Елка и свадьба

Самое странное во всей книге то, что главное действующее лицо — Александр Петрович Горянчиков, — в конце концов — точнее, на первых страницах книги — умирает. Мысль об смерти, с которой начинается повесть, непрестанно держишь в голове на протяжении чтения. Да, «Мёртвый дом» воссоздан на основе реальных мест, лиц, событий, но что же тогда в нём есть от вымысла? Насколько творческим получилось осмысление пережитого Фёдором Михайловичем, что главный герой после всего ему выпавшего умирает? И в какой момент зародилось в Ф.М. желание умертвить главного героя?

С одной стороны, писатель мог обдумывать детали текста ещё в остроге, пытаясь таким способом примириться с реальностью, чтобы уменьшить страдания или, насколько возможно, отрешиться от них. Фантазия человеку, в общем-то, и дана ради психологического эскапизма, единым которым, порой, и живы до сих пор некоторые люди. Так насколько же было Ф.М. тяжело в заключении? (Разумеется, ответ можно найти в книге, но читать об этом — не то же самое, что пытаться вообразить). Достаточно ли, чтобы пытаться каждое ничтожное событие мысленно переформулировать в абзац будущей повести? Я вообще пишу об этом лишь потому, что сама иногда поступаю так же: когда очень тяжело, начинаю представлять, какими бы словами в романе описала происходящее. Может, и здесь что-то подобное? Но в таком случае автор наверняка не задумывался о смерти действующего в его фантазии героя, иначе сразу же по освобождении наложил бы на себя руки. С другой стороны, желание описать свой опыт могло прийти к Достоевскому под конец заключения. Не ради славы грядущей, а вящего спокойствия для. Давно замечено, что дневники и мемуары обладают исцеляющим эффектом для души, чем-то измученной. Думаю, подобный опыт есть у многих (если не большинства) читателей. Но даже если и так, наверняка и тогда писатель не собирался убивать своего литературного протеже (если Горянчиков на тот момент вообще существовал). Это было бы слишком драматично, неправдоподобно для финала книги. А вот в качестве завязки смерть героя — отличная идея. Потому что Ф.М. не только переосмыслил свой опыт в виде цельного произведения с автороподобным главным героем, но и с первых же страниц ясно выразил желание избавиться от этого опыта. Мне кажется, это желание пришло к писателю уже во время работы над текстом. В любом случае, получается, что спустя 5–6 лет после освобождения физического он освободил себя и душевно. Это дорогóго стóит, поэтому мне и не даёт покоя смерть Горянчикова. Другое дело, что и дважды освободившись, Ф.М. не лишился полученных в заточении знаний о человеческой натуре, а также об устройстве современного ему общества.

А вот ещё одна интересная сторона повести заключается в том, что она — эта самая сторона — является изнаночной по отношению к самым резонансным событиям тех времён, к зарождению революционных движений и необратимых перемен, после которых мир стал именно таким, каким мы его знаем. Главный герой ещё только размышляет о том, как бы сделать жизнь в России лучше, как облегчить долю русского человека: дворянина ли, крестьянина или даже преступника; главный герой ещё только пытается предугадать, каким станет мир, — а мы уже знаем, как будут развиваться события и каким путём пойдёт русский народ. Причём, читатель, хорошо разбирающийся в истории, будет также знать и то, почему был выбран именно этот путь, и найдёт в книге прелюбопытнейшую картину мира.

Есть что-то удивительное в осознании того, когда и в каких условиях была написана повесть. Это влияет на восприятие (признаю и покоряюсь), делая его глубже и богаче. Даже язык в таких ситуациях воспринимается иначе, хотя в «Записках из Мёртвого дома» он поразил меня по другой причине. Язык повести открыл для меня новую грань Достоевского — человека образованного и начитанного (в чём, естественно, сомнений не было), умеющего подобрать именно те слова, которые точнее всего опишут ситуацию или чувства, причём, человек этот хорошо понимает значение каждого из слов. Конечно, дело могло заключаться лишь в том, что во времена Достоевского сам язык был иным, слова ещё не упростились и не утратили связи с первоисточниками. Например, «должность» тогда была отглагольным существительным, то есть включала в себя лишь то, что человек должен делать; «риск» был чувством наподобие храброй решимости и использовался соответственно; напивались раньше не «в стельку», а «как стельки» — то есть те, кто стелятся; «корпорацией» обыкновенно именовались объединённые чем-то люди или сотоварищи; а «фальшивомонетчиков» и вовсе не было — одни только «фальшивые монетчики». Вещи в подобном роде — на первый взгляд очевидные, однако же с какой-то стати обычно остаются не понятыми во всей своей глубине. И только у Достоевского они для меня вдруг заиграли всеми доступными (этой самой глубине) бликами. После ранних работ Ф.М. этот текст кажется почти совершенным (кажется). Нельзя сказать, что автор в совершенстве владеет языком; но что любит и понимает — в этом сомневаться не приходится. Пафосно выражаясь (хм… тут я задумалась, а говорю ли я иначе?), во время чтения «Записок» меня постигло этимологическое просветление, которым я наслаждалась во всю любознательную ширь своей души.

Другое дело, что даже хорошо написанный текст не сможет привлечь к книге множество читательских сердец, если тема книги — каторга XIX века, пережитая лично автором. «Пережитая» — уже неплохо, это слово внушает хоть какой-то оптимизм. Но тема всё-таки мрачная. Наверное, поэтому я медлила и читала по развороту в день, будто бы предчувствуя, что вот уже на следующего начнутся какие-нибудь ужасы. Ужасы всё не начинались. Да, книга оказалась не лёгкой и не светлой. Но и не мрачной, не болезненной, не выворачивающей душу наизнанку. (Хм, как много «не»). Если попробовать всё же подобрать для книги эпитеты, то я бы сказала, что она «давящая, но важная». «Увлекательная» в самом нейтральном значении слова «увлекать». Только с пониманием этого и можно приступать к чтению «Записок из Мёртвого дома».