Второго дубля не будет. Всё ещё молодость

– Леня.

В ответ только ритмичное посапывание:

– Я позвала еще:

– Леня, встань, пожалуйста, ты же обещал.

Муж вздохнул. Перевернулся во сне на другой бок и дальше себе спит сном младенца.

Это было в пятницу вечером, ему на другой день не на работу, он клялся, говорил: «Зоинька, поднимусь, поменяю, честное слово, дам тебе поспать» – и теперь так надо мной издевался.

Черная зависть к безмятежному сну мужу охватила меня, я уперлась спиной в стенку и ногами подло столкнула бесчувственное тело на пол. Софа была низкой, увечья не предвиделось.

На полу он проснулся и очень удивился: – Я упал?

Не ответив, я со слезами перешагнула через него и направилась к кроватке. Больше я не пыталась его разбудить, себе дороже.

Кроме кошмаров об учебе, меня мучили другие страхи, во сне мне иногда мерещилось, что кто-то страшный стоит над Катиной кроваткой, нависает темной глыбой, уже протянул волосатые руки и оскалил клыки. Видение не отчетливо, но ужасно, и я в испуге открываю скорей глаза, чтобы в свете уличного фонаря оглядеть комнату – всё спокойно, вон стоит кроватка, и никого нет, ничто и никто не угрожает моей крошке. Это повторялось вплоть до лета, а потом незаметно спало напряжение жизни, и страхи прошли.

Я всё еще хожу в своей сильно надоевшей мне шубке из серого искусственного каракуля, стесняюсь, но хожу, больше не в чем.

– Мечтаю купить себе пальто, – говорю я Ирке, одеваясь, чтобы прогуляться с ней и Катей.

Шубу подает мне Алешка и в ответ на мои слова бросает Ирине:

– Одно меня утешает, что у нее денег нет, и купить пальто она не сможет.

– Ну, – засмеялась Ирина. – Денег у нее нет, но пальто она себе купит, одно другому не мешает.

Проза семейной жизни

Это, конечно, шутка, – мешает и еще как. Папа четыре месяца не присылал мне обещанной еще на свадьбе материальной помощи, а потом прислал в январе сразу 120 рублей, и я решила на них купить себе пальто.

Тогда в моду, вернее уже года три как повально носили пальто с воротниками из натуральных мехов – из чернобурки, норки, песца, на худой конец, из каракуля. Желательно еще шапочку из такого же меха к воротнику, но и из мохера тоже недурно. В магазинах набежать на такое пальто было трудно, хотя стоило оно дорого, но женщины мечтали быть нарядными и покупали, экономя на питании и выкручиваясь. Каждая мечтала иметь такое пальто и вышагивать по улице, уткнув нос в пушистый мех. А если пальто не было, то женщина страдала, а если кто и не страдал, тому всё равно не верили, что не страдает.

На последнем профсоюзном собрании (напоминанию, в нашей группе это просто вечеринка, вернее хорошая пьянка по поводу или без повода) Лебедев подшучивал над женой, которая стояла рядом в пальто из норки.

– Не могла жить без нее, просыпалась по ночам и кричала: «Норка, норка».

Я знала, что 120 рублей мало на пальто, надо бы еще рублей 40, но всё же мы зашли в магазин недалеко от нас, посмотреть, что и почем.

Расслаблено шла я мимо рядов унылых драповых пальто с цигейковыми и кроличьими воротниками, и вдруг на вешалке среди моего размера увидела одно-единственное синее пальто с чернобурым воротником за 140 рублей, в общем, задаром.

– Вот пальто, как я хочу, – сказала я, и Алешка посоветовал мне примерить.

Я надела с тайной надеждой, что оно мне не подойдет, синий цвет не мой. Но, оказалось, как на меня сшитое, и к лицу, чернобурка была серебристая и освежала.

Я молодая мама

Какой-то азиат, который довольно бесцельно маячил между пустующих по случаю позднего часа рядов, сразу перестал маячить и подошел поближе к нам, приглядываясь. Явно ему понравилось это пальто на мне. Я была в отчаянии. Лучше бы я не мерила его, ведь денег у нас не хватало, не хватало всего 20 рублей, и взять-то неоткуда, во всяком случае, сейчас.

Я подошла к продавщице, сняв пальто и перекинув его на руку.

– Вы не можете отложить до утра?

– Нет, только до закрытия магазина, а перед закрытием, если кто купит, то всё, это очень ходкий товар, и откладывать мы не можем.

– Ничего, – сказал Алешка, – может, оно повисит до завтра.

– Повисит, как же.

Я снова встретилась с отбегающим взглядом типа среднеазиатского обличия, вон он ждет, чтобы тут же его схватить. Я повесила пальто и стала перебирать другие, делая вид, что не очень-то удовлетворена, тем, первым. Но азиат был хитер и не попался на удочку. Он взял и купил пальто, и довольный, со свертком в руке, пошел из магазина. Вышли и мы, и я заплакала слезами досады и разочарования.

– Он не догадался бы купить это пальто, он просто искал, чего ни попадя. Он увидел его на мне, и только потому оно ему понравилось, и купил своей какой-то, а там у них, оно и не нужно вовсе. Только для форсу, назло мне, – плакала я.

Алешка тоже огорчился. Он был существом равнодушным к деньгам и к тому, что они дают. Лишенный воображения, готовый всегда довольствоваться малым, он не представлял себе той свободы, какую дает наличие денег. Но вот такое, конкретное унижение нехватки небольшой суммы, он чувствовал и сопереживал. Ему хотелось, чтобы жена была в красивом пальто, не потому, что это хоть как-то было нужно ему, а потому, что это так нужно было мне.

Деньги я спрятала, не потратила, стиснув зубы, а потом, совершенно не помню как купила себе пальто с бежевой норкой из коричневато-сиреневого драпа, цвета, который я называла сливовым и который таковым не являлся, купила значительно дороже, за 186 рублей, но тут и папа прислал еще, и мама подбросила.

Когда пальто висело на гвозде на плечиках у мамы на Москворецкой, вошла соседка, старая цыганка, посмотрела на пальто и одобрила:

– Молодец, – сказала она, – красивое пальто, богатое.

Оно действительно было красивое дамское пальто, а то, что я пропустила, – девчоночье, молодежное.

Тогда, весной 71 года, устав от нехватки денег, Алешка устроился приработать на почте, разносил по утрам письма. Проработал он полтора месяца, заработал рублей 25 и бросил, износ обуви не окупал заработка, только уставал, и больше ничего.

В один из выходных, по весне, мы с Алешкой ушли в магазин за станцией Москва-3, оставив дочку с мамой. Потопали мы не напрямик, как бегал Алешка через заборы мимо собак, а в обход, по парку. По парку гуляли лоси, и они не так сильно интересовались проходящими людьми, как сторожевые собаки, так что я предпочла лосей.

В том месте, где мы собрались переходить пути, было сразу два крутых поворота. Между поворотами видимость была метров на 200, не больше, а путей было три, так что не поймешь сразу, по которому идет электричка. Идущая где-то за поворотом электричка свистнула, я услышала свисток и остановилась, решив переждать, пусть себе пройдет, – оно спокойнее.

Алексей шел впереди меня метра на два и продолжал идти, и я не стала его окликать, решив, что он успеет перейти, но тут он заметил, что меня нет за ним, остановился прямо между рельсов, повернулся ко мне и стал недовольно ждать, чтобы и я подошла, вдвоем веселее под колесами. Электричка уже выскочила из-за угла, стремительно приближалась и гудела, гудела Алексею. Но он смотрел назад, на меня, а я кричала, нет, визжала от страха. Лениво так Криминский повернул голову, посмотрел, убедился, что занял тот путь, который надо уступить, и в последний момент отошел.

Прогрохотал последний вагон, я подошла к мужу, прошла мимо, перешла пути, он что-то говорил, а я, развернувшись, с силой стала бить его круглой пластмассовой сумкой, которую несла в руке. Меня трясло, говорить я не могла.

Переходивший путь метрах в десяти от нас незнакомый мужик, наблюдал за моими действиями и подбадривал одобрительными криками, как болельщик футболиста на поле:

– Мало, слабо бьешь, такому дураку посильней надо, может, подольше поживет.

Дома я напилась валерьянки и целый день молчала, не столько злилась, сколько в себя приходила от стресса.

В конце мая, на воскресение, мы с Алешкой ходили в поход на байдарках вместе с Мельбардами. Наташка в то время помирилась с Володькой, он на некоторое время завязал с пьянством, Алексей перестал приходить домой полпервого ночи, в общем, казалось, что жизнь наладилась, и водка не победила.

Хотя я вспоминаю, что раз мы зашли к Мельбарду, когда он был совершенно пьяный, и две немолодые женщины, как потом оказалось, его мать и тетка, уговаривали его взяться за ум и не губить себя, и подумать о детях. У Мельбарда было две дочери, одна маленькая от Наташки, и другая от первой жены, уже подросшая, 8 или 9 лет.

Когда мы вошли, обе женщины стояли в пальто в коридоре. Володька грубо бросил одной из них:

– Сволочь ты, уходи.

Женщина заплакала и повернула к нам похожее на Володькино, только в обрамлении седых волос лицо:

– Вот, скажите ему, разве можно обзывать мать сволочью.

– Он не на Вас, а вообще на жизнь, Вы не поняли, – нашлась я, стараясь затушить пожар скандала и отвечая сочувствием на обиду, заставившую эту женщину обратиться к нам, совсем незнакомым, но как ей казалось, более близким ее сыну, чем она сама, обруганная.

Вторая женщина, ее сестра, быстро обняла ее за плечи и тихонько, медленно подталкивая к двери, вывела, махнув нам рукой, заходите мол.

Мы вошли и закрыли двери, а Мельбард с пьяным упорством повторил.

– Сволочь она.

– Зачем ты так? – устало спросила я, садясь на диван, я тогда была уже с большим животом, это было где-то в мае 70-го года.

– Она отца предала, отреклась от него.

Тут Алексей перевел течение разговора в более безопасное русло, на служебные дела, ради которых мы и появились здесь так некстати, а когда мы вышли, Алексей рассказал мне подробнее обстоятельства жизни Мельбарда. Володя был сын репрессированного в 37 году, а когда отца взяли, мать вызвали в НКВД, и она подписала бумагу, где отрекалась от мужа.

Сейчас, после публикаций большого количества материала о тех временах, мы знаем, что жене врага народа грозило тоже быть сосланной в лагерь, причем опасность была реальна и велика, и естественно было стремиться любой ценой избежать такой участи для себя и детского дома для ребенка, ведь мужу ничем помочь было нельзя, но тогда, в 70-е годы, такой поступок всё еще расценивался, как предательство. Мать не только отреклась от отца, но, не будучи уверенной, что это ее спасет, отправила быстренько сына в Нальчик к тетке, своей сестре, подальше от Московской неразберихи. В Нальчике Мельбард и провел большую часть своего детства, а теперь вот не мог простить ее трусости, а сам не был в ее шкуре, не испытал страх тех времен, страх живого легко уязвимого человека перед беспощадной государственной машиной.

Папу тоже в свое время вызывали в НКВД и требовали отречься от отца, моего деда Арама, и, по его словам, он послал их куда подальше, но папа был отчаянный Тбилисский парень, а женщина с ребенком на руках?

Совсем недавно муж неожиданно запел на кухне песню тех времен:

«Черный ворон, Черный ворон, Черный ворон,

Переехал мою маленькую жизнь».

Лучше не скажешь.

Этими событиями далеких довоенных лет и объяснялась та сцена, которую мы, так не ко времени заявившись, застали.

А теперь мы собрались на байдарках пройтись, где-то Алексей достал байдарку, мы поехали на Москву близ Звенигорода и ночевали в палатке вчетвером, а третья пара приехала утром с первой электричкой.

Ночевка была ужасной. Было три спальных мешка, два тонких и один теплый, двойной самодельный мешок, куда и положили нас с Наташкой, чтобы мы не простыли ночью. Но ночь выдавалась теплая, и как всегда под Москвой в это время года, если тепло, то комаров просто тьма тьмущая. Мужики выпили слегка и дружно храпели лежа с нами рядом в двухместной палатке, вернее храпел один Володька, а Алешка просто крепко спал, а мы с Натальей вдвоем в одном мешке никак не могли уснуть, и неудобно, и, главное, комары кусались по черному, пищали противно, и не было никакой возможности от них избавиться. Наталья вскоре ушла и сидела у костра, а я хоть и не спала, но заставила себя лежать, иначе я бы не вынесла предстоящего дня, ведь надо было грести в довольно быстром темпе, а я после бессонной ночи бываю как сомнамбула, и не выгребу.

Утром, с первой электричкой приехала еще одна пара, они вчетвером уже не раз проводили время отдыха на воде.

Нас, новичков, посадили вместе в одну байдарку, что было ошибкой, я имела очень малый опыт гребли, немного каталась в спортлагере, а Криминский сел в байдарку первый раз в жизни. Хотели нас рассадить, но когда дошло до дела, оказалось, что никто из женщин не хочет плыть с неопытным Алешкой, оставалась одна я, верная жена, и пришлось нам сесть вдвоем, и мы всё время отставали, старались грести, спешили очень, но только брызгались без толку и цапались, ударяясь веслами. Некогда глянуть на живописные берега, мимо которых проплывали, в общем, это мое первое и последнее путешествие по воде мне совершенно не понравилось, после бессонной ночи свистопляска наперегонки, с небольшим перерывом на обед, который мы не готовили, так как приплыли уже к готовой пище, плохо проваренной на костре, которую я не решилась употребить с моим желудком, в общем, усталая, голодная, изъеденная комарами, я клевала носом в электричке, а дома не могла уснуть до четырех часов ночи, переутомилась и перегрелась на солнце, плохо мне было, трясло всю, а на другой день вечером, Алексей, вернувшись с работы, сказал, что, по словам Мельбарда, Наташке тоже было плохо, не спавши ночь, весь день грести в темпе оказалось трудным и для нее. Больше я на байдарках не ходила.

В мае приехала свекровь, перед этим уезжавшая навсегда после скандала с бабушкой, кажется, была проездом недельки на две. Ездила в гости к племянникам то ли на Аральское море, то ли в Днепропетровск, то ли к подруге в Ейск, она почти каждое лето куда-то ездила отдыхать.

Пока гостила свекровь, неожиданно приехал и папа, как всегда, без всякого предупреждения, появился на пороге проездом из Камышина в Тбилиси и Ереван. Нашел здесь, в Москве, двоюродного племянника и потащил нас к этому племяннику в гости куда-то далеко, на проспект Вернадского в их уютную однокомнатную квартирку. Смуглый армянский племянник был женат на голубоглазой русской женщине, Наталье, продавщице из «Детского мира».

По случаю нашего прихода она приготовила салат из крабов («на скорую руку», как извинялась хозяйка), горячее второе, фрукты. Папа, надо сказать, недавно откопал адрес этого самого племянника, и виделись они первый раз в жизни, знал его племянник только понаслышке, как легендарную личность – дядю Гугуша.

Если сопоставить рассказы и отзывы родственников отца о папе и высказывания моей матери, то никто никогда не догадался бы, что речь идет об одном и том же человеке. У мамы папа резкий, невыдержанный человек, не очень высокого интеллекта, с хулиганскими замашками и казарменным юмором, – Карлос, одним словом, а у родственников это веселый разудалый человек, дядя Гугуш, рассказы которого, полные юмора, можно слушать с утра до вечера. Для встречи любимого, но никогда невиданного дядюшки были выставлены бутылка коньяка, бутылка сухого вина, а папа принес с собой, несмотря на мои попытки помешать этому, еще коньяк и бутылку водки, и четыре бутылки пива.

Сели мы за стол вчетвером, и давайте посчитаем, на трех мужчин и двух фактически непьющих женщин, (мы не одолели вдвоем и бутылку слабого вина), оказалось два коньяка, водка и еще пиво. Было уже часов семь вечера, когда сели за стол, и пошло поехало. Первый отключился хозяин, он оказался непьющим и через полчаса уже еле ворочал языком, пока еще, правда, сидел за столом, но уже не пил, а оставалась еще нетронутая бутылка коньяка. Эту добивали тесть с зятем пополам. После второй рюмки Алешка слабо запротестовал, мол, может, и хватит.

– А, ты слабак, а еще молодой, – закричал любящий подзуживать отец, и Криминский, дабы не ударить в грязь лицом перед тестем, продолжил.

Мы с хозяйкой, испугались, что дело плохо, но поздновато испугались, спрятали пиво и недопитое вино, однако, опорожнив коньяк, папа вспомнил про пиво. Он решил, что вино мы с Наташей выпили, а пиво нашел и еще пустил пивка по коньяку и водке.

– Как же я доберусь с ними до дому, – в ужасе подумала я вслух, несколько раз безуспешно пытавшаяся прервать их возлияния.

– И ночевать-то у нас негде, с тоской воскликнула Наташка, озирая свою уютную однокомнатную квартирку с одним двуспальным местом.

Я давно стояла, надеясь своим торопящимся видом столкнуть их с места. Время шло к одиннадцати, а потом к двенадцати. Свекровь была с Катей одна, я спешила к дочке.

Когда, наконец, гости поднялись из-за стола, хозяин уже мирно спал на полу на кухне, из-под стола торчали его ноги, и доносилось печальное периодическое всхлипывание.

Алексей держал шаг более или менее ровно и, казалось, отдавал себе отчет в происходящем, но папочка качался и заплетался и языком, и ногами:

– Вас не пустят в таком виде в метро, надо брать такси, – решила вышедшая проводить нас Наталья. Мы поймали такси и поехали через всю Москву. Отец отключился и только один раз проснулся, попросился из машины по малой нужде, Алешка тоже вышел, и они где-то в темноте орошали кусты. Потом папа снова уснул. А Алешка указывал шоферу куда ехать, и указывал правильно, так что мы доехали, и даже дошли. Свекровь и Катя мирно спали. Отец завалился на раскладушке храпеть; мы с Леней тоже легли, и я уснула, утомленная тревогами вечера. Вдруг посреди ночи я услышала рвотные всхлипы мужа и мгновенно села в постели как Ванька-Встанька с ощущением опасности, и Алексей перевернувшись, вылил содержимое своего желудка на подушку, на которой секунду назад лежала я.

Его трясло мелкой дрожью. Потом он встал и пошел в туалет, а я взяла подушку и пошлепала за ним замывать наволочку. Алешку продолжало рвать, а потом он уже протрезвевшим голосом спросил меня:

– Как ты узнала?

– Что?

– Что меня вывернет.

Я не удосужилась объяснять, спать хотелось.

– Пить надо меньше, смотри, до чего допился. А тесть-то храпит. Хоть бы хны ему.

Я замывала наволочку под струей воды в ванной, и ванна засорялась вонючими остатками крабного салата.

Смыв блевотину, я бросила наволочку на край ванны, принесла из кухни мужу кипяченой воды, накинула на плечи сухое полотенце. Он сидел в трусах на краю ванны, и его била дрожь, но уже не так сильно.

– Пойдем спать, утром разберемся.

– Иди, я сейчас.

Я ушла. Забрала у мужа его чистую подушку и представила себе, как мне было бы противно, если бы я не успела увернуться и непереваренный крабный салат, пахнущий перегаром, вылился бы на меня. Передернув от брезгливости плечами, я уснула и уже сквозь сон слышала, как минут через деять Алешка пришел и покорно лег без подушки рядом со мной.

Утром папочка был сконфужен, узнав про ночные неприятности, особенно, когда я передала ему слова, которыми он подзуживал Алешку.

– Ну, я сильно набрался, если так говорил, – оправдывался он.

Я долго поминала мужу его неуемную страсть к алкоголю, а отцу не могла, он укатил домой, в Камышин.

В июне, уже после моей защиты диплома, нас с Алешкой свалил вирусный грипп. Я лежала в прострации высокой температуры, которую плохо переносила. Лежала вместе с Алешкой, и диван наш в углу комнаты мама занавесила простынёй, спасая внучку от гриппа. И как ни странно, спасла.

Мы чихали за занавеской, и ни Катя, ни мама не заболели. Катенька подползала, любопытно заглядывала за край простыни и хихикала, но мама перехватывала ее и уносила подальше.

На распределение в институте Алексей пошел со мной, в надежде найти работу сразу на двоих. Такие случаи бывали, когда брали сразу мужа и жену. Кроме того, Алешка сказал:

– Знаю я твои знания географии. Будешь подписывать Красноярск, а думать что это Краснодар.

Ничего нам не подвернулось. Только Трошин (преподаватель на базе, в Курчатовском) долго уверял меня, что надо подписать распределение с квартирой. А было такое только во Владивостоке. Там тогда создавался Дальневосточный научный центр, и обещали жилье.

– Нет, сказал Алешка очень твердо. Это слишком далеко. Оттуда сюда не доберешься. Здесь у нас друзья, есть у кого занять до получки. Здесь родители. Что мы там потеряли?

Он оказался прав. Кто-то из наших туда всё же поехал, какая-то незнакомая мне пара физтехов. Квартиру не дали. Вернуться было тяжело, не было денег, они очень мыкались года три. А потом получили жилье, но всё же уехали, она не захотела там жить.

И я распределилась в Пущино. В год нашего окончания по Академии наук шло сокращение и довольно приличное, порядка 20%, а по договору с институтом нас должны были трудоустроить. Институт не имел в наличии ставок младших научных сотрудников, и Каюшин (заведующий нашей лабораторией) предложил мне аспирантуру к той же Любочке Пулатовой, моему шефу по диплому. Я хотела в аспирантуру. Но дочке был годик, денег не было совсем, я страшно устала, встав на весы после болезни, я обнаружила, что вешу 45 кг, вместе с кофтой и плащем. Нужно же было готовиться к вступительным экзаменам, ехать в Пущино, в Долгопрудный, срочно собирать документы, а сил не было никаких. Каюшин, правда, сказал мне:

– Какие там экзамены, только придите, и всё, мы вас должны принять, другого выхода нет, по договору физтеха с Биофизикой мы обязаны Вас трудоустроить.

У Любочки защищались все и быстро, Нина Кузьминична (воспитательница студентов от Биофизики) обещала через год комнату в коммунальном общежитии, потом квартиру-общежитие, и только потом настоящую квартиру.

Алексею же нужно было искать работу там, в Пущино, и находил он только с понижением на 20 рублей, он получал уже 140, а там давали 120.

Поддержки от родителей в этой своей затее дальнейшей учебы я не имела. Они были далекими от науки людьми и не понимали значения кандидатской в дальнейшей жизни, не понимали, что это удача, попасть в аспирантуру к хорошему шефу, для них важно было дать дочери высшее образование, в этом сходились и отец и мать, а вот кандидат наук, это что-то нереальное и не очень-то и нужное, муж же жалел меня и боялся, что я не выдержу еще учебы, но решала, конечно, я сама, и я сама опустила руки, – укатали сивку крутые горки.

В этот момент нашего раздрая и полной моей нерешительности позвонил Эдик Баландин, он довольно регулярно звонил нам, болтал с Алешкой, и я смеялась:

– Отслеживает свидетель нашу жизнь.

Так вот, Эдик позвонил, Алексей посетовал ему на наши проблемы, и Эдик дал номер телефона и посоветовал позвонить своему бывшему начальнику, от которого он тогда уже ушел. Это было в НИОПиКе (Научно-исследовательский институт полупродуктов и красителей), в Долгопрудном. Когда я училась на физтехе, НИОПиК слыл дырой, куда очень нежелательно было попасть, но тут на нас с Алешкой влияла близость Долгопрудного к Москве. Одно дело Пущино, другое – вот, рядом, в родном, можно сказать, городке, я пошла и встретилась с Толкачёвым, заведующим отделом, физиком, бывшим начальником Эдика Баландина, и на долгие годы моим. Мы погуляли по лесочку возле кладбища, и он расписал мне перспективы расширения своей лаборатории и, главное, возможности получения здесь квартиры:

– Через два года у вас будет квартира, у нас идет широкое строительство.

Толкачев был высокий «представительный», как сказала бы моя бабушка, мужчина в костюме и галстуке, с седыми висками, очень соответствовал моим представлениям о физиках и начальниках, интересно говорил о работе и, главное, обещал квартиру через два года, и я решила идти работать в НИОПиК.

Вопрос с жильем был такой острый в тот момент, что кто-то из знакомых Алексея, физтех, пошел работать дворником пять лет, после чего обещали дать и давали квартирку в Москве, а до этого можно было жить на ведомственной жилплощади. Дворников не хватало, а научных сотрудников было пруд пруди.

В июне мы еще жили у Ольшанецких на квартире. А в июле Алешка взял очередной отпуск и отпуск за свой счет и полетел на Камчатку в стройотряд, его взяли по рекомендации всё того же Мельбарда. Они полетели шабашить, или калымить, это называлось по разному, а я переселилась вместе с детскими пожитками на лето к маме на Москворецкую в ее комнату в коммунальной квартире, расположенной на втором этаже унылого трехэтажного оштукатуренного здания, с отоплением, туалетом и водопроводом, но без горячей воды. Квартира была трехкомнатная с большой прихожей, справа жила цыганка с женатым сыном Сашкой, красивым черным, но косоглазым парнем, большим гуленой, и невесткой, унылой рыжеватой русской женщиной, прямо была наша двадцатиметровая комната, и слева в маленькой жила рабочая с шиферного завода Валя с дочкой Зиной 8 лет.

Я оттуда ездила в Долгопрудный и в Москву, переоформляла документы, оставляя годовалую дочку бабушке и маме, мама возвращалась к двум часам домой.

Катенька еще не ходила, не то, чтобы совсем не ходила, нет, она уже могла, оторвавшись от стула, пройти до другого два три шага, но тут же садилась на пол и ползла. Ползала она очень шустро, быстро-быстро перебирая руками и ногами, и ей это казалось быстрее и надежнее, чем ходить на двух ногах. Ползала она даже на улице, по песку; отпустит край скамейки, за который держится, и ползет куда-то. Тогда же и произошел забавный случай, когда я оставила Катю бабушкам, сама уехала и строго так сказала:

– Когда уложите Катю спать, не смотрите на нее, а то она тут же вскакивает.

Они и не смотрели, а Катенька вся изгваздалась в какашках, еле отмыли и ее, и матрас, и пеленку, и пододеяльник.

Но это, когда я уезжала, а так мы часто гуляли с дочкой то в скверике под окном, где была песочница, то в парке неподалеку, тоже в песочнице. Катя подолгу играла в песке, самозабвенно копая и пересыпая его, и вытирая грязные руки о белую, кокетливо отделанную красной каймой, панамку. Можно себе представить в каком виде мы возвращались.

Уходили в белой панамке, светло-сером платьице, сшитом из рукавов пиджачка моего серого костюма, тоже отделанном красной тесемкой, и в темно-серых колготках, и серых ботиночках с длинной шнуровкой, как научила меня Валя Баландина, покупать ботинки с высокой шнуровкой, чтобы детская ножка не выпадала, а возвращались мы… сплошь темно-серо-бурые от песка. А воды горячей не было, а колготок было только две пары, и те с трудом были добыты.

Просто бич какой-то был с колготками Катиного размера, всё время, пока она росла, не было колготок именно ее размера до тех пор, пока она не доросла до такого большого размера, который был редкостью все годы. В тот год меня еще выручали ползунки большого размера, я их обреза́ла по талии и вдергивала резинку, вот и получалось что-то вроде колготок – не так красиво, но всё же сменка. А сшить ребенку платье из рукавов придумала Ирина, она сшила Катеньке платье из рукавов своего шелкового желтовато-зеленого платья, которое я тоже часто надевала на Катю. Однако рукавов на мою замарашку не хватало. Байковые платья стоили 5 рублей. Приталенные, с грубыми строчками, плохих расцветок, они уродовали ребенка; я поехала в «Пассаж» и купила по 60 см разноцветной симпатичной байки в количестве 5 кусков и сшила дочке платья по одной выкройке, которую сама же и изготовила по ее байковой кофточке, внося некоторое разнообразие в каждое платье: то с карманом, то без, то с воротником, то простой ворот, с застежкой спереди или сзади, плюс разная расцветка, – и вот получилось пять цельнокроеных симпатичных детских платьиц на те же 5 рублей.

У мамы не было холодильника, и невозможно было тогда пойти в магазин и купить хороший холодильник, даже имея деньги; холодильник надо было или несколько месяцев ловить по магазинам в очередях, записываться, или доставать через знакомых. И мама купила холодильник «Дон» без морозильной камеры и автоматического выключения, он жрал электричества на три рубля в месяц, но стоил на сто рублей дешевле и был в свободной продаже.

Привезла мама новенький агрегат, а он не включился. Алешка тогда был на Камчатке, и тащить холодильник в ремонт было некому, а на дом гарантийный ремонт не приезжал, и мама быстренько написала на завод-изготовитель письмо следующего содержания: «Вот я читала в газетах, как это бывает, купишь дорогую вещь, привезешь, включишь ее в сеть, а она не работает, а вот теперь и такое со мной случилось, хочу написать об этом в „Известия“, мою любимую газету беспартийной советской гражданки (последнее мама не написала, а сказала мне), но подожду, может вы всё-таки поможете, так как гарантийный ремонт у нас за две остановки электрички, а на дом они не идут, я же не могу донести туда холодильник, а мужчин в семье нет».

В результате прискакал из Ростова молодой голубоглазый парень, сказал, что его начальник, как прочитал в письме, что может быть замешана пресса, сразу и отправил его к нам.

Парень, не сводя с меня ни на минуту совершенно зачарованных голубых глаз, всё же починил нам холодильник, хотя я думала, что он и не видит, что там вертит, так он откровенно, зачарованно смотрел на меня, просто приклеился взглядом.

Когда он уехал, бабушка сказала мне:

– Говорит, что она у вас такая худая? Не кормите?

Я засмеялась; ну уж точно не только о моей худобе он думал, когда пялился.

Катенька была не капризна, но быстра и проказлива, а бабушки рассеянны и недостаточно осторожны, и Катя опрокинула на себя большую пятилитровую банку с тремя десятками яиц.

Бабушка купила эти три десятка, уложила их в банку, чтобы сохраннее были, и поставила банку на стол, а на столе была скатерть, Катька подошла и потянула за скатерть. Это у нее дело было проверенное, с шести месяцев так добывала всё, что на поверхности стола, и разбила яйца, к счастью, не нанеся не только себе никакого вреда, но и банке, на которую было наплевать, и которая осталась стоять на полу целехонькая совершенно загадочным образом, а вот содержимое банки превратилось в яичницу.

В середине июля Кате сделали прививку против кори. Вакцина была неудачная, и Катенька тяжело перенесла эту прививку. Температура была 39 почти сутки, и мама сказала потом, что ребенка так подкосило, как будто она корью переболела.

А спустя месяц, в августе, еще до приезда Алешки, Катенька стала температурить, утром нормальная, а вечером 38. Аппетит ничего, а жар каждый вечер. Я вызвала нашу участковую, немолодую грузную женщину, вечно усталую, но опытного врача. Вызвала раз, другой. Во второй раз она сидит, смотрит на Катю, думает вслух:

– Ну не знаю, что с вами, похоже на грипп. Но сейчас эпидемии нет.

– А вдруг это какая-нибудь тяжелая болезнь, например тиф? – в страхе спросила я.

Врач посмотрела на меня задумчиво, но не возмутилась:

– Нет, не беспокойтесь. Тифозный ребенок не будет так сидеть за столом и улыбаться. Тифозный лежит пластом. Потерпите, поберегите, думаю, всё пройдет. – И она оказалась права. Через 10 дней такой непонятной болезни Катя перестала температурить, и мы снова начали с ней гулять.