после некоторых раздумий спросил Павел.

– Ну да. Иначе сегодня её стихи заняли бы достойное место в школьной программе, наряду с ахматовскими или цветаевскими. К слову, Анна Ахматова презирала «Самозванку», а вот Марина Цветаева, наоборот, выказывала ей сочувствие и поддержку. Правда, это было позже, когда фантом Самозванки разоблачили.

– Ну, не знаю. Лично мне эта Дмитриева не симпатична. Судя по её поступку, она была далеко не фея, – заявил Павел.

– А тут и нет на сто процентов симпатичных персонажей. Хотя я, скорее, на стороне Марины Цветаевой. Да и вообще Ахматова по сравнению с чувственной Мариной – ханжа!

Лариса сказала это, пожалуй, слишком серьёзно. Павел решил переменить тему и вернуться к ней потом. Хотя ему нравился этот лёгкий околофилософский трёп, в котором они частенько практиковались с Ларисой. Им нравилось порассуждать на самые неожиданные темы, казалось бы, случайно приходящие в голову, но вытаскивающие на поверхность сокровенные рассуждения и приводящие порой к непредсказуемым выводам.

– Пойдём, поужинаем, что ли? – предложил он.

– Пойдём, – улыбнулась Лариса.

И они направились в приморский ресторанчик.

Выбрав столик, они заказали по бокалу брюта, и пока Павел изучал меню, Лариса задумчиво смотрела на причудливые склоны Кара-Дага. В одном из очертаний при желании можно было различить абрис волошинского профиля.

Между тем становилось всё прохладнее. Вдруг томик стихов, лежащий на столике перед девушкой, распахнулся. Ветер пролистал несколько страниц и утих также неожиданно, как и появился. Лариса склонилась к книге. В свете всё более сгущающихся сумерек можно было различить строки:

«Пусть призрак, творимый любовью,

Лица не заслонит иного…»

Первая часть.
Мусагет и другие

Санкт-Петербург, 1909 г.

Эту историю рассказало старое зеркало в тяжёлой серебряной раме. Если бы не его сверхъестественная наблюдательность, только зеркалам, пожалуй, и присущая, то события эти так бы и канули в вечность, не оставив следов. Разве что сохранилось бы несколько листков поблёкшей фиалковой бумаги с чёрным обрезом, исписанных изящным почерком, да стебли сухоцвета, которые при первом прикосновении превращаются в прах. Но к счастью, всё случилось иначе, и эта странная повесть перетекла в тонкий мир нашей культурной памяти – избирательной, а зачастую даже прихотливой.

Новое измерение, в которое благополучно переселилась наша история, оказалось для неё более комфортным – её сюжетные линии утратили угловатость, обнаружив гибкость и некоторую фантасмагоричность. И ничего в том удивительного нет: не всегда ведь то, что мы извлекаем из памяти, обладает строго документальной достоверностью. Какие-то чёрточки и детали прошедших событий начисто стираются, а какие-то, напротив, становятся намного рельефнее и приобретают большую значимость. Всему виной – переоценка ценностей, а порой и элементарная забывчивость.

Как бы то ни было, история наша замешана на фактах, почерпнутых из мемуаров, дневников и писем, дошедших из самого сердца эпохи, имя которой – Серебряный век.

Всё началось со столичной выставки изобразительного искусства. Именно тогда начали складываться обстоятельства, вызвавшие к жизни причудливый фантом поэтессы, в венах которой смешались французская и русская кровь. Если это и имело отношение к живописи, то весьма опосредованное. А вот к воображению и его способности непредсказуемо выходить из-под контроля – самое прямое.

– Сами посудите, господа! Должен ведь кто-то «объединить» одарённых художников! – воскликнул организатор выставки Сергей Константинович Маковский.

Он сделал картинный жест, обводя рукой просторное помещение. – Вот я и затеял всё это по просьбе друзей. И Вы знаете, мои усилия не прошли даром. На приглашение откликнулось около сорока художников из разных обществ! Здесь выставлено более шестисот произведений. Несколько из них Третьяковка, представьте себе, покупает уже сейчас, прямо с выставки.

Ах, как ему нравилась эта неповторимая атмосфера вернисажа, каким восторгом сияли его глаза, какой органичной была его мессианская поза!  Он испытывал истинное удовольствие, вытаскивая на свет божий всё новые и новые шедевры, чувствуя себя при этом чуть ли не Аполлоном – покровителем искусств. Да и вся питерская богема видела в нём главного арбитра художественного вкуса. Красавец, эстет, аристократ, любимец женщин – он и впрямь напоминал эллинского бога. Недоставало разве что развевающегося хитона да лиры в руке.

– Обратите внимание: последние этюды Врубеля. А каковы дебютанты! Кандинский, Чюрлёнис, Петров-Водкин…

– Простите, как Вы сказали? – заинтересовался круглолицый господин лет тридцати – один из самых щедрых меценатов сегодняшнего действа. – Петров-Водкин? Гм… Занятная фамилия. Не слыхал. Нельзя ли взглянуть?

– Конечно-конечно! – Сергей Константинович увлёк почетного посетителя за собой. Обходя небольшую группу молодых людей, остановившихся неподалёку, он замедлил шаг, прислушиваясь к разговору.

– А это, пожалуй, слишком символично, – указывая на одно из полотен, произнёс худощавый блондин в университетском мундире.

– Что плохого в символизме, Николай? – пожал плечами его собеседник.

– Символизм себя исчерпал, – повторил молодой человек тоном, не терпящим возражений. – Посмотрите хоть на французов. Искусство требует новых форм!

– Нужно новое содержание, а форма приложится, – вступил в полемику невысокий брюнет в бархатном жилете и полосатых брюках.

– Консервативно мыслишь, Аббат! Форма так же важна, как и содержание! – не сдавался блондин.

Из-за чего сыр-бор? Сергей Константинович с интересом повернул голову: ах, вот оно что! Новое панно Бакста…

– Господа! – торжественно объявил он. – Рекомендую: станковая композиция Льва Бакста «Древний ужас». Какой масштаб! Помяните мое слово, такие произведения создают целые эпохи в искусстве! К слову, автор этой замечательной композиции пообещал нарисовать обложку для нового журнала.

– Журнала?

Молодые люди дружно обернулись в его сторону.

– Именно! Экспериментального журнала, посвященного вопросам литературы, изобразительного искусства, музыки и театра. Мне удалось найти мецената. А главным редактором будет ваш покорный слуга. Возможно, вам это будет интересно.

Щегольским жестом Сергей Константинович протянул визитку блондину, не желающему мириться с отжившими формами в искусстве. Тот вежливо принял её: строгие буквы типографского шрифта сложились в известные всему Петербургу имя и фамилию.