Предсказание

Осенью, перед поездкой в Париж, я прочитала книгу австрийской писательницы Ингеборг Бахман «Синхронно». Никто, как мне кажется, с такой силой в последнее время не передавал процесс растворения «я» женщины в конвейере делового мира.

Первое, что мне сообщили в Париже, – о недавней гибели Ингеборг.

Писательница, удостоенная многих литературных премий мира, у себя в квартире в полном одиночестве пыталась погасить огонь вспыхнувшей от сигареты ночной рубашки, вызвать подругу, дозвониться кому-нибудь…

В повести «Три дороги к озеру», в рассказе «Синхронно», давшем название сборнику, она словно заглянула в свою судьбу. Героиня «Трех дорог» так и не может спуститься к заветному озеру своего детства и уезжает, чтобы умереть в чужом, далеком городе; синхронная переводчица, мастерски переводя со многих языков на конгрессах, деловых встречах, симпозиумах, бежит после недели отдыха на взморье с возлюбленным в привычный ритм жизни, который будет ее все дальше обезличивать и отнимет то последнее, что было когда-то ею.

К рассказам Ингеборг Бахман можно было бы предпослать эпиграфом восклицание Брижит Бардо: «Подчас я даже думаю, что я – это не я».

И сейчас, когда я сижу в атмосфере тепла и покоя ее квартиры, слышу шелест осенней листвы за окном, я, может быть, больше всего удивляюсь тому, что, пройдя все стадии непрерывной сенсации, она осталась самой собой, сумев сохранить интерес к себе как личности у миллионов людей.

За двадцать лет жизни Брижит в кино сменились пласты нравственности, ушли в прошлое формы эпатажа.

В свое время в емкой, психологической тонкой ленте Отан-Лара «В случае несчастья» с Брижит и Жаном Габеном в главных ролях сталкивались два понятия морали.

Застав свою девчонку Иветту после приема наркотика, седой адвокат (Жан Габен) в бешенстве кричит:

«– Зачем ты это делаешь?

– Успокойся, – утешает она его. – Сама я только так, попробовала. Это для продажи.

– Для продажи? – в изумлении отступает покровитель. – Но у тебя же все есть. Зачем тебе деньги?

Иветта исподлобья глядит на него:

– Я хотела с вами расплатиться. Отдать вам за защиту на процессе.

– Но зачем? – не понимает он. – Ты же знаешь, что мне не нужны деньги. Я тебе дам столько, сколько тебе надо.

– Нет. Нет, – протестует она. – Я должна расплатиться. Иначе… – она поднимает глаза, – я должна быть вам верна. А этого я не могу».

Иветта-Брижит может торговать наркотиками, но не своим правом поступать по-своему.

В «Последнем танго в Париже» с Марлоном Брандо и Марией Шнайдер случай тоже сведет в любви людей двух поколений, но, если чувственность миновала, девчонка сама убьет возлюбленного, заботясь лишь о том, чтобы не попасть в полицию.

Сменилось время, сменились герои.

Но кто же пришел сегодня на смену Брижит Бардо? – задаюсь я вопросом.

Пришли многие, но никто – один. В ранг суперзвезды в нынешней системе массмедиа был возведен лишь Христос. Театральный бестселлер «Иисус Христос – суперзвезда» обошел все телеэкраны и магнитофоны мира, но на грешной нашей земле этого титула не удостоился никто.

Случайность? Нет, скорее закономерность. Здесь допустима параллель с социологией.

Известный американский экономист Дж. Гелбрейт в книге «Новое индустриальное общество» отмечает, что современное буржуазное общество может быть понято лишь как «синтез групповой индивидуальности, вполне успешно осуществляемой организацией».

Пик славы Брижит приходится на 1960–1964 годы. Экранный пунктир его прочерчивается после «И Бог создал женщину» по фильмам «Истина», «В случае несчастья», «Частная жизнь», «Вива Мария».

Но что же случилось в 1964 году?

На звездную арену вышли «Битлз».

Четверо парней завоевали публику, заполнили вакуум идолопоклонничества. Их было четверо, но идол не может быть коллективом. Ансамбли звезд – нечто социально и психологически совсем иное, чем идеал, воплощенный в одном человеке. Вслед за «Битлз» пришли «Роллинг стоунз» и другие группы в той или иной области, но никто один не занял пьедестала вселюбви публики.

Брижит Бардо, в которой толпа персонифицировала первую героиню буржуазной раскрепощенности, как бы начала новый отсчет времени всеобщего отрицания, дошедшего до сжигания многих ценностей западной цивилизации, до студенческих волнений 1968 года.

Последняя суперстар Брижит Бардо стала первой хиппи в кино.

Будут ли новые звезды, вызывающие подобный фанатизм буржуазной публики «конца века»? И если да, то кто «счастливчик»?

– До следующей недели, – сказала она, прощаясь. – Как договорились.

– Спасибо. Ваш голос у меня на магнитофоне. На память.

Она кивнула:

– Если вам захочется написать – пожалуйста. Можете писать все. Я ничего не скрываю…

Американки и другие

Еще вчера – первые леди

Хозяйки Белого дома всегда притягивали к себе внимание американцев. Вызывая восхищение, кривотолки, желание подражать им или дискредитировать их, первые леди накладывали неповторимо-индивидуальную окраску не только на ритуал Белого дома, но и на психологическую атмосферу. Будучи свидетельницами целых периодов истории Америки, они сами принадлежат ей.

Жаклин

Тот день, когда Жаклин Кеннеди – женщина, с чьим именем соединилась в моем сознании одна из самых непостижимых трагедий современной Америки, – появилась в доме министра торговли Питера Питерсена и его жены Салли, был не совсем обычным. Накануне прохладного ноябрьского вечера 1977 года газеты сообщили, что в машине, откуда только что вышла дочь Жаклин, Каролина, взорвалась бомба. К счастью, девушка не пострадала. Она успела подняться к своим знакомым.

Просторная квартира Питерсенов на Грэйс-сквер, известная в интеллектуально-артистических кругах Нью-Йорка, была обставлена с изысканностью и выдавала любовь хозяев к модерну, живописи начала века, современному дизайну. Нарядно-белая гостиная со звуконепроницаемыми окнами во всю стену, дымчато-ворсистые настилы вместо паркета, блекло-серая обивка диванов и стульев контрастировали с яркими пятнами абстрактных картин, с молодой зеленью словно прорастающих сквозь пол деревьев. В доме истинно любили искусство, покупали картины, предметы стиля ар-нуво. Салли Питерсен мечтала приобрести Кандинского. Кроме Жаклин Кеннеди, как мне помнится, было несколько молодых сенаторов с гуманитарным уклоном, высокий, с пышной седой шевелюрой издатель «Нью-Йорк таймс», изобретатель новых программ игр на телевидении (только входивших в моду), уже почитаемый у нас писатель Курт Воннегут, дизайнер и художница по костюму Молли Парнис. Мне выпало сидеть между Жаклин и молодым профессором Колумбийского университета Уэсли Фишером, свободно говорившим по-русски.

Сохранились редкие любительские фотографии, сделанные Дэвидом – сыном хозяйки. Момент беседы за столом, группа улыбающихся гостей у дерева, у окна с видом на Манхэттен. Сегодня они ценны как отпечатки времени, которое переиначило многие судьбы. Распались супружеские пары, сменились посты, ушли в прошлое дружеские связи. К тому же Жаклин (Джекки) всегда избегала лишний раз фотографироваться.

Трудно было воспринимать эту женщину, ставшую легендой, в обычной обстановке, нелегко следить за напряженно-интеллектуальным разговором на чужом языке. Для меня, как и для многих в России, убийство Джона Кеннеди в 1963 году и последовавшие за ним события были потрясением, изменившим в определенном смысле восприятие современной Америки. Все, что переплелось и связалось в те месяцы с выстрелом, оборвавшим жизнь одного из самых обаятельных и умных президентов мира, который уцелел под пулями врага в годы войны, выжил после тяжелого ранения, а теперь был сражен на глазах у всей Америки, покачнуло веру моих сверстников в торжество американского правосудия. Нам, не ведавшим меры беззакония в собственной стране, казалась немыслимой безнаказанность, с какой уничтожались свидетели и улики, как только они обнаруживались по ходу следствия; мы не верили, что «дело Кеннеди» могло быть закрыто без обнаружения и наказания всех преступников, причастных к убийству. Это разочарование в правовом демократизме Америки, длившееся полтора десятилетия, прекратилось лишь в пору Уотергейта, когда вера в престиж судопроизводства и силу общественного мнения американцев была в наших глазах восстановлена.

Пока я вслушиваюсь в плавное течение беседы за столом в нарядной гостиной Питерсенов, услужливая память высвечивает кадры кинохроники: кортеж во главе с открытой машиной президента в Далласе на пути от Мейн-стрит к Элм-стрит, непроизвольное движение Джона Кеннеди вперед после выстрела, с лицом залитым кровью, его жену, в розовом костюме и изящной шляпке, с ярким букетом цветов, только что ослепительно улыбавшуюся, а теперь как бы сползающую вслед за ним из машины с остекленевшим взглядом. Вспоминаю я и череду последовавших событий: удар, быть может не меньший для Жаклин, чем смерть мужа, – близкое, как эхо, убийство Роберта Кеннеди, брата президента, долгое и мучительное расследование, страх за детей – весь этот поток несчастий, связанных с насилием и бессилием, быть может, повлиял на ее решение – заключить новый, многими непонятный брак с крупнейшим греческим судостроительным магнатом Аристотелем Онассисом в 1968 году и уединиться с детьми под надежной охраной на его острове Скорпиос. Когда и это безопасное уединение оборвалось смертью второго мужа, миссис Онассис вернулась в Нью-Йорк и вскоре начала сотрудничать в издательстве «Вайкинг», где, в частности, выпустила интересную книгу об истории русского костюма.

Очевидно, в связи с публикацией книги беседа за столом коснулась истории России. Воображение американцев поражают изысканность узоров на тканях царствующих особ, своеобразие и обилие драгоценных украшений на платьях, головных уборах, поясах. Жаклин немногословна. Отвечая на вопросы, она вспоминает о недюжинном уме и образованности императрицы Екатерины II, ее силе духа, вольном поведении; кто-то приводит в пример переписку с Вольтером и другими просвещенными людьми века. Затем разговор становится общим, перекидывается на последние газетные новости, касается предстоящей выставки советского авангарда, возрождения интереса в мире к Кандинскому, Петрову-Водкину, Малевичу, Филонову, Гончаровой, Серебряковой.

В какой-то момент наступает затишье, ковровые настилы поглощают остатки голосов, и тут я все же решаюсь и задаю Жаклин вопрос, который мучил меня весь вечер:

– Что же случилось с вашей дочерью Каролиной?

Гости спешат разъяснить происшедшее в Лондоне, высказывают предположение о том, как могла попасть бомба в машину. И сквозь все это – моя неуместная настойчивость, неудержимое желание проникнуть в психологию женщины, которую преследует рок.

– Как вы теперь поступите? Наверное, небезопасно ей оставаться в Лондоне?

Впоследствии свидетель разговора, профессор Уэсли Фишер (уточнявший для меня многое из сказанного за столом), заметил, что вряд ли кто-либо другой из присутствующих мог поговорить об этом с Жаклин. На подобный вопрос могла отважиться только иностранка.

По лицу миссис Кеннеди проскальзывает легкое недовольство.

– Я думала об этом, – поднимает она широко расставленные, всегда чуть удивленные глаза. – И первым моим побуждением было немедленно потребовать, чтобы Каролина вернулась. Но я остановила себя. Поразмыслив, я пришла к выводу, что, заставив ее вернуться, я навсегда передам ей мой страх. – Жаклин медлит, переводя взгляд с одного собеседника на другого. – Моя дочь не должна испытывать страха, иначе не выдержит. Каролина обязана знать, что это может случиться, но не испытывать страха, ведь она – Кеннеди.

Наступает пауза. Мы никогда не узнаем, о чем подумала вдова президента в ту минуту. Потом она добавила:

– Я спросила дочь по телефону: «Что ты собираешься делать?» Она ответила: «Ничего. Все нормально». И я не стала настаивать на возвращении.

Мне не захотелось тогда соглашаться с подобной философией матери. Однако много позже, когда открывались все новые подробности жизни семьи Кеннеди, а досужие «кумушки» в разного рода публикациях пытались оценить поступки вдовы президента с точки зрения мещанских, бытовых претензий, я осознала ее правоту. Сохранение престижа семьи с ее нескончаемой Орестеей, за которой следил мир, вызывая у одних восторг на грани обожествления, у других – ненависть (как к клану), было самым надежным способом самосохранения ее членов. И Каролина должна была жить, отбросив тревогу, с высоко поднятой головой.

Прошли годы.

В следующий приезд мне не довелось увидеться с Жаклин Кеннеди-Онассис. Но получилось так, что на сей раз я ненадолго задержалась в Далласе. Все кипело вокруг предстоящих через три дня выборов. Сторонники Буша и Дукакиса выбрасывали на страницы газет и телевизионные экраны последние доводы в пользу своих кандидатов. Моя переводчица и спутник в путешествии американка Мишель Берди (Мики) очень радовалась, что мы будем наблюдать предвыборные митинги, затем само голосование, да к тому же в Далласе! Но мне хотелось еще успеть пройти по улицам, которые хранят память о последних днях и часах погибшего здесь президента.

В самолете от Лос-Анджелеса до Далласа нам, как бы для воскрешения в памяти событий минувшего, показали документальный фильм. Плохо смонтированный, немного рекламно-бравурный, но подлинный. Детство Джона Кеннеди: хорошенький мальчик бежит по берегу моря; подросток в окружении братьев, сестер, матери, отца, бабушки, дедушки; стройный молодой офицер с отличной выправкой и с копной светлых волос; потом уже жених, с победным видом стоящий рядом с будущей женой-красавицей. Да, гордость его естественна – изящная француженка, в открытом подвенечном платье, с обнаженными тонкими руками и роскошным водопадом темных волос, притягивает взгляды окружающих.

Но вот возникают обошедшие мир стоп-кадры: за несколько часов до выстрела Кеннеди с Жаклин в толпе улыбающихся, счастливых людей, с энтузиазмом протягивающих руки президенту, едва различимая на заднем плане фигура одинокого полицейского; потом – открытая машина с президентской четой, губернатором Джоном Коннэли, и вслед за этим, крупным планом, – пораженный пулей в голову Джон Кеннеди рядом с ошеломленной женой; затем уже в самолете, в том же розовом костюме, забрызганном кровью мужа, рядом с вице-президентом Л. Джонсоном, теперь уже фактически президентом, и губернатором Коннэли; оба своим присутствием рядом с вдовой как бы свидетельствуют о реальности происшедшего, казавшегося дурным сном. Завершает фильм снятая рапидом церемония похорон. На белом воинском лафете плывет над движущейся многотысячной процессией тело президента. За лафетом – траурной группой его семья и отдельно, высвеченная и приближенная камерой, Жаклин, ее профиль, затененный черной кружевной накидкой…

Стою у скромного монумента, с двух сторон огороженного белой балюстрадой, в небольшом сквере, расположенном рядом с улицей, на которой его убили. Ноябрь, по свежей зеленой траве, не тронутой увяданием, ползет луч солнца. Из-под тоннеля, на пути, по которому следовал в момент рокового выстрела автомобиль президента, вырывается слабый ветерок, пробегая по гирлянде листьев, вокруг царит необычайный покой. Редкие в этот час туристы разговаривают вполголоса. Читаю надпись на монументе:

«22 ноября 1963 года Джон Фицджеральд Кеннеди, 35-й президент Соединенных Штатов, посетил город Даллас. Кортеж с президентом ехал на север по Хьюстон-стрит до Элм-стрит, а потом свернул на запад на Элм-стрит, когда в 12.30 раздался выстрел, ранивший президента и тогдашнего губернатора Техаса Джона Коннэли. Исследования комиссии Уоррена показывают, что выстрел был совершен из окна шестого этажа здания Техасского школьного книжного хранилища, которое находится на углу улиц Элм и Хьюстон. Президент Кеннеди скончался в больнице Паклэнд-Мемориал в час дня».

– Я очень хорошо помню все пленки, – помолчав, говорит Мики. – Это, по-моему, любитель снимал. И кортеж, и то, что случилось. Все присутствовавшие слышали несколько выстрелов. Но они сомневались: один ли это был выстрел, отозвавшийся множественным эхом, или несколько выстрелов. Я помню, что мне показалось непонятным на снимках это движение вперед жены президента в открытой машине, она как будто увидела что-то, гильзу, пулю или что-то еще, и автоматически двинулась туда, чтобы это взять. Потом она объясняла, что совершенно ничего не помнит, не знает, почему она это сделала. Из комиссии Уоррена кто-то подтвердил: нашли еще одну гильзу и эта гильза была не из винтовки Освальда, значит, стрелял не он один. Но это все до сих пор покрыто тайной.

Потом мы пытаемся войти в дом номер 411 по Элм-стрит, где располагалось бывшее Техасское школьное книжное хранилище. На красный терракот здания, где полукружия венецианских окон с черными рамами напоминают отверстия ствола с прицельной мушкой, прибита вывеска нового учреждения. На шестом этаже, откуда раздались выстрелы, несколько окон приоткрыто. Подняться нам не удается. Объявление гласит, что посещения не разрешены, так как мешают работе офиса, но что вскоре будет открыт музей и тогда доступ в верхние этажи возобновится.

Словно помогая мне осмыслить происшедшее в те дни, восполнить некоторые пробелы следствия, случай подбрасывает в день отлета свежий номер журнала «Домоводство» («Ледиэ Хоум джорнал»), где двум журналисткам, Марне Блиф и Джейн Маррел, удалось получить к траурной дате интервью у Марины Освальд-Портер, вдовы убийцы Джона Кеннеди.

Впервые за двадцать пять лет Марина заговорила о происшедшем в ноябре 1963 года, о том, что изменило, как она выразилась, «всю американскую национальную историю и ее собственную жизнь». В свое время под влиянием шока, когда она узнала о поступке мужа, из страха перед опасностью быть уничтоженной, как это случилось с другими свидетелями, вдова Освальда дала зарок молчания. И вот новый человеческий документ, полный боли и горечи, заставил взглянуть на те давние события по-иному. Во всю страницу на меня смотрела круглолицая, еще молодая женщина с умным взглядом немыслимо ярких синих глаз.

«Я жила столь многие годы с ощущением страшной вины, – прочитала я на первой же странице. – В течение стольких лет я пытала себя – могла ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить убийство в 1963-м? В своих мольбах я всегда испрашивала прощения у Джекки Кеннеди, я думала о моей роли жены убийцы и приходила к выводу, что все, что я могу, – это желать ей самого лучшего».

Так переплелись для меня в неожиданной точке судьбы двух столь разных по происхождению, положению в обществе женщин, до 22 ноября 1963 года не ведавших о существовании друг друга.

Кто же она, Марина Освальд-Портер? Русская американка, попавшая в водоворот историй, что она знала и думала о муже? О мотивах преступления? Как жила в чужой стране, окруженная стеной ненависти к покойному мужу?

Родилась Марина Прусакова в Советском Союзе. В двадцать лет познакомилась в Минске с Ли Освальдом, затем они поженились. Вскоре у них появилась одна дочь, потом другая. Всего за семнадцать месяцев до страшного дня убийства Марина с мужем переехала в Техас, поселилась в Далласе (где и сейчас живет) с двумя детьми, полутора лет и четырех месяцев.

В тот день по телевизору она видела покушение на президента, но, когда вошел полицейский и сказал, что это ее муж – виновник случившегося и это ему предъявлено обвинение в убийстве, она испытала такой ужас, что все последовавшее долгое время выталкивалось из ее сознания. Несчастье усугублялось плохим знанием нового для нее английского языка. На первом же допросе она подтвердила, что оружие принадлежит мужу, и, следовательно, признала, что он виноват… «Я была тогда как слепой котенок, – говорит теперь Марина. – Мне было так страшно. Одного я не могла понять: зачем Ли понадобилось убивать президента? Ведь он не раз говорил мне, что очень уважает и любит Кеннеди». Потом она вспомнит многое, что ей казалось странным в его поведении перед покушением. «Он как будто бы специально появлялся то в одном, то в другом месте, чтобы потом кто-то мог его вспомнить, и это всплыло». Анализируя прошлое, Марина теперь говорит и о двух моментах, которые казались неубедительными в официальной версии, согласно которой Освальд все это задумал и выполнил один. В канун убийства, как ей потом припомнилось, вдруг возник какой-то человек, которому понадобилось выдавать себя за Ли Освальда, чтобы запутать потом следствие. К примеру, свидетели подтверждали, что видели Освальда, который хотел купить новую машину, пил в баре… Однажды человек из ФБР повел ее в магазин, где Ли якобы купил оружие, и кто-то даже описал Марину, сказав, что женщина, схожая с ней внешне, носила платье, подобное тому, что носят беременные. Такое платье у нее было на самом деле. Но Освальд никогда не пил и не умел водить машину. А она никогда не была в том магазине, где якобы ее видели с ним. Это были подставные люди. Ведь кому-то понадобилось, чтобы Джек Руби убрал Ли и никогда не раскрылась правда. Сейчас она думает, что Освальд был пешкой в каком-то замысле, кому-то было нужно, чтобы убили Кеннеди, и мужу поручили это. До сих пор Марина не уверена, что президент был убит именно Освальдом, это окончательно не доказано, полагает она. Не доказано, что это его выстрел был смертельным. Подтвердилось, что Ли выстрелил из окна шестого этажа дома, но нет доказательств, что из многих выстрелов именно выстрел Освальда убил президента. «Незадолго до 22 ноября, – рассказывает Марина, – Ли хотел меня отправить с детьми на родину, я тогда решила, что у него появился кто-то и что я ему мешаю. Я отказалась уехать, но теперь думаю, что он просто хотел защитить меня и детей от того, что на нас надвигалось. Теперь я думаю, что он был агентом, работал на американское государство. Может быть, разведчик, работал на ЦРУ или на другую госслужбу как шпион, но он не был одиночкой, который сам принял решение убить президента. Ему это было поручено. У меня осталось на совести, что я не сумела найти доводов в защиту Ли, а сразу все признала. Потом, когда они его убили и некому стало его защищать, мне было особенно тяжело. Он-то уже не мог себя защитить. Я очень горевала, когда он умер. Я не говорю, что он не виноват, конечно, он участвовал в сговоре, знал обо всем, но я не уверена, вылетела ли та пуля, которая убила президента, из ружья Ли. Это был сложный заговор, гениально выполненный, неужели один человек мог все это организовать? Ведь само убийство Освальда от руки Джека Руби и гибель других свидетелей были частью того же прикрытия…»

Два года истечет со дня убийства, и Марина Освальд выйдет замуж. За фермера Портера. И Марине понадобится защита мужчины, который возьмет на себя ответственность за нее и двоих ее детей…

Но и теперь ей кажется, что наступит все же день и кто-то из правительства придет к ней и скажет: «Извините». Она уверена, когда-нибудь найдут тех, кто послал Ли Освальда на убийство, потому что пока никому – ни ей, ни народу – не сказали всей правды об этом… «Не имеет значения, сколь вы богаты или бедны, – добавляет она, – две женщины чувствуют одинаковую боль, Джекки несет в сердце свою, я – свою. Я желаю ей благополучия. Когда ее дочь Каролина родила малыша, я была в восторге. Я слышала, что ребенок здоровый, и радовалась, что это так. Я хожу на могилу с прежней уверенностью, что Ли восторгался Джоном Кеннеди. Откуда, по-вашему, я тоже научилась любить его? Теперь я уже не та девочка, которая попала в чудовищную ситуацию, у меня взрослые дочери и сын. Я счастлива быть женой и матерью, мой муж заботился обо мне. Но я верю – когда-нибудь я узнаю правду, потому что прекрасная страна Америка стоит того, чтобы ей сказали правду, она достойна правды, и я тоже должна узнать правду». Что ж, не будем подвергать сомнению наивные предположения Марины, отдадим должное смелости ее сегодняшнего признания. Мысленно расставаясь с Джекки Кеннеди-Онассис, как и с вдовой убийцы ее мужа, решившейся на исповедь, я надеюсь, что, быть может, когда-нибудь и мы узнаем многое, о чем еще не пришло время говорить открыто.