Второго дубля не будет. Всё ещё молодость

– Черт знает, какую похабщину несет Алешка, – пожаловалась я Люсе. – Не знаю даже, где он добывает такое.

– Просто ужас, как этот казарменный юмор из них прет. Меня Сашка в первый год тоже страшно донимал своими анекдотами.

Я слегка успокоилась. Всё же не один мой такой монстр.

В выходные мы ездили в Москву, ходили в кино, на обратно пути заходили в магазины, покупали продукты. Обычно сумку пустую несла я, а полную обратно Алешка.

Но однажды получилось так, что я несла полную сетку продуктов, просто забыла отдать, а потом опомнилась и попросила помочь мне, а он отказался.

Сумка была довольно тяжелая, и, кроме того, мне было обидно, что он идет налегке впереди, а я как собачонка тащусь сзади с тяжелой сеткой, не поспевая за ним. Я уже довольно резко попросила Алешку взять сумку, попросила во второй раз, мне было стыдно за него, но на него нашел его обычный приступ упрямства, – я, видите ли, была с ним недостаточно вежлива, а он не любит, когда им командуют.

Я представила себе, что 90% продуктов, которые я сейчас несу, уничтожатся Алексеем, что мне еще готовить, и я разжала пальцы и выронила сетку с продуктами прямо в пыль посреди привокзальной площади.

Мы жили скудно, деньги были на счету, но наш сегодняшний ужин и завтрашние завтрак и обед спокойно валялись под ногами у прохожих. Метров через двадцать, Алексей злобно прошептал что-то себе под нос и вернулся, а я шла, как шла.

– Ну, так что, кто всё-таки принес авоську, – спросила я его дома.

– Я всё-таки умный человек, – лучше уступить, чем остаться голодным.

– Тогда и не связывайся лишний раз со мной. Твое благоразумие и есть твоя слабость, а я, если разозлюсь, то уж не уступлю, и наплевать мне на еду, когда у меня оказывается муж, с которым впору разводиться.

Я пошла готовить и молчала весь вечер, а Алешка, как всегда, ближе к вечеру стал вилять хвостом (так всегда выражалась моя мама про папу – твой отец сначала нахамит, а потом хвостом виляет), а у меня не было сил злобствовать, и мы помирились.

На другой день, в понедельник, муж ушел на работу, а я не поехала ни в институт, ни на базу. Прогуливаю и сижу дома. Сижу на кровати с панцирной сеткой, которая проваливается большим мешком подо мной. Мне тяжко, не хочется шевелиться. От запахов с кухни подступает тошнота, кружится голова и хочется пить. На столе лежит на тарелке одна сосиска, Муж утром сварил на завтрак восемь сосисок, семь съел сам, а восьмую оставил мне. Он бы оставил и две, но я отказалась.

Еще есть полбанки малинового варенья, в банке торчит ложка. Алешка посреди ночи лопал это варенье, а ложку не вынул. Я услышала ночью чавканье, проснулась, спросила, в чем дело.

– Ем… Я много белков теряю, нужно их восстанавливать.

Я отвернулась к стенке и перед тем, как уснуть, успела подумать «а какие такие белки в малине?»

Варенья я не хочу, поднимаю крышку кастрюли и обнаруживаю на дне слой земли и две картошки, одна к тому же треснула. Я вчера мыла, мыла эти картошки в холодной воде, не промыла и поставила варить, а земля вся слезла в воду. Мой молодой муж расстроился, заглянув в кипящую кастрюлю:

– Кто-нибудь захочет узнать, что там молодожены варят, глянет, а там земля, – бурчал он.

Я всё лето с таким удовольствием готовила, а теперь вдруг даже картошки не могу почистить, руки не поднимаются. Я приписываю свое состояние начавшейся учебе, а зря. Всё же к вечеру я что-то там готовлю к приходу мужа, и сама тихонько жую, сидя рядом с ним.

Получив свою порцию еды, Алексей настраивается получить свою порцию ласки, но я решительно отодвигаюсь, я не в настроении.

– И вчера ты тоже была не в настроении, – обижается Алексей. – В чем дело?

– Не знаю. Давай в шашки поиграем.

Мы играем в шашки, Алексей выигрывает и сердится:

– Не интересно с тобой играть в шашки, в шашки я могу и на работе с ребятами поиграть, – и он снова начинает атаку.

Я не просто не в настроении, мне противно, даже когда муж близко сидит. Я отворачиваюсь и отталкиваю его прямо с ненавистью.

– Если будешь ко мне приставать, я тебе рожу расцарапаю ногтями, – обещаю я, вся сжавшись в комок.

– Ну, ты зачем замуж за меня вышла, если ничего не хочешь, зачем? – почти со слезами, обиженный спрашивает меня муж.

– Не знаю, не знаю, не знаю, не понимаю, не хочу, и всё.

И я ложусь спать, отвернувшись к стенке. Мы с Алешкой спим на разных кроватях, я – на его, он – на Пономаревской.

Я пытаюсь уснуть и не могу, сажусь на постель и таращусь в темноту комнаты, слабо освещенную светом уличного фонаря. На душе страх и испуг – значит, я не люблю мужа, а вышла замуж, зачем? Я стараюсь разобраться в себе, может быть, мне нравится кто-то другой? Но возникающие в мыслях образы других мужчин тоже вызывают отвращение. Мне неприятны эти существа, я чувствую к ним брезгливость как к паукообразным, которых я особенно ненавижу.

Утром, когда я встаю, Алексей уже ушел на работу, я сажусь к столу, пишу ему записку и уезжаю на занятия в Долгопрудный.

Я продолжаю ездить на базу в Пущино, хотя начинаю уже задумываться, нужно ли мне это. До нашего курса студентов физтеха, которые должны были распределяться в Пущино, ставили в очередь на квартиру еще в процессе учебы. Но тут выбрали другого председателя профкома, и она прекратила это богоугодное дело, и теперь получить квартиру в Пущино стало делом не года-двух, как раньше, а пяти-шести. Но в Подлипках было совсем плохо со строительством, и я еще не решилась расстаться с Пущино, мне там нравилось. Правда, все жаловались, что жизнь как в деревне, все про всех знают и, кроме того, дефицит мужского народонаселения, просто жуткий процент незамужних или одиноких женщин, красивых, скромных и порядочных женщин-ученых, непонятых мужчинами своего круга и не решающихся выйти замуж за простых работяг, да и простой парень редко женился на образованной, боялся попреков в невежестве. Мои знакомые физтешки постарше все были замужем, но много было среди биологов и химиков непристроенных или разведенных, в общем-то, меня это как бы и не касалось, но еще стращали скукой жизни и невозможностью занять деньги до получки – все получали 110—130 рублей – и только после защиты было немного легче, а у Алешки на его королёвском предприятии зарплаты были дифференцированы, и старший инженер получал 160 рублей без всякой защиты. Да и далеко Пущино от Москвы, что сразу резко ограничивало выбор работы. В общем, я тяну эту волынку с Пущино, но езжу как-то тяжко. Зато когда у меня начался кризис в отношениях с мужем, так удобно было отсидеться в Пущино. Вдали от него я скучала, и хотелось скорей к нему, и непонятно было, что со мной творится.

В начале октября, будучи на Москворецкой, я призналась маме, что со мной как-то не всё в порядке, и она отвела меня в субботу к дежурному гинекологу. Та посмотрела и сказала:

– Пять недель.

Я так и открыла рот от удивления. Мы с Алешкой так старательно предохранялись, а получается, я была беременной еще с начала сентября, в тот день, когда мы последний раз ночевали у Мельбарда, а потом разъехались на целых две недели.

Я вернулась к мужу в Подлипки после выходных с этой сногсшибательной новостью. Захожу, он обрадовался, целует меня, а я отстранила, смотрю на него и думаю:

– Ему пока хорошо, он ничего не знает, – а потом сразу говорю, с места в карьер:

– Ты знаешь, я беременная.

Секунда замешательства и удивления на лице мужа, а потом совершенно непроизвольно физиономия его расплывается в довольной и горделивой улыбке. И я, увидев это, начинаю в голос реветь.

– Чему ты рад, я не понимаю.

– Ну, Зоя, ведь я не знал, могу я сделать ребенка или нет, а теперь точно знаю, что могу.

– Лучше бы ты узнал об этом попозже, а теперь что же делать, придется рожать, у меня плохое здоровье, я боюсь делать аборт, вдруг потом детей не будет. Ты обещал мне, что до конца института я не забеременею, а вот что получилось, говорила я тебе, что опасно, а ты – нет, нет, сперма по второму разу уже слабая, – вот тебе и слабая.

– Ну, и рожай, зачем аборт.

– А институт, а где жить, а на какие шиши?

Проплакавшись, я вытерла слезы и сказала, что решила рожать, хотя мама и против. И больше к этой теме мы не возвращались, вернулись к другой, более актуальной.

– Может, ты ко мне так относишься, оттого что беременная?

– Не знаю, я не слышала о таком, но теперь мне кажется, что поэтому.

Узнав, что я беременная, Алексей как-то притих и перестал донимать меня своими приставаниями, а я не поехала в Пущино, щадя себя. Решила отдохнуть здесь, у мужа.

Алексей был старше меня на три года, ему было 25 лет, когда он женился на мне, и, безусловно, он имел какой-никакой сексуальный опыт до меня. Еще в медовый месяц я тихонько выясняла у мужа, где, с кем и когда. Алексей ни в какую не желал говорить со мной на эту тему, во всяком случае, посреди белого дня. Но иногда, в постели, отдыхая, проговаривался, и я стала пользоваться этим, тихонько выведывать его добрачные шашни. И вот что я выяснила.

Когда Алексей приехал на каникулы в Лысьву после четвертого курса, то познакомился с девушкой, и она в него влюбилась, (по его словам), он уговорил ее сойтись и намучился с ней жутко, пока у них получилось, а потом уехал себе в Долгопрудный учиться дальше. Тем временем вернулся ее парень из армии, девушка была красивой, старый друг не хотел ее терять и женился на ней, несмотря на то, что она загуляла в его отсутствие со студентиком, и после свадьбы увез ее сюда, в Люберцы.

– И ты здесь виделся с ней?

– Да.

– Тебе не стыдно было наставлять рога ее мужу?

– Нет, я был у нее первый, это он забрал мою женщину, пока я учился.

Я вспомнила слова Алексея, сказанные мне когда-то, что он всех своих невест замуж выдал, вспомнила, как он ездил куда-то перед нашей свадьбой, и подивилась прозорливости мамы.

– Что она сказала, когда узнала, что ты женишься? – так в лоб я его и спросила.

– Велела любить тебя.

Еще он как-то рассказал, что его с первого курса привлекала женщина, училась вместе с ними, но была старше на пять лет, и не обращала внимания на него, слишком молодого, а потом, спустя несколько лет, стала к нему благосклоннее.

– И что?

– Предложила мне жениться на ней.

– А ты?

– Ну, она ведь старше меня и так долго предоставляла мне возможность приобретать опыт где-то на стороне (соблазнение девушек в Лысьве – это приобретение опыта на стороне, вот, оказывается, как это называется) а теперь вдруг, предлагает мне жениться.

Я задумалась, вспомнила, что когда я поведала Алешке про Ефима, он сказал: «наверное, каждый что-то должен пережить до брака». Выходит, Криминский мне достался совершенно случайно. Просто перепал. А когда мы встречались, он вел себя так, будто кроме меня и женщин на свете не существует. Опасный человек. А сейчас, оставшись у Алексея в комнате, я затеяла уборку и вдруг нашла большую фотографию, на которой был сфотографирован Алексей, совсем еще молоденький, сфотографирован с женщиной, и то, как он на нее глядел, не вызывало сомнений относительно его чувств к ней. А женщину я знала!

Я так разъярилась, мое романтическое восприятие симпатии мужа к женщине постарше разбилось в пух и прах, когда я увидела объект. Я вспомнила, Григорьев говорил, что Алексей предпочитает худеньких и черненьких, – ну, вот она, худенькая и черненькая. Когда пришел муж с работы, я тут же накинулась на него.

– Тебе совершенно случайно досталась красивая женщина, как я, если тебе она столько лет нравилась.

Карточку я тем не менее не осмелилась порвать, но сказала:

– Пусть только эта фотография еще раз мне на глаза попадется, больше ты ее не увидишь.

И с той поры уже тридцать лет не вижу.

Случай этот открыл мне глаза на себя – я была женщиной, которая не сможет простить измену мужу, во всяком случае измену, когда объект мне известен. После этого для меня лечь в постель с мужем то же самое, что надеть чужие грязные трусы, брезгливость меня задушит, и ни о каких чувствах и речи уже не будет. А мораль тут не при чем.

В следующие выходные муж задумчиво сказал мне:

– Надо бы мне съездить к Мельбарду, узнать, что с ним. Уже почти десять дней нет его на работе.

– Заболел?

– Думаю, что его болезнь – запой. Надо проведать.

– А что Наташка? (жена), она ведь только родила.

– Наташка ушла к матери, поссорились они, и она ничего о нем не знает.

Володька вызывал мое большое восхищение огромным запасом сил и энергии, которого не было в Алешке. Из всех знакомых мужчин я только у отца встречала такой избыток энергии, ощущение постоянно сжатой пружины, и теперь мне было страшно, что всю свою энергию этот неординарный человек пустил на уничтожение самого себя – впал в запой.

Мы поехали к Мельбарду вдвоем, скучно мне было сидеть в мужской общаге без дела, без общения.

И вот вошли к нему в знакомую комнату.

Много-много лет после этого дня, увиденное там мною служило эталоном беспорядка, мерилом опускания, заброшенности человека, наплевательского отношения к окружающему миру.

– У нас как у Мельбарда во время запоя, – говорила я, когда мы долго не убирали в квартире.

Или детям:

– Опять бардак как у Мельбарда во время запоя.

Сейчас мне уже трудно вспомнить обескураживший нас беспорядок в комнате, но в течение 10 дней человек там жил, спал, ел, пил, не мыл посуду, не убирал постель, не выбрасывал пустые бутылки и даже не складывал их в угол, не вытряхивал пепел, раскидывал окурки и объедки, в общем 10 квадратных метров полного и невообразимого хаоса, и сам пьяный, слабый, взъерошенный, но с утра еще соображающий Мельбард.

Мы мялись у порога, несмотря на настойчивые приглашения хозяина. Алешка сказал Володьке, что нужно выходить на работу, пора кончать с запоем, Алешин (завлаб) передает, нужно срочно тему сдавать. Мельбард пообещал к понедельнику оклематься и снова попросил заходить и садиться.

– Да куда же тут сесть? – с тоской спросила я, не зная, как поступить, повернуться и уйти, и оставить человека в таком раздрыге?

И я вдруг сказала Криминскому:

– Лёня, давай здесь уберем.

Я решительно стала складывать бутылки в какой-то мешок, Алешка стал помогать мне, и Мельбард вдруг тоже оживился, пристыдился, и взялся за уборку вместе с нами.

Через час просветлело, белье запихали в ящик для белья, бутылки сложили в ряд, грязную посуду перемыли, постель заправили, и даже подмели. Теперь здесь можно было и сесть, и мы сели. Дверь распахнулась, и на пороге комнаты показалась Наталья:

– Я ждал тебя все 10 дней – закричал Мельбард, – я хотел, чтобы ты увидела, что здесь было, но Зойка с Лешкой не дали мне этого сделать. Теперь всё в порядке. Теперь здесь можно и жить. Все десять дней здесь не было ни одной женщины. Приезжай.

Мы, ясное дело, мешали выяснению отношений. Наташка, стоя на пороге, молча оглядывала комнату.

– Давайте выпьем, – Володька достал откуда-то бутылку водки и стаканы. Только закуски нет.

Алешка взял в руки табуретку и, шутя, сказал:

– Ненавижу эти табуретки, после работы я всегда так уставал, когда сидел на них и ел с низенького столика, всё в наклон, да в наклон.

Не успел и договорить, как Мельбард схватил табуретку и выкинул ее на улицу. Открыл окно и спустил табурет с шестого этажа.

Я ахнула. Я не могла бы так поступить с вещью, целой вещью, которая может еще служить.

Наталья и Алешка тоже не ожидали такой реакции. Наталья отошла от двери, подошла к столику и оглянулась по сторонам.

– Ну вот, было на что сесть, а теперь и не на что, – сказала она грустно, и мы почувствовали себя виноватыми.

Водку разлили по стаканам, только мне не налили, уважая мое состояние.

Володька достал луковицу, разрезал ее пополам, и они с Алешкой закусили луковицей. А Наталья только выпила, а от закуски отказалась. Бутылку добивать не стали. Мы с Алешкой заспешили домой, чувствуя, что хозяевам надо остаться одним и помириться, было видно, что Наталья идет на попятный.

Мы поехали домой, в Подлипки. Всю дорогу Алексей торопил меня:

– Скорей, скорей, что ты так тащишься.

– Да в чем дело, – не выдержала я, – куда ты так спешишь, что у нас дома семеро по лавкам? Еще только один и то вот он с нами, транспортируется у меня в животе.

– Да жрать я хочу, жрать, думаешь легко выпить водки и закусить только половинкой луковицы?

– А ты так лихо это проделал, что я решила, тебе не в первой, – засмеялась я.

После первых трех месяцев семейной жизни потихоньку стала вырисовываться для меня натура мужа. Основной чертой его характера, можно сказать, доминирующей чертой являлось упрямство. Раньше я не знала так уж четко разницы между упрямством и упорством, пока не поняла раз и навсегда, общаясь с мужем: человек упорный преодолевает трудности, человек упрямый упорно сам создает себе трудности, на пустом месте расшибает лоб, но ни за что и никогда не будет перенимать опыт другого, особенно если этот опыт ему навязчиво предлагают. Мой тихий муж оказался фантастически квадратным, и об железные углы этого квадрата я обиваю бока до сих пор. Зеленовато-желтые глаза его взирали на мир из-под очков с нескрываем любопытством, но это было любопытство соглядатая, а не преобразователя – ничего хорошего от этого мира он как бы и не ждал, а что-нибудь интересное всё же еще могло произойти, и это желательно было не пропустить. Энтузиазм в действиях ему был не свойственен, правда он был трудолюбив и надежен, не имел манеры наваливать на другого груз, предпочитал нести всё сам, но любил (и любит до сих пор) поучать, правда, только близких людей. Еще ему нравилось пялиться на какое-нибудь уличное происшествие в толпе бездельников и обсуждать извечные русские вопросы:

«А доедет это колесо до Москвы или нет?»

Будущего он не представлял, не видел себя в будущем, не думал, кем бы он хотел быть, и только пытался решать на свой лад набегающие жизненные проблемы, причем, естественно, при таком отношении проблемы набегали быстрее, чем он успевал с ними справляться, тогда он, надеясь на обычное русское авось, просто плыл по течению, и барахтанье рядом с ним пытающейся выплыть и вопящей жены воспринимал как явления неодушевленной природы – нечто вроде плохой погоды, какого-нибудь там урагана – налетит и пройдет.

Ко всему прочему он старался быть скрытным, мотивируя это тем, что какой мужчина не имеет секретов от жены, но я, вечно занятая, то собой, то детьми, вернее сначала детьми, а потом собой, мало обращала внимание на эти плохо замаскированные попытки сохранить мужскую независимость, и он благополучно через неделю сам проговаривался, где он задержался после работы, а обычно это и было предметом моего постоянного интереса, а именно, где шляется мой муж, когда у него дома молодая жена с маленьким, а позднее с маленькими детьми на руках. Но я сильно забегаю вперед, пока я только привыкаю к мужу, к зигзагам его настроения и поведения, к проявлениям то чуткости и понимания, неожиданным и непредсказуемым взглядам на привычные вещи, то к ощущению, что предо мной бесчувственная скала, и своротить ее невозможно, и некоторые совершенно очевидные вещи вдруг оказываются перевернутыми верх ногами, и объяснить моему мужу это просто не в моих силах, ну, в общем, мой муж был и остался человеком, который продолжает плыть под водой, когда лыжи уже всплыли. Эта невообразимое простым умом уральское железобетонное упрямство стало предметов многих смешных случаев в нашей жизни, прямо таки легенд, но это по мере их накопления.

Вернемся к предметам более интересным, к конкретным событиям жизни.

Вспоминается день рождения Иришки, когда меня чуть не раскололи девчонки, но я так и не созналась тогда, что беременна, и только, месяц спустя, в разговоре с Динкой, я сказала ей, что в положении; и еще вспоминаются мои попытки дважды упасть в обморок.

Один раз я стала укладываться на людей в битком набитом автобусе, который ехал из Воскресенска на Шиферную. Ехала я после ректоманоскопии, голодная с утра. Не имея возможности выйти, когда я почувствовала, что мне дурно, я довольно неожиданно прилегла на головы сидящих людей. Сквозь шум в ушах я услышала слова:

– Уступите место, женщине плохо, – и как меня усаживают и открывают окошко. Я ничего не соображаю, даже не благодарю, но минут через десять мне становится получше, я объясняю, что мне надо до конечной остановки, но лучше я выйду на воздух, но выйти невозможно, и какая-то энергичная женщина советует мне никуда не рыпаться, а ехать до конца, что я и делаю.

Второй раз я слышу звон в ушах, когда еду на лекции в институт химфизики. Я выхожу из вагона электрички и успеваю дойти до скамейки в метро, где и отлеживаюсь минут десять, во время которых ко мне дважды подходят и спрашивают:

– Девушка, с вами всё в порядке?

– Да, – отвечаю я, – у меня небольшое головокружение, сейчас пройдет.

Но когда я добираюсь до института, то Анюта Мовшович говорит мне о моей зеленоватой бледности.

Беременность дается мне не так легко, как иногда бывает, но настоящего тяжелого токсикоза у меня нет, просто меня мутит от запаха пищи в столовой, и тогда я поворачиваюсь и ухожу.

К концу декабря я чувствую себя значительно лучше, становлюсь розовее снаружи и благосклоннее к мужу внутри, и мы идем на Новый год к Дианке, причем Алешка едет прямо из Подлипок, а меня из Долгопрудного провожает Алешка Готовцев, который беседует со мной о смене коробки передач на советских автомобилях. Тему он выбрал очень неудачную, и я сердито говорю ему:

– Представляешь, я об этой коробке слышу уже в третий раз, что вас всех так разволновала эта коробка скоростей, вон дерево стоит, знаешь, что за дерево?

Готовцев смущен, он не знает, что за дерево, я, к слову, тоже.

– Нас не волнует мир вокруг нас, а только наша дурацкая техника, – подвожу я итог нашей беседе, и мы звоним в дверь. Время 9 часов вечера 31 декабря, и скоро мы сядем за стол и проводим 1969 год.